Полукровка

— Твоё последнее слово? — вот что сказал ему отец в их первую встречу. Тогда ему хотелось вскинуть руку, вонзить скрытый клинок в чужую шею, чтобы это белое английское лицо исказила судорога страдания, чтобы этот благообразный джентльмен, этот великий магистр тамплиеров, по ошибке породивший на свет его — полукровку, — захлебнулся кровью и воплем. О, как он ненавидел того, кто дал ему жизнь! Как ненавидел! — и, верно, ненавидел до сих пор — той частью рассудка и, быть может, даже души, которая была выращена и воспитана в нём его матерью. Да, Радунхагейду был сыном своей матери. Но Коннор Кенуэй был и сыном своего отца. Он был полукровкой — белым для индейцев, индейцем для белых, — и невозможность выбрать одну из крайностей будто бы поделила его сознание надвое. Радунхагейду мечтал отомстить за мать, за сожжённую деревню, за всех, кого убили Чарльз Ли и его прихвостни. Радунхагейду был безжалостен и воинственен, как каждый, кому приходится ежедневно сражаться за право существовать — а индейцам, вне всякого сомнения, приходилось. Радунхагейду не терпел компромиссов: тамплиеры — во главе с Хэйтемом Кенуэем, его отцом — должны быть уничтожены, вот чему его учили, вот во что он верил, вот за что он боролся. Коннор был другим. Коннор верил слепо и почти фанатично — даже тем, кому верить было нельзя. Коннор верил в такие, по меркам Радунхагейду, глупости: силу родства, которая не могла (на деле могла, могла, конечно же) не пробудиться в его отце, в возможность перемирия между вечными врагами, в то, что англичане помогут спасти его народ. Это Коннор — не Радунхагейду — пошёл за отцом, повинуясь его приказам. Радунхагейду ждал бы ножа в спину, нападения, предательства; Коннор ждал исполнения обязательств — и сложно было сказать, кто из них был безумней. Это Коннор — не Радунхагейду — первым протянул отцу руку, и, уж конечно, Радунхагейду не имел никакого отношения к пугающему жару, лизнувшему вдруг ладонь, когда Хэйтем стиснул его пальцы. Радунхагейду вырастила Гадзидзио — вылепила, как Пигмалион свою Галатею, собрала из ненависти к британцам и обиды памятливой женщины, высекла из камня подобием себя, так, чтобы никто не мог усомниться, что это её сын: у него были её смуглая кожа, её чёрные волосы, её тёмные глаза, её язык, гортанный и грубоватый. Он носил одежду её племени и молился её богам, он знал лес и реку, он умел обращаться с приманками и ловушками, но не с клинком. Радунхагейду искал, собирал сведения по крупице, донимал старика Ахиллеса, Радунхагейду двигали месть и ярость — и эти чувства были единственными, каких, по его мнению, заслуживал его отец. Быть Радунхагейду было просто — у него была цель, он знал, чего хочет, и не сомневался в своих намерениях ни секунды. Быть Коннором оказалось куда тяжелее. И речь шла вовсе не о том, что он был ассасином, что его связывали по рукам и ногам постулаты братства, что он был должен, должен, должен… — Коннор, — изредка звал его отец. Звал английским, не поддающимся рту индейца именем; в такие моменты глаза Хэйтема, серые глаза англичанина, вспыхивали незнакомым Коннору светом и становились теплее и глубже; что-то внутри него — что-то тёмное, стыдное, страшное — поднималось на этот свет, ползло по рёбрам, сворачивалось в груди скользким ужом, и щекам становилось горячо, а пальцам, наоборот, холодно. В эти секунды быть Коннором Кенуэем было сложнее всего. Радунхагейду взглянул бы исподлобья, насупив брови, Радунхагейду отвернулся бы, отказываясь откликаться на это чужое имя. Радунхагейду был твёрже кремня — Коннор был слаб. Но Коннор побеждал. Радунхагейду взял всё от матери; что в Конноре было от отца, за исключением, пожалуй, упрямства и английской фамилии? И звалось ли то горячее, удушливое, мутное, что скапливалось в его горле, когда Хэйтем звал его по имени, пресловутыми узами крови? Или, быть может, жар в животе, бесконтрольный и мучительный жар, звался ненавистью? Коннор не был глуп. И понимал в реакциях тела много больше Радунхагейду, хоть они и были одним целым. Хэйтем был скуп на прикосновения — будто бы выстраивал вокруг себя оборонительный форт, и в этом на него походил Радунхагейду, не Коннор. Коннор хотел бы — как стыдно ему было за эти глупые, гадкие, сладкие мысли — набраться смелости и стянуть с подёрнутых сединой волос отца ленту, зарыться пальцами в пряди… Когда он решился, Хэйтем уставился на него с недовольством и непониманием, и вышло неуклюже: пальцы вместо того, чтобы скользнуть по волосам, сорвались на плечо и замерли там, пока Коннор не отдёрнул руку. Хэйтем тогда ухмыльнулся уголком рта — вот и весь его ответ, понимай как хочешь. А через несколько дней он перестал завязывать волосы в хвост. По крайней мере, в тесном маленьком трактирчике, в неуютной комнате, которую отвёл им брюзжащий хозяин, он исправно стягивал ленту сам, и Коннор, невесть почему робея, неумело скользил грубоватыми пальцами индейца по волосам, выслеживал седые нити, и ему было совсем нечем дышать. А Хэйтем усмехался — так же, как усмехался в их первую встречу, готовый перерезать Коннору горло. Связь отца и сына — вот как должны были называться эти их отношения: с болезненной притиркой друг к другу, с неловкими попытками понять, с частыми ссорами и вспышками. Но то, что выросло из старых обид, непонимания и кровных уз, связью