***
Телефоны, как давно доподлинно известно, звери чрезвычайно наглые. Известно ли об этом самим телефонам? Вот это уже вопрос. Хигекири, разбуженная противным, как соседские рыжие тараканы, от одного воспоминания о которых бросало в дрожь, звоном так и спросила: — Ты знаешь, что ты наглая тва-а-арь? Мобильный не удостоил её ответом, продолжая пиликать и гнать в дальние дали остатки сна. Затем он вообще, пренебрегая всеми морально-нравственными принципами, слетел с тумбочки под кровать. Писклявый высокочастотный рингтон отдавал вибрациями об ламинат. — Хизамару, он тварь. — Хигекири констатировала факт. Брат, правда, подтверждать или опровергать не собирался, — спал, видимо, и даже шиза его спала с ним вместе. В принципе, как решила она, с высшим медицинским образованием, это и не мудрено. Вспомнить бы одно только его одуревшее лицо, внезапно из бледного ставшее багровым: » — Хигекири, что мы здесь делаем?» » — Но пока мы ещё ничего не делаем.» — Не говорить же ему всё и сразу, в самом деле? » — А что мы, скажи мне, собираемся, — последнее слово он подчеркнул, — делать на съезде коммунистов?» — Правильно помнит, что любимая сестра не любит политику. Политики — фи, — говорила Хигекири, — Не ходите в политику, — она портит людей. Хотя, казалось бы, куда уж им хуже? » — Дай мне, пожалуйста, громкоговоритель, — Она любила звучание своего голоса. Высокий и мелодичный, — для угроз изнасиловать хирургическим инструментом, — в самый раз. И для того, чтобы, на весь съезд коммунистов продекламировать: — «Народу абсолютной монархии. За царя и отечество!» — И, одарив ошалелых красных своей самой милой улыбкой настоящей блондинки, коротко мурлыкнуть Хизамару: «Бежим». Они так и бежали! Вот уж не придумано в мире лучше фитнесса, чем на шпильках, — а чтобы все видели, — станет она ноги прятать? — и по всему проспекту. » — Сестра, ты дура!» — Хизамару, запыхавшийся, уселся за руль. » — Зато со мной не скучно, правда же?» — Для пущей убедительности поцеловала его в щеку, тем самым раскрасневшегося заставив замолчать на весь остаток дня. И ночи тоже. А трубку всё же пришлось взять.***
Мицутада даже удивился: в половине третьего — и не один Джиро в баре. Впрочем, наверное, этих нескольких человек можно считать разовыми клиентами. Мужчины тихо переговаривались, изредка косо посматривая на сидящего за стойкой завсегдатая. Тот выл раненым волком и Шокудайкири бы не удивился, скажи ему кто, что именно в этот самый момент вгрызался зубами в лакированное дерево стола. — Таро не прие-э-эдет. А Мицу прие-э-э-эдет?.. — Если Мицу не приедет, — начала тихим голосом Джузумару, протягивая руку к растрёпанной шевелюре местной алкозависимой легенды в подобие успокаивающего жеста. — Менты приедут, — отрезал Яген, натирая стакан белой махровой салфеткой за неимением более интересной альтернативы. Джиротачи завыл громче. В голове роилось с каждой секундой всё больше и больше плохих мыслей: Таро его ненавидит, Мицу его ненавидит, все его ненавидят, и вообще Джиро, бухать — вредно, и никто тебя такого не полюбит, куда уж там до увоза за сто морей? Разве что на каторгу. Хотя, если смотреть на вещи философски — не такая уж и плохая перспектива, эта каторга. Считай, выйдет из зоны комфорта: новые впечатления, новая обстановка… Но там, правда, нет ни Таро, ни Мицу, ни, что самое страшное, алкоголя. Друг и брат-то бросят его, такого нехорошего, как только надоест, — а произойдёт это ой как скоро. А алкоголь — не-е-ет, не бросит. Хотя бы потому что он не живой. И не может думать. Зато душа у него, несмотря на это, большая и добрая. Или… есть ли у алкоголя душа?.. Этакие глубокомысленные рассуждения прервал голос брата. Младшего. Какая жалость. Будь Джиро младшим, по всем убеждениям и