***
-…вообще, в иллюстрации можно совершенно спокойно сказать: «Йа художник! Йа так ви-ижу!», и никто даже не подумает возмущаться… Вопрос в том, чтобы ещё видеть. Яманбагири очередной раз посетовала на зрение в минус один, как ещё один фактор, мешающий ей стать художником. Ну, помимо отсутствия всяческих талантов, конечно же. И рук, вопреки принятым схемам строения хомо сапиенса, прорастающих из задницы. -…тут не академический рисунок, — лично я так его до сих пор ненавижу, — тут можно, и нужно, давать полёт вашей фантазии и авторскому видению… Так и хотелось спросить: «А если нет её, — этой фантазии?!» Однажды она так и спросила. От преподавателя по живописи получила встречный вопрос: «А что вы тогда здесь делаете, если у вас нет фантазии и идей?». В целом, всё логично, но от этого почему-то не менее обидно. Обижаться так второй раз, и потом снова целый вечер реветь сначала в подушку, а потом в плечо Хорикавы не хотелось, — успеется ещё. И так настроения никакого нет. Минут двадцать Яманбагири честно и старательно выводила новым карандашом в новом скетчбуке (старые были дня два назад выброшены с балкона за неимением сил смотреть на содержимое) какие-то подобия человеческих фигур. Сначала им предполагалось быть олицетворением полёта скудной фантазии Яманбагири, дескать, что получится — то получится, затем стало ясно, что фигуры получились скорее не человеческие, а эльфийские, а потом и вовсе перестали получаться. Незадавшаяся художница-иллюстратор тихо взвыла. С трудом она удержалась чтобы не стукнуться головой об стол и не завыть. Что она вообще в этом балагане забыла?.. Ну да, младшую сестру. Хорикава ухоженной маленькой рукой вырисовывала то ли светлого рыцаря, то ли инкуба-соблазнителя. Уж кто-кто, а её, погружённую в весь этот художественно-еретический балаган (хотя, по идее, он гордо именовался мастер-классом) с головой, кроме рассказов преподавательницы — импозантной женщины с крашенными кудрявыми волосами, не интересовало ничего. Кроме него. Хорикава из-за него опять не спала пол-ночи. Другую же половину, наполненную долгожданным сном, он с ней, сидя на высоком стуле, закинув ногу на ногу, говорил о курсе евро. О курсе евро она, кляня себя на чём мир стоит, вспомнить ну никак не могла, зато все его жесты помнила как сейчас: чуть-чуть склоненная, но бок голова, поддерживаемая жилистой рукой с длинными пальцами, — такие руки Хорикава была готова целовать. Треугольное аристократичное лицо с каким-то удивительно правильным носом, и не сколько не портящими его выражение тонкими губами, чуть скривленными в лёгкой полуулыбке. Было в ней что-то и насмешливо-ехидное, — дескать, ты, Хорька, отныне моя, и чёрта два что-то противопоставишь! и что-то величественное, присущее королям и светлым рыцарям, и в то же время очень интимное, — что видеть дозволено разве что самым близким. Как хотела бы она стать, если и не самой близкой, конечно, то хоть чуть-чуть поближе к нему. Хоть на пару шагов-то. Хоть для того, чтобы просто поближе посмотреть в его глаза: чуть оттянутые к вискам и искрящихся небесной голубизной в обрамлении длинных ресниц, — контрастно тёмных как грозовые тучи. Через широкое плечо была перекинута длинная, такая же тёмная, коса, завязанная белой лентой. Говорил он медленно, бархатным тенором, так чтобы каждым словом, — а услышать и понять он так давал каждое слово, — мелодично поддернуть какую-нибудь серебряную струнку в душе Хорикавы. Она слушала. Глядела в эти глаза, и слушала, просто не в силах что-то ему ответить, а наутро — даже не вспомнила. Зато помнила, как вчера своими длинными пальцами он достал из кармана приталенного серого пиджака в ровную клетку телефон и произнёс, уходя на диминуэндо: «Канесада, слушаю». Канесада. Ка-не-са-да. Кане-сан. На этот мастер-класс она шла исключительно по той причине, что значилось: преподаватель — Касен Канесада. «- Та же фамилия! Канесада…» как мантру повторяла Хорикава Кунихиро, прижимая руки к груди, в остатке робкой надежды унять непроходящую дрожь во всём теле. «– Это точно его сестра!» Она не могла не быть его сестрой! Ровно как Хорикава не могла быть настолько невезучей, чтобы Касен не оказалась его сестрой. Активная и благожелательная с не сходящим с высоких скул румянцем, с крашенными вьющимися волосами и намазанными дешёвой тушью глазами, — и вовсе не синими, а серо-голубыми, Касен просто обязана была стать проводником к сердцу Хорикавиной бессонницы. «- Даже ты вот, Хорька, влюбилась, а я… бездарность» — Яманбагири уныло смотрела в ноутбук, напрочь отказывавшийся работать. Непреклонный аппарат мигал не таким синим свечением в подобие знамени бастующих французских рабочих. Сейчас Хорикава тоже чувствовала себя на месте сестры: «Я бездарность. Касен — его сестра, но если нет?..» Так и скажет: Увы и ах, дескать. Да и скажет ли, если просто не сможешь подойти и прямо спросить. Посмотрит ведь как на сумасшедшую, а потом и он так же посмотрит, с кричаще-немым укором в синих глазищах и, взмахнув полами клетчатого пиджака, уйдёт в неизвестном, и явно противоположным от маленькой Хорьки направлении. А Касен, смеясь, — ей-то что? — верхом на кисточке улетит в страну лимонных корочек. Хорикава тряхнула головой. Пальцы предательски тряслись, и карандаш в какой-то момент, сломавшись на его недорисованным левом крыле, выпал и плавно укатился к ногам сероглазой Касен Канесады. Хорикава чуть не подпрыгнула на месте под удивлённым взглядом художницы, и каким-то чужим, явно не принадлежавшим сейчас ей, Кунихиро, голоском задала вопрос: — А у вас нет брата? Касен замерла на секунду, глянула куда-то в бок, потом на Хорикаву, и вздёрнула бровь. Кисточка была с изяществом эльфийской королевы убрала за ухо, а клякса на лице растёрта от уха к скуле. Голос уже ещё тише, но при этом, по ощущениям, из последних сил срываясь на визги, вещал что-то нечленораздельное: — …ну, высокий, с длинными… волосами и синими глазами… красивыми… — М? — Она улыбалась, хлопая широко раскрытыми глазами, — синие волосы? Длинные волосатые глаза? Не-э-эт, мой брат на это не похож. Где-то в конце аудитории Яманбагири ударилась головой об стол. Вот и что делать? У всех или любовь, или искусство, а она — бездарность. Чтобы влюбиться, ведь, кажется, тоже нужен талант. А у неё, Яманбагири, даже этого нет. Положим, оно и не так плохо, но, когда она прикинула масштабы того, какой надо быть бездарностью чтобы не мочь даже влюбиться, поняла, что случай явно безнадёжный. — Жертва пьяной акушерки, — Яманбагири угрюмо полезла под стол, чтобы собрать свалившиеся под напором бесполезности карандаши, когда рядом встала улыбающаяся Касен. Мимо стремглав на зависть мировым рекордсменам по бегу пронеслась младшая сестра. Развевающейся юбкой тут же сшибла на пол листы и, зацепившись за дверную ручку рукавом, пролетела на метр вперед. Звучно ударившись коленкой об пол, она тут же вскочила и, окрыленная собственными фантазиями в тёпло-розовом колорите, побежала дальше на великие, по её мнению, свершения. Аудитория проводила её мутно-удивлёнными глазами, художница Касен чему-то улыбнулась, затем кинула беглый взгляд в черновики: — Ну, майне фройлен. — Яманбагири подняла глаза, чего за весь балаган (он же мастер-класс) не делала вообще. Канесада повертела в руках собственную кисточку и снова мягко улыбнулась. — Я тоже хочу говорить, что я бездарность!***
