Напоминание

Миши нет уже полгода, но легче от этого не становилось ни на грамм. Квартира так же задыхалась в сантиметрах пыли, выцветшие оконные рамы все так же терроризировал солнечный свет. Все так же одиноко и тихо, несмотря на то что Поперечный переехал почти сразу же в комнату Кшиштовского после его смерти. Просто взял и переехал, обещал, что будет платить за квартиру напополам с дизайнером, но, признаться честно, Руслану стало плевать спустя неделю безделия Данилы. Он ходил в университет, как порядочный студент, покупал продукты, платил за квартиру. А рыжий где-то находил траву, причём траву качественную — этого хватало. Запасы Миши — если их так пошло, конечно, можно было назвать — почти что подходили к концу, а жить как-то надо было дальше. Руслан не наркоман, нет, ни в коем случае. Он может побаловаться марками вместе с обдолбанным Поперечным, может закинуться колёсами, чтобы отдохнуть. Может выкурить косяк на пару с другом, но не более. Рус точно не наркоман. Даня под боком не мешал, однако порой напрягал. Улыбался широко, щурился, вечно облизывал пересыхающие губы, мельтешил в ярких толстовках — Руслан не любил больше яркие цвета, они напоминали ему клетчатые рубашки Кшиштовского, в которые он вечно кутался, чтобы никто не увидел, насколько он отощал. Поперечный пытался быть похожим на Мишу, точнее являлся пародией на него. Глаза слишком живые, нос острый, нет морщин в уголках глаз, зубы ровные, брови не такие густые, волосы слишком белобрысые, а веснушки, рассыпавшиеся по щекам, хотелось стереть ластиком. Одежда не та, телосложение слишком… слишком Даниловское. Это не Миша — слепая пародия на него. И затягивается дымом он совершенно не так. Поперечный не бесил его, но напоминал о потере так часто, что Усачев начинал сомневаться в своём равнодушии. Ему плевать на Даню, если уж так откровенно говорить, на то, что с ним будет: его выгнали из вуза, не берут на работу, а в мешки под глазами скоро можно будет собирать бутылки и сдавать их, чтобы хватило копеек на новую порцию каннабиса. К Дане нет ни жалости, ни ненависти — он просто его друг. Точнее, то, что осталось от их дружной компании. Дружной, ха-ха, Усачев даже усмехнулся себе под нос, сидя на лекции. Дружной. Была ли их компания дружной? Был Миша, а там уж было совсем не важно, кто рядом — причём, Усачеву казалось, что Данила чувствовал то же самое. Возможно, он не ненавидел Руса за то, что он не успел помешать тогда сценаристу, но явно считал его своим… кем? Другом? Товарищем по трипам? Руслан не думал о таком дольше трёх минут, предпочитая сразу же переключаться на что-нибудь другое. Уж о чем, а о Поперечном размышлять стоило в последнюю очередь. Быть кем-то для кого-то другом слишком ответственно сейчас для них обоих. Тогда почему студенту казалось, будто рыжий являлся тяжелым грузом отвественности, оставленным Кшиштовским? Вечером в квартире намного приятнее: они оба любят сумрак, хоть в чём-то их взгляды схожи. Усачев так устал на парах, так устал ехать в душном метро, что он хочет просто отдохнуть — Поперечный явно не будет против, ему предлог для этого не нужен. Рыжий обнаруживается в мишиной комнате, сидящий напротив мольберта: парень сразу же перевёз вещи, нужные ему для университета, захламив ими всю комнату. Руслан обошёл до сих пор не распакованные коробки с чем-то — масляными красками наверняка — и заглянул за плечо парню, на холст. Пусто.  — Не идёт? — спросил дизайнер, поджимая губы. Отчего-то его тон казался даже сочувствующим. Даня пожал плечами, вздыхая — очередная проваленная попытка доказать себе, что можешь делать что-то без «стимуляторов». — Может отдохнём? Марка отдаёт приятным ностальгическим вкусом на языке, парни лежат в полнейшей темноте на раздвинутом диване в зале. Свет фонарей смешался с лунным, разливаясь морем в комнате, играя тенями от зановесок. Бледно, фиолетово-серо — Руслану нравится сочетание, он обязательно использует их в своей курсовой. Он не любил больше яркие, насыщенные оттенки — куда лучше цвета блеклые, от которых у тебя не будут болеть глаза и сердце. Руслан со вздохом закрыл глаза, нашаривая ладонью случайно ткань даниной худи. Она бордовая, Рус помнит, доходит Поперечному чуть ниже бедра — от неё пахнет Мишей, потому что рыжий, черт возьми, хранил её прямо в шкафу, с одеждой сценариста. Усачев не хочет думать о Даниле и Мише, но мысли становились слишком вязкими, а цвета под веками приятно-пестрыми. Миши нет уже как шесть месяцев. Шесть месяцев его комната воняет красками и растворителем, шесть месяцев в холодильнике больше нет его любимого пива, шесть месяцев его ноутбук без дела тарахтит на столе Усачева, шесть месяцев — а колеса уже закончились. Сто пятьдесят шесть дней как клетчатые рубашки были заперты в шкафу на самой дальней полке — сто пятьдесят шесть дней, как Руслан чувствовал опустошенность. Ноги немели, ладони потели, сжимаясь в кулаки, пока сердце, казалось, превратилось в вечный двигатель, судя по сердцебиению. И вдруг внезапная лёгкостью, оставшаяся влажным осадком где-то в легких — приятно. Весь тремор и тревога, пульсирующая в висках, отступила. Свобода. Образ Миши всегда приходил ему в трипах: он улыбался, смотрел своими смеющимися карими глазами, поправлял волосы, ослеплял цветами своих рубашек. Руслан буквально чувствовал его прикосновения, похлопывания по плечу, холод ладоней, на указательных пальцах которых были вечные мозоли от того, что много писал — чувствовал не физически. Кшиштовский смотрел на дизайнера не так, как на всех — он не боялся его, открывал душу, насколько это было возможно. Приятно, тепло. Рус улыбнулся, чуть сжав ткань в руке, и вновь натолкнулся на мысли о соседе рядом. Даня появился рядом с Мишей гораздо позже, чем Усачев, да и знал его всего от силы месяцев восемь. Привязался ни с того ни с сего, приехав вместе с Мишей с какого-то фестиваля, смотрел заискивающе на сценариста, улыбаясь совсем по-детски. Ему было лет семнадцать, от силы восемнадцать, и что Кшиштовский нашёл в нем, дизайнер не понимал. Но компанию рыжего терпел, ничего не говорил, хотя потом и проникся мелким. Поперечный заглядывал Мише в рот, повторял все за ним и пытался быть максимально похожим — студента это бесило, пускай со временем привык к этой рыжей занозе в заднице сценариста. Как будто он был примером для подражания, ей богу. Но факт оставался фактом: Кшиштовскому рыжий нравился. Миша полюбил его за шутки, открытость, задор в глазах — за то, что он был моложе его практически на восемь лет. От Поперечного — сценарист любил звать его Спунтеймером — веяло молодостью и юношеским максимализмом, а это очень его вдохновляло. Будто бы триповать с малолетками было ярче и красочнее. Руслан ревновал, отчасти, наверное, надеялсядумал, что это временно. Что взрослому парню надоест таскать за собой юношу, едва закончившего школу, но все как-то не надоедало вплоть до декабря. А в декабре у Миши началась сессия, а в сроки он не успевал — пришлось ускоряться. И Руслан корил себя, да и корит сейчас за то, что не успел остановить его. Не успел сказать столько важных вещей, не успел прийти на помощь, не успел «совсем» — у Миши был передоз. И слышать тишину в ответ стало, наверное, одним из самых ужаснейших страхов Усачева, потому что в новогоднюю ночь на его поздравление никто не ответил в съемной двушке. Совсем никто. Возможно, только поэтому сейчас рядом с ним Спунтеймер, ведь даже это лучше, чем молчание. Даже вздох, даже усмешка — даже пиликание чайника, когда Поперечный грел себе воду для быстрозавариваемой лапши было лучше, чем совсем ничего. Перед глазами плыл образ Данилы: его бледный тон лица размывался словно акварелью синими и фиолетовыми цветами, смешивался с бордовой толстовкой, а веснушки задорно пляшут на щеках. Внезапно появилась костлявая ладонь Кшиштовского, треплющая макушку парня. Тот лишь довольно заулыбался, верно смотря на него снизу вверх, как собака. Нет, как щенок. Брошенная дворняжка, которую приютил у них Миша. «Зачем же ты тогда оставил мне своего щенка на попечение? Думаешь, если я им дорожу из-за тебя, я смогу полюбить его такой любовью, как и ты?» — но из уст не донеслось и звука. Усачев все так же пялился в потолок, сжимая толстовку Дани в руке.  — Ты очень похож на Мишу, — тихо сказал Поперечный, уже почему-то присевший на диване. В свете луны Усачев смог увидеть, что зрачок практически перекрыл всю серую радужку парня.  — Кто тебе сказал? — вышло хрипло, голос сел совсем за несколько часов.  — Мне так кажется, да и он сам как-то говорил. Сказал, что доверился, потому что увидел в тебе себя, потому что ты был так же одинок. Одинок. Да, Руслан определенно был одинок, хотя и привык к этому. Тяжело терять кого-то, кто стал частью тебя — будто они с Мишей были склеены, а сейчас Рус не мог прийти в себя из-за потери. Распахнув глаза в удивлении, он сглотнул, глядя на Поперечного.  — Да-ань… — протянул дизайнер, но поток мыслей сбил его. Он просто протянул имя Спунтеймера, что-то хотел ему сказать, но потерял нить мыслей. Что-то такое важное, будто понял что-то, но не сказал, потому что забыл и сбился. Тот впал в ступор, глядя на Руслана в ответ очень долго и протяжно. Пытался что-то понять, наверное, или просто словил флэшбэк, Усачев и сам не понял, пока тот не вскочил с дивана, направившись в свою комнату. Судя по скрипу скотча, краски всё-таки распаковали и намеревались их использовать. У Спуна поперло вдохновение. Что ж, ему же лучше. Голос совсем сел; в комнате стало душно, поэтому Рус решил подышать свежим воздухом на балконе. И будь он в состоянии Поперечного, сил схватить ручку и потянуть на себя даже не было бы, не то что открыть дверь. Прохладный июньский воздух обдал мокрые виски, и парень довольно выдохнул, перешагивая порожек. Тепло и прохладно одновременно. Воспоминание ударило в голову быстрее, чем Усачев сориентировался. Дверь захлопнулась сама собой, пока студент осел на пол, закрывая глаза. Они же с Мишей тоже выходили на балкон проветриваться после трипов, когда сессия оказывалась далеко позади. Он улыбался широко и немного щербато, у глаз уже была россыпь морщин; сценарист держал зажигалку в правой ладони, а сигарету в зубах. Ветер сдувал с глаз вспотевшую челку, когда огонёк поджигал кончик, Кшиштовский давал затягиваться. Говорил что-то по-доброму ворчащее: про будущее и кричащих, играющих в футбол на поле допоздна мальчишек. Миша, Ми-иша, Мишамишамишамиша…  — Господи, блядь, Кшиштовский, — измученно промычал Руслан, тяжело выдыхая. Окно было открыто, но криков детей не было слышно — уже слишком поздно. Да, поздно. Уже слишком поздно, Руслан. У него тряслись руки, тряслись так сильно, что, закуривая бы сигарету сейчас, он безнадёжно выронил её из пальцев. Как много он пропустил, прикрываясь наркотиками? У него чертов иммунитет к наркотическому веществу! Спунтеймера трясёт от переполняющего вдохновения, а его — от не дающих спать воспоминаний. Это ужасно, господи, Руслан, кем ты стал? Во что превратился? В Мишу? В его попытки догнать своё воображение с помощью колёс? Или в того самого наркомана, гниющего под лестницей? С этим пора кончать, пора прекращать употреблять. У тебя университет, а ты пускаешь сопли на балконе, потому что твоя рефлексия сильнее тебя! У тебя Даня, в конце концов! Руслан прикусил нижнюю губу, пытаясь собраться с мыслями. Казалось, прошла целая вечность, но по сути всего минут десять. И в воздухе не витал никакой сигаретный дым, и никто ему не улыбался щербато — лишь бурый линолеум балкона да свистящие ставни. И никого больше. Да, точно, у него есть Даня, который тоже, прямо как он сам, страдал от потери. Только вот Усачев слишком поздно это понял, к его собственному сожалению, теряясь в своих бесконечных мыслях, утягивающих на дно, как болото. В голову почему-то никогда не приходила мысль, что Данила мог чувствовать точно то же самое, видеть в нём Мишу: в каждом взгляде, вдохе и выдохе, в каждом слове. Ведь он тоже мог быть единственным живым напоминанием о существовании Кшиштовского.