нерушимым законам, ему прощалось бы куда больше. И любовь его к спиртному называли бы не болезнью, а бунтарским периодом, — жалели бы и помогали. Однако упомянутому несправедливому миру было угодно сделать его, Джиротачи, первым сыном семейства на горе ему же самому. Хорошо, что теперь он воспринимал как данность когда-то бывшее унизительным: — Джиро, мать твою!.. — Таротачи стоял в дверях, перегородив собственным огромным ростом все вероятные пути отхода. Последние посетители, медленно собравшиеся с бегством, были застаны врасплох. — Та-а-а-аро! — Если бы только видели его обворожительную голливудскую улыбку!.. — У нас общая ма-ать! Как только ты мог забыть!.. Мицутада хмыкнул, опираясь на дверной косяк. Возможно, за другом он ехал зря. Даже не возможно, а точно, судя по тому, как картинно Джиротачи треснули по затылку и едва ли не за шкирку потащили прочь, поскольку идти он был не в состоянии. Таро, однако, застыл, заприметив его и, вернув себе привычно спокойное выражение лица, тяжко выдохнул. — Он и тебя сюда вызвал, да?.. Прости. — Ну, вроде как, я ещё в универе был у него за личное такси. Почему нет? — отшутился Шокудайкири, пожимая протянутую руку. — Не волнуйся, всё в порядке. — Джузумару, будто бы невзначай, помахала перед ними обоими счётом. Таро тихо цыкнул, смотря на брата. Тот пожал плечами. — У тебя завтра конференция. Иди быстрее. Я заплачу. — А если поменять ударение… — Цыц, — заткнули пьяного Джиротачи в два голоса. Таро уныло закончил: — Поговорим дома. Завтра. Вечером. — Как романтично! — обнимая брата и второй рукой, хмыкнул завсегдатай «Нобунаги». Тихие пыхтения Таротачи слышались ещё минут пять, пока он пытался загрузить тушу брата в машину, потом — лишь шум колёс. Мицутада принял чековую книжку из рук Джузумару и прошёл к стойке. — Яген, добавь сюда же чашку кофе, пожалуйста. Очевидно, попытки Тоширо спрятаться под стойку успехом не увенчались. А если и увенчались, то не настолько большим, чтобы оказаться победоносным. Пришлось, едва не треснувшись затылком о твёрдое дерево, недовольно подняться во весь невеликий рост и пойти варить кофе. Новоявленный знакомый оперся на стойку, провожая взглядом отражение фар в стаканах, и тяжело вздохнул. Услужливое воображение Ягена немедленно достроило многосоставную причинно-следственную цепочку со звеньями-домыслами, что тяжелый вздох адресован именно ему. Собственно, другой реакции на сведения о том, что ему, Тоширо старшему, приходилось бегать во второсортной забегаловке, счастливо называемой «нормальная работа», последовать не могло в принципе. Шокудайкири Мицутада же пока что внешне оставался совершенно спокойным, — наверное, образ кофе в черноволосой голове полыхал радостными огнями гораздо ярче всего суммарного негатива. Когда же Яген поставил перед ним заветную чашечку крепкого эспрессо, тот лишь с благодарным кивком принял. Тоширо даже показалось, что кивок этот был дружелюбным, однако зловредность фантазии была на своём положенном месте: «Сам себе кивнул в подтверждение. Дескать, вот он какой, значит — за любую работу хватается, вместо учёбы. Не так будет странно, если выходное студент-медик Яген проводит на трассе». Ну… что ж, час от часу не легче. Хорошо, пока по морде не бьют, — вызвало бы у окружающих ряд ненужных вопросов. Так и придётся объяснять одуревшим ордам профессоров и студентов с Шишио в качестве знаменосца: побили на правах блудного крепостного крестьянина, мечтавшего стать акуто. С кем не бывает. — Яген, — обратился к нему Мицутада, тем самым отвлекая от недобрых мыслей. — Может, тебя подвести?***