— А вот я не понимаю! — Нихонго с выражением лица обречённого суслика покрутил кружку с пивом в руке. — Откуда взялась та проволока?.. — он выругался и залпом допил оставшееся. Тонбокири честно задумался над тем, что друг скоро будет выть, бить кулаками по столу и при отдаче силы ударов сползёт под этот же стол, чтобы завывать уже снизу. Отегине, пытаясь сесть мало-мальски удобнее, — длинные ноги просто не помещались под столешницей, — погрузился в разглядывание собственных обгрызанных ногтей. Глинтвейн, который он пытался выпить уже полчаса, прокис — то ли в кривых руках юного патологоанатома, то ли изначально имел вкус кислых щей по-мухосрански. В растрёпанную голову закралась было мысль, что это нормальный вкус глинтвейна (и следуя этой логике, упомянутые щи должны иметь привкус чёрного винограда и пряностей) — кто знает. Какой вот идеальный вкус глинтвейна из французского музея мер?.. В силу недостаточных умственных способностей, Отегине не мог даже предположить. Даже мама вот всегда говорила: «Глупый ребёнок. И руки из одного места растут». А должны, что ли, из разных..? Тонбокири помешивал ложечкой жасминовый чай. После работы пить кофе он не мог чисто физически. Даже приставь ему к виску дуло пистолета, а к губам чашку с кофе, — полицейский предпочёл бы быструю смерть, чем ненавистный бразильский напиток, которым провонял весь участок. Разговор упорно не клеился, под заунывную музыку в поломанных стерео-колонках и бренчание посуды за барной стойкой. В воздухе витал отчётливый запах несправедливого мироустройства, далёкого романтизма из восемнадцатого века и не менее далёкого отпуска. Трое в лодке, не считая… песца. Пушистого и кусачего. Ровно, как эта жизнь. — Хотел друзьям душу излить, а они вот тоже заёба… — Нихонго! — воскликнул Тонбокири, привлекая громовым баритоном, достойным арии графа ди Луны, внимание всего бара. — Устали. Сидящий за барной стойкой мужчина весьма красноречиво посмотрел в их сторону. Поймавшему его взгляд Отегине стало не по себе, но ничто не помешало ему в полной уверенности перевести тему с рассуждений о проволоке и спине навернувшегося (хотя Нихонго избирал более красочные эпитеты) с большой высоты, а сейчас валяющегося в больнице Муцуноками на нечто куда более интересное: — Учёбу закончил. Куртку, дылда сталеросовая, испоганил. Глинтвейн допил. Теперь надо парня найти! — он с воодушевлённым видом сверкнул карими глазищами мечты многих блондинок. — Ты хотел сказать «бабу»?.. — Нихонго посмотрел в свою кружку так, будто бы проверяя её на наличие взрывчатки. — Нет, я сказал «парня»… Я же так сказал? — юный патологоанатом покраснел, как советский флаг из учебников столь любимых Тонбокири и ненавидимых Нихонго — кандидата историографических наук с твёрдой «три» по предмету истории. — Мама сказала, мне нужно жениться. А я сказал, мне надо выйти замуж. …Все знали, что мамаша Отегине — мадам, больная до гендерных стереотипов и святого христиантсва — подобных протестов со стороны сына ещё явно не встречала. Точно так же, как подобных заявлений не слышали и друзья. Знали и про принцессу, и про инопланетян, и про многое другое, но про парней… — Хотя, чего мы ожидали… да, принцесса зелёного чая? Все они помнили, как пятилетний Отегине, на тот момент уже доросший едва ли не до груди Тонбокири, напялил каблуки своей мамы, её же платье и размалевал лицо маркерами и гуашью. И сколько уверенности было в его словах: «принцессы не ходят в садик, и их не заставляют есть кашу по утрам. Буду принцессой!». Теперь было очевидно, к чему всё шло. Отегине покраснел ещё сильнее, затем посинел, и только спустя минуту вернул прежний оттенок лица. — Это было давно и не правда! — он потёр шрам от ремня на заднице, который оставался до сих пор. — Нихонго! Хватит! — Это уже тогда был звоночек!.. А я-то не верил! Надеялся! — с приторным страданием гнул своё археолог. Он протянул пустую кружку подошедшей официантке, жестами прося новую порцию спиртного. Судя по выражению бледного лица девушки, явно уверенной, что с заказчика достаточно, принесут её не скоро… Если вообще принесут. Тонбокири обречённо ковырял покоившийся на дне чашки пакетик чая. Мысли были самые разные: от