отца и сына не было — это было перемирием и войной, мгновением и вечностью, ненавистью и… Он всегда обрывал себя на последнем слове — не хотел додумывать, четыре английские буквы плавили язык и проедали кислотой губы, будто впечатываясь внутрь, в самую его суть, застревали на выдохе и загорались на вдохе. Ему следовало помнить — напоминал язвительный Радунхагейду, — что Хэйтем Кенуэй был врагом, что их хрупкий мир был временным и рано или поздно должен был рассыпаться, как карточный домик. «Что ты будешь делать тогда, белый брат? — спрашивал индеец в его голове, индеец, которым он был и не был одновременно. — Пощади волка — и он нападёт на тебя со спины». Коннор это, конечно, понимал. Как понимал и то, что его отец никогда не предаст орден Тамплиеров. Ни ради сына, ни ради… Как понимал и то, что он сам никогда не покинет братство. Борьба за свободу — разными средствами, но суть была одна, — верность идее: вот что составляло их обоих, вот что связывало их много больше кровных уз и разъединяло куда надёжнее ненависти. Глупое четырёхбуквенное английское слово жгло рот. — Ты мой сын — вопреки всему. Ты мой сын, и моя кровь говорит в тебе, — так сказал ему Хэйтем однажды. Они тогда ехали верхом, уставшие лошади еле плелись, почти жались друг к другу крупами, и иногда ездоки задевали друг друга плечами. Эта случайная, редкая близость кружила Коннору голову, и было смешно и страшно оттого, как легко его тело сдавалось чужому теплу. — Ты мой сын, — изредка повторял Хэйтем, впиваясь пальцами в его плечо; от прикосновения плечо горело. Лицо его всегда было бесстрастно и строго, словно он убеждал Коннора — или самого себя — в этом, словно обозначал границы. Но Коннор знал, Коннор чуял, как чует опытный охотник страх затаившейся жертвы, связь между ними: не кровную, но — всё-таки связь. Если он и был чем-то похож на отца, то, пожалуй, умением выжидать и находить нужное время для удара; Хэйтем был опасным соперником, много более опытным, чем Коннор, но и Хэйтема можно было поймать. Требовалось только немного больше времени… Хэйтем под ним, на полу, был жилистым и крепким; ни грамма жира — мышцы и кости. Коннор изучал его тело лёгкими мазками торопливых прикосновений, Коннор смотрел в глаза — дерзко и с вызовом. Радунхагейду использовал бы эту возможность для мести; Радунхагейду — сознание хищника — чувствовал во рту сладкий привкус знакомой, родной крови, Радунхагейду рвался к клинку, умолял: дай мне возможность, ты же знаешь, что это всё равно придётся сделать, но после будет больнее! дай — и он больше никогда, никогда, никогда… Коннор мотал головой с остервенением, и его ладони замирали на плечах, запястьях, бёдрах отца — везде было горячо и твёрдо, только шея, к которой он не осмелился прижаться губами, так, чуть прикусил кожу, была удивительно уязвимой — и глаза у его отца в эту секунду были уязвимыми тоже. Два мира, два его «я» спорили и перекрикивали друг друга; одним владела жажда мщения, другим — куда более древняя жажда, жажда, которую невозможно было насытить, жажда, которой не могло существовать (но она, конечно же, существовала) меж теми, кто был связан кровью и вечным противостоянием. Хэйтем презрительно улыбался уголками губ. Хэйтем ждал этого — ждал клинка, ждал боли, ждал смерти. Коннор ещё увидел, как изумлённо распахнулись глаза его отца, когда он подался вперёд и обхватил пальцами узкий подбородок. А потом зажмурился — и приник губами к насмешливому изгибу рта. — Ты пожалеешь, — вот что сказал ему Хэйтем утром. Хэйтем, вновь закованный в броню своей чудной английской одежды и более — в броню тамплиера. — И хорошо, что меня не будет рядом к этому моменту. Радунхагейду молчал — он копил силы и ненависть: только что ему дали ещё один повод для неё. Молчал и Коннор. Молчал — смотрел, смотрел, смотрел, словно мог видеть сквозь одежду собственные метки, разбросанные по телу отца (он сумел бы отыскать по памяти каждую), словно этот голодный тоскливый взгляд мог что-то изменить. В тот день Хэйтем ушёл — их сделке подошёл конец, и они как-то вдруг, очень внезапно, опять оказались по разные стороны баррикад. Это, конечно, было важнее всего: идеалы, за которые они сражались, идеи, за которые они шли на смерть. На чаше весов они неизменно перевешивали четыре глупые буквы. — Если ты не уничтожишь их, они уничтожат нас. Помни о том, что они сделали с твоей матерью, — сказал ему Ахиллес позже, много позже того дня. В поместье было темно, но Коннор всё равно мог различить каждую морщинку, выписанную заботливым художником на портрете его отца; портрете, возглавляющем список тех, кого надлежало убить. Секундный протест, мучительный и горький, поднялся вверх по животу, до горла, и застрял там непроизнесённым «но…»; бесконечное мгновение Коннор боролся с ним — пока, наконец, не выдохнул: — Я отомщу за неё. Отомщу. В подреберье коротко взрыкнул Радунхагейду — зверь, готовящийся к прыжку. Коннор закрыл глаза, прикоснулся кончиками пальцев к нарисованному лицу, знакомому до мельчайших подробностей, и, сжав руку в кулак, отвернулся. Четыре буквы — кровные узы, вывернутые наизнанку — вспыхнули где-то под кожей печатью, которую ему только предстояло сводить наживую. Конечно, он сделал правильный выбор. Он знал это — знал с самого начала, знал ещё мальчишкой, не умеющим обращаться с клинком. Но…