Весь подъезд номер четыре старого дома ещё императорских времён, в котором квартиры с видом на главную площадь стоили бешенных денег, а стены насквозь пропахли гнилой древесиной, сатиновыми обоями и прекрасной синей плесенью, проскулся от дикого крика: — Урашима, чёрт тебя дери! Тот подорвался с места и вскочил на стул в боевую стойку, перехватив шумовку аки вакидзаши, в полной готовности защищаться, как вдруг осознал: кричал Хачиска из душа, а значит, ничем тяжёлым он швырнуть в него, Урашиму, не сможет, — разве что выкрутит смеситель. А на это старший брат уж точно не пойдёт. Хотя бы потому, что, несмотря на положенное фамилией величие, руки у него произростали именно из задницы, чтобы не суметь ввинтить смеситель обратно. Хорошо Хачиска умел только рисовать, вышивать крестиком и промывать окружающим мозги. А, ещё умел делать величественно-гордое выражение лица и посылать всех по известному адресу настолько изящно, что посланный порой не понимал вовсе, куда и зачем был отправлен. Не даром же он, мать его, Великий Котецу, о чём любил повторять по восемь, а то и по двадцать восемь раз на дню. Успокоившись, младший Котецу слез со стула и принялся, как ни в чём не бывало, догрызать своё яблоко, лишь только на всякий случай поинтересовавшись: — Что? — Мне тоже интересно: что?! Что-о это была за зелёная ба-анка?! — И мне тоже тогда интересно, — флегматично выдал Урашима. — Ты же только натуральную косметику покупаешь: у тебя половина банок зелёная. Вскоре послышались тихие вои, а затем торопливые шаги. Урашима выронил яблоко. — Хачиска, а что у тебя на голове?.. Тот высокомерно хмыкнул и скрестил руки на обнаженной груди: — Нет уж! Это ты мне сейчас объяснишь: что у меня на голове? — Волосы… Кра-а-асные… — А почему же они кра-а-асные? По длинным локонам Котецу, очень картинно стекали капли воды. Шевелюра у него была ярко-красной, на зависть всем обложкам девчоночих журналов про красивых мальчиков. Хачиска облокотился об дверной косяк, состроив приторно-любопытное выражение лица. — Если это не смоется, — протянул он елейным голосом, будто бы не был зол вовсе, но от этого Урашиму дёрнуло. — Я не знаю, что я с тобой сделаю. Хотел бы я знать, откуда у нас вообще в доме краска? — Ну, так ты же художник… без красок — никак… — Ты стебёшься? — Нет… Ты спросил, — я ответил. — Урашима отполз на стуле назад. Хачиска возвёл глаза к потолку, убеждая себя, что материться на младшего брата, а потом объяснять значения некоторых оборотов — выше его, великого Котецу, достоинства. И сил — тоже. А значит, Хачиска, спокойствие, и только спокойтсвие! — Если она не сойдёт, — повторил он, — я не знаю, что с тобой сделаю. Урашима отодвинулся на стуле ещё чуть-чуть назад, понимая, что тон брата — вовсе не наигранный, и под нос он, уходя в ванну, вовсе не песенку напевает, а твердит, как мантру, нечто нецензурное, что позволяет ему, Урашиме, до сих пор быть живым. И сидеть здесь со своим яблоком. Упавшим и укатившимся в дальний угол, будто бы в слабой надежде спастись от праведного гнева старшего Котецу. Урашима нервно хихикнул: — Не смоется. Она с перекисью. Путей отступления было два: или на балкон и оттуда вниз головой на проезжую часть, или же мимо ванной в комнату, — запереться на защёлку и не выходить следующие дня два. Хотя как долго он, сможет продержаться на остатках новогодних конфет? Если пытаться есть обои или спрятанный в шкафу от него, Урашимы, коньяк, — Хачискин гнев только возрастёт в геометрической прогрессии. Знать, бы ещё, что это такое…***