того, насколько тщетно его бытие, и заканчивая тем, стоит заказать себе ещё, но с бергамотом, или лучше сразу коньяка с валерьянкой? — Лучше с виагрой! — Джиротачи крутанулся на высоком стуле и картинно вскинул руку. Настроение у него было хоть куда, в отличие от Ягена, в сантиметре от носа которого пролетела брошенная рюмка. — Кто ищет, — тот всегда найдёт, так что…ик! Мы с тобой, можешь считать, нашли друг друга! Решительность Отегине сдуло ветром перемен. — М-мы даже не представлены, — он снова зарделся и медленно стал отступать за спину Тонбокири, трясущимися руками вцепившись в воротник куртки. — Я-а-а, поторопился с заявлением! — Взмахнув волосами, незадавшийся гей направился было к выходу, но сильной рукой Нихонго был тут же пойман за шкирку и возвращён в прежнее положение. Правая нога патологоанатома проехала по мокрому кафелю, и Отегине с визгом оказался на полном шпагате между стульями. Одуревший взгляд карих глаз он переводил с Тонбокири на Джиротачи, потом на официантку, потом на двери. А вдруг они распахнутся и выскочит рыцарь на белом коне, и увезёт его, Отегине, в дальние края, полные радости и ароматической смазки… — Меня-а дома ма-а-ама ждёт… И кошка ждёт, — (все помнили о том, что кошек у Отегине отродясь не бывало), — и посуда грязная… Ждёт. — Раскорячившись, как перворазрядный гимнаст, он краснел ещё сильнее, краем глаза заметив, как Тонбокири, кажется, пробил чайной ложечкой дыру в столешнице (вот они, де, какие, сильные и храбрые стражи закона!). Нихонго закинул ногу на ногу, ожидая продолжения спектакля. Джиротачи вздёрнул уголок губ и взмахнул длинными ресницами. — Ну так? Ты же парня искал… Вот он я! Забирай меня скорей..! — Увози и поскорей… Отсюда подальше, — устало поддакнул Яген, натирая стакан махровой тряпочкой. Тот уже порой мученически поскрипывал, то ли прося его оставить в покое, то ли, как настоящий мазохист, требуя продолжения. — А дальше? — Джиро обернулся на вечного мученика «Нобунаги» и прищурил кошачьи глаза. — Фи! Слушай! Отегине тщетно пытался встать, кляня на чём мир стоит свою растяжку и неповоротливость, а так же руки из одного места. Прекрасно осознавая, что дело — дрянь, он лишь тихо просил помощи (или пощады?). Попытки не слушать ужасающее скорее не своей мелодией, а содержанием, пение Джиротачи были обречены на провал. — …за сто морей! Во всех позах отымей! Я ведь взрослая уже, восем… — он оговорился и резко помрачнел, — двадцать восемь… мне уже. Как я стар! Нихонго зашёлся надрывным пьяным смехом, чуть не сломав стол пополам одним ударом кулака на зависть российским десантникам. Когда Тонбокири поднялся на ноги и процитировал зачем-то уголовный кодекс, смех его перешёл на крещендо. Но затих, стоило Джиротачи всхлипнуть, а двери бара открыться. — Мицу! Я старый! И никому не нужная старая развалина! Молодняк меня боится! Вон, поднимите его уже кто-нибудь, с ног падает, как боится! Джиро всхлипнул громче и принялся причитать. Дескать, ничего они не понимают. А вот не понимают и всё! Или не хотят. Или «и»?.. Он угрюмо попытался обнять друга, но когда тот ушёл в сторону, предпочтя старому-доброму дружескому жесту поднять на ноги тут же выбежавшего прочь Отегине, завсегдатай помрачнел ещё сильнее и сел на своё ставшее уже законным место у стойки. Шокудайкири нахмурился и угрюмо уселся рядом. На пытливый взгляд Ягена он ответил коротким: «Мне кофе, пожалуйста. На твоё усмотрение». Тонбокири прощально взглянул на многострадальную чайную чашку и громко окрикнул бармена: — Мне тоже кофе! Мицутада устало посмотрел на Ягена, упёршись локтями в стол. Хотел было сказать, что всё плохо, отпуск только через два месяца, но промолчал. «Хочешь вот рассказать, как тебе хреново, а другие устали не меньше». Так и так, ему, Шокудайкири, сейчас заведомо лучше, чем друзьям: Оокурикара не может найти работу по специальности — выучился на дизайнера одежды! Тсурумару же, предпочитая работе своё безобидное хобби, которое по определению должно быть у девушки, а конкретно активная лень, будучи экономистом с красным дипломом, уже третий раз ищет нового работодателя. И уж тем более ему сейчас заведомо лучше, чем Ягену; Каждый вечер несчастный студент проводит в сомнительной, пусть и привлекательной, компании Джиротачи вместо подушки, — хотя за это работникам «Нобунаги» вообще ежемесячные премии выдавать надо! — так ещё и без жилья остался… И как ему об этом сообщить? «Уж извини, Яген, нервы ни к чёрту, я тебя выселяю»? «Я окончательно разучился разговаривать с женщинами, и теперь я тебя выселяю»? «Тебя выселить проще, поэтому я тебя выселяю»?.. И смех, и грех. Коротко поблагодарив за кофе, Мицутада уныло помешал его ложечкой и задумался: просить добавить коньяк, или не стоит? С другой стороны, зачем просить именно добавлять? — И коньяк. Французский. Покрепче. Яген удивлённо посмотрел на нечастого гостя в предчувствии чего-то явно неладного, но послушно наполнил стакан. В конце-концов, ему платят именно за это, а не за рассуждения о собственной тяжёлой судьбе. И уж тем более не за рассуждения о чужих тяжёлых и не очень, судьбах. Будто, своих проблем недостаточно. Хотя бы, что младших кормили теперь, по утверждению Намазуо, через раз, за то, что якобы обижают других детей. И чем это, позволили бы узнать?! Тем, что не давали упомянутым другим детям в свою очередь обижать гокотайских плюшевых кошек, или самого Гокотая и Акиту, у которых есть братик Яген? А он даже конфеты в прошлый раз притащил дешёвые и невкусные, которые стоили Ацуши пищевого отравления. Куска косы Намазуо всё-таки лишилась, хотя и утирая покрасневший глаз заверяла, что ей идёт короткая стрижка. Спорить Яген не стал, и так нервы ни к чёрту. Черти, казалось уже в полный голос нестройным хором из оперы «Макбет» звали к себе со дна грязного стакана из-под кофе. Мицутада не заметил, как Джиротачи подсел ближе. А если не заметил этого, то тем же самым образом не заметишь и как сопьёшься. Уже пропустив пару стаканов Шокудайкири задумался, не слишком ли много говорит. Краем уха слышал собственный голос, перебивая скрип тряпки и звон бокалов, вещающий о курсе доллара, женской природной вредности, поправках в уголовном кодексе, коррупции, ещё раз коррупции и снова о женкой глупости. Всё это сводилось так же к проблемам на работе, так же связанной с уголовным кодексом, и работе полиции (тут уже попытался встрять Тонбокири, но оттащить пьяного в дзынь Нихонго домой всё же осталось для него более приоритетной, нежели спор с адвокатом, задачей). Впрочем, у него была очень благодарная аудитория. И Яген, и Джиторачи являли собой само воплощение вселенского внимания, соединяющее в себе понимание всех болезней человечества, и одобрение их, светящееся в кошачьих глазах. В кошельке у их обладателя закончились деньги, и в душе теперь цветёт надежда, что платить не придётся. Дескать, я же его выслушал — вот и оплата! В единственном здоровом глазу Шокудайкири плескалось нечто отдалённо напоминающее сочувствие и разочарование. Выпив ещё стакан, на этот раз — минералки, он посмотрел на бармена и попытался тихо объясниться: — Яген, я понимаю, что не красиво, но… боюсь, мне придётся попросить тебя съехать. Не по каким иным причинам, просто я не могу терпеть домогательства взбалмошной женщины. И вообще терпеть не могу женщин. Взбалмошных — тем более. — Много ты понимаешь в женщинах! — вставил свои пять копеек Джиротачи, закинув ногу на ногу и мечтательно закатив глаза. Тоширо тяжело выдохнул. Примерно этого и ожидал… отвечать сил не было. Другой вопрос, что квартира ему более чем нравится — тепло, спать мягко, и не дорого… Однако, что поделаешь. — Сегодня или когда вещи забрать надо?.. — угрюмо уточнил он, стараясь игнорировать чертей, машущих ему своими кривыми когтистыми руками со дна стакана. Спать хотелось очень сильно. Мицутада почувствовал острый укол совести и нечто смутно похожее на описываемое в книгах желание защищать, оберегать, кутать в одеяло и кормить печеньем всех страждущих. Где-то на задворках сознания топала ногой мужская гордость и подобие того, что называли симпатией, когда он поднял на Ягена почти что трезвый взгляд и предложил: — Можешь остаться у меня. Только там терпеть надо будет… моих кошек, мою стряпню, мои приходы под утро, ну, и вообще, собственно, меня. Яген выкатил глаза, смотря на Мицутаду с не меньшим удивлением, что и на стаканных чертей. Он сейчас уснул и это вот всё: и бар, и как Джиро сам тащит из-под стойки виски, и Шокудайкири — ему снится? или всё же духи Джузумару на него бреда нагнали, в сговоре с чертями из стакана, разумеется? Всё же самой ей Яген был ещё нужен. Как минимум, сама говорила: одной сложно, да и так не до неё одной домогаются. — Он согласен, — ответила за Тоширо Джузумару и угрюмо придержала друга за шкирку, как нашкодившего котёнка, не давая спрятаться под стойку. —Если останется ночевать в баре, Яген будет вонять диваном. А диван — Ягеном. Вышеназванный чрезвычайно обиделся и с недовольством отошёл на пару шагов, тихо буркнув себе под нос: — И ничего я не воняю…***
Иватоши посмотрела в стену почти истеричным, метающимся взглядом, в сорок четвертый раз пытаясь осознать, что к чему. На данный момент удалось лишь мало-мальски понять, где право, а где лево. Очевидно же: право — справа, а лево — слева. Иманоцуруги скакала как североамериканская мышь-зануда в брачный период рядом, мигая в темноте такими же испуганными мышиными глазками. — Это ты его убила! — А что тут скажешь? — Нет, это ты. Женщина скрестила руки на груди то ли в слабой надежде согреться, то ли стараясь придать себе хоть какой уверенный вид. — Но это ты его первая толкнула! — взорвалась младшая сестра, всплеснув запачканными руками. — Но ты ж ему на ногу наступила, он и грохнулся башкой об… — Глядя в наливающиеся кровью и слезами глаза сестры, вынуждена была замолчать. Раскричится, сбегутся свидетели, — начнешь и их тоже добивать, и они начнут кричать… Помянув ласковым и лысым малобюджетные боевики, Иватоши картинно ткнула носком зимнего ботинка лежащего на земле индивида. Тот признаков жизнедеятельности не подал. — Это ты его убила. Довод, вынесенный Иманоцуруги обжалованию не подлежал. По крайней мере конкретно сейчас и в этом захудалом переулке. Кто вообще их сюда потянул? Лень-матушка. Дескать, идти ближе, а любое физическое тело, как известно, стремится к минимуму прилагаемой энергии. Но со своим счастьем не дошли и до середины, как из-за угла показалась фигура в мешковатой одежде, напоминающая всем своим видом маньяков из мультиков и фильмов сомнительного содержания с маркировкой «восемнадцать плюс». Он, согласно законам жанра, должен был всенепременно сейчас ткнуть кого-то из них ножом. Начал он правда с того, что ухватил Иватоши за руку своей дрожащей холодной лапищей, отчаянно пахнущей то ли выпивкой, то ли жвачкой, то ли невообразимым букетом заправленного афродизиаком кокаинового жмыха. Откуда ей вообще знать, как это пахнет?.. Раздумала, когда Иманоцуруги резко рванула вперёд и закричала что-то про лучшую защиту, то бишь, нападение. Девчонка с визгом повисла на руке нападавшего, тут же уронившего нож. На запястье Иватоши красовался непонятный фиолетовый след, как от краски, а руки тряслись. Тем не менее, это задачу нисколько не осложнило, чтобы одной рукой тут же оторвать от наглеца младшую сестру. Сам же отъявленный маньяк с выпада левой тут же был переложен в горизонтальное положение и добит контрольным по заднице, когда Иманоцуруги хотя бы перестала визжать как пожарная сирена. Агрессор лежал на земле, истекающий то ли кровью, то ли краской, то ли иной алхимечской субстанцией. — И что делать будем, скажи на милость? С телом. — Сжечь? — Посреди улицы?! Выражение лица младшей показалось настолько измученным и усталым, что Иватоши невольно прикусила губу и поспешила отвести взгляд. Да, мать, голос на мелкую поднимать не стоит. Не то опять разревётся, — и беги с ней подмышкой по всем улицам, переулкам, проспектам и трассам до Берлина, если не дальше, с одной единственной целью — сохранить свою шкурку от вопящих вслед свидетелей. Хорошо, если у них не окажется ничего тяжёлого, что бы сошло с поправками на ветер за метательный снаряд. — Съесть?.. Закопать? — Угу, в асфальте? — Иватоши скептично хмыкнула и утёрла до кучи вспотевший лоб. — Ногтями будешь рыть?.. Иманоцуруги замолкла и тут же со всхлипом отвернулась, утирая лицо разорванным рукавом. Тут же она застыла в немом одурении: — Иватоши. Тут свидетель. Мочи свидетеля! — Сама мочи, — фыркнула старшая, — одного убила, чего второго-то не уложить?.. — Ивато-о-о-оши! — Мелкая перешла на визг. В один прыжок она оказалась за спиной сестры, и теперь отчаянно верещала, тыкая пальцем в сторону упомянутого несчастного свидетеля. Мужик, немного ниже её, Иватоши, и чуть шире в плечах. — Серьёзно думаешь, я одна справлюсь? — Она изогнула бровь, думая над тем, проще будет его придушить или отправить с пинка нокаут? К выводам пришла совершенно однозначным: Жажда крови вызывает привыкание. — Просто. Идём. Мимо. Мужик же стоял неподвижно, смотря на Иватоши немигающим взглядом. Та было подумала, что и он из этой же секты «фиолетовой длани» — и до сих пор руки трясутся! — но одет вроде по-человечески, в руках сумка, значит, логично предположить, что домой возвращался, с работы. Значит, не вернётся. «Если я живой вернусь, — подумала она, потянув всхлипывающую мелкую за собой, — точно напьюсь!». Однако свидетель им и слова не сказал, лишь с улыбкой пропустив мимо себя и учтиво спросив басистым голосом: — Всё в порядке? Имацуруги будто током ударило, и она пискнула задушенной мышью: — Нет! — А… У неё всегда всё ненормально, — потёрла бровь Иватоши, продолжая вещать чуть сварливо и недовольно, как искренне ненавистные ей бабки из общественного транспорта. — Больна-а, тяжёлая форма. Извини, браток, если напугали, — для наглядности она хлопнула свидетеля по широкому плечу, отчего у Иманоцуруги на голове, кажется, зашевелились волосы. — Ну… и и держать приходится, чтобы не убежала… — Это ещё кто кого держит! — возмутилась младшая, отличающаяся отсутствием ума и сообразительности вкупе с артистическим талантом. Иватоши воззрилась на сестру с высоты своего роста, как на ненормальную, потом перевела взгляд на мужчину, ловя в его карих глазах намёк на сочувствие: — А может, помочь? — не по-полуночному инициативно поинтересовался он. Старшая картинно махнула рукой: — Да ты, браток, ей уже ничем не поможешь, — не сожрет во сне, и то аллилуйя. Потом пожала плечами и направилась в сторону, таща несчастную Иманоцуруги за руку. Честно надеялась отдалиться метров на пять точно, до того как снова заговорить с Иманоцуруги на счёт произошедшего, а она возьми да и выдай: — Если что, то там валяется мешок с моим де… — …Ваном! — в последний момент переорала её Иватоши. — Ну, вот понимаешь, она вчера и ножку от него отгрызла, пришлось разбирать и выкидывать. — Ыыыы! — Дошло-таки… Иватоши сильнее стиснула чужую руку и ускорила шаг. Свидетель проводил их взглядом и покосился на переулок, краем уха слыша: — Иманоцуруги, ты что, дура?! Мы с тобой на колхозе работаем, чтобы дерьмо в мешки складывать?! Молчу о том, что это «навоз» называется! Мужчина не долго думая пожал плечами из своего чисто природного любопытства шагнул в переулок. Мешок явно был с выше упомянутым де.ваном, только более мясистым и едва ли остывшим. За спиной послышались шаги. — Стой, где стоишь! Полиция.