— Ты не мог бы голову… Да, вот так! Замечательно, — Касэн улыбнулась и снова зашкрябала карандашом по бумаге, то поднимая взгляд на натуру, то снова опуская. Четыре смятых наброска асимметричным подобием руны Соуло лежали у ног автора, в домашнем халате восседающего в кресле. Ягена клонило в сон. Новоявленный натурщик был полностью готов забыть о затекших в нестатичной позе коленях и холодности кипятильника, который он старательно прижимал к обнажённой груди, как бесценное сокровище. Именно им он по объяснениям иллюстратора Канесады и являлся. Или не им. Касэн не любила женское фэнтези, а уж рисовать его — тем более. Свободная (по статусу так точно) художница предпочитала «в просторечии, бульварному чтиву» исторические романы и триллеры с рейтингом NC-21. Должно же быть разнообразие! О том она поведала в первые десять минут их совместного времяпрепровождения, сразу после объяснений того, что совершенно не обязательно смотреть на кипятильник как на увеличенный холерный вибрион. Других подходящих аналогов «древнего бесценного магического артефакта, за которое борются два прекрасных эльфа… ты серьёзно думаешь, я понимаю, что рисую?» у Касэн не нашлось. Яген сначала пытался слушать (остатки элементарной вежливости ни детдом, ни институт из него не выбили). Потом же, с плавным и убаюкивающим течением времени, под очень мелодичный голос художницы Канесады, картина посеревшей в холодном свете реальности поплыла подобием смятых акварельных набросков. Смешивались, пренебрегая дорогой тепло-холодностью все цвета. Перед близоруким взглядом красовались апофеозми недосыпа размытые пятна, — шедевры активной живописи. И какая жалость, что он, Яген, ничего не смыслит в современном искусстве и в упомянутой живописи в частности. Неплохо было бы потом наверстать упущенное… А пока прекрасным музыкальным сопровождением делался убаюкивающий мелодичный голос автора. Со слышимой улыбкой на аккуратных обветренных губах, голос разрешил спать, если хочешь. На здоровье. — Только сиди, как сидел, м? — она, кажется, как-то очень по-доброму посмотрела: — А то Изуми так тоже отключается, а потом вот падает. И злится, когда я начинаю его бить. Говорит, я очень больно это делаю… Ну да, извини, Яген, — она, кажется, в очередной раз поправила бантик и прокляла чёлку, — могу колыбельную спеть, — усмехнулась. Лучшей колыбельной уже прекрасно служили звуки стиральной машинки из ванной, и перфоратора откуда-то сверху. Рычание вперемешку с ворчанием и неведомым скрипом карандаша складывались в такты и строчки на репризах. На три четверти: спя-ат, уста-алые натуры, крепко спя-ат. Мечта, а не работа. Спать ложились даже внутренние раздражители, весомо обещая присниться и в деталях разъяснить невозможность решения проблем. Ну и на здоровье, — могло быть хуже. Касэн, по утверждению младшего брата, была в прошлой жизни палачом, безжалостно лишившим головы сорок человек. «А меня сестра моя истязает, древнекитайскими методами! Медленно, и чтоб мучился. И только так. А я… я могу сказать, что «нет». Но н-н-не говорю. Сестра старшая. Великая Канесада, художник-иллюстратор…» — Но выпив после работы второй стакан виски, Изуминоками решил всё-таки сказать. Весьма и весьма изощрённо и уклончиво: «- Касэн, сегодня позировать не буду, — отрапортовал коротко и по делу, но под вопрошающим взглядом из-под приподнятых бровей, тут же, стушевавшись, пояснил: — будет вот это существо позировать». «- Какая оригинальная альтернатива» — с полуулыбкой эльфийской королевы потенциальная работодательница и причина всех комплексов Изуминоками, окинула его оценивающим взглядом. Альтернатива уступала оригиналу по всем параметрам. В довершение всему художница хмыкнула, как бы вынеся окончательный вердикт. Дескать, Изуми! не окажешь любезность заварить на две с половиной персоны чаю и не мешать творческому процессу? Быстро, сказала!» -…на самом деле, не очень понимаю, какой в этих заказах с издательства, может быть творческий процесс, но если смотреть на вещи философски… А. Забыла, что ты спишь.***
Яманбагири явилась домой мрачнее тучи. Собственно, как и всегда: приди она с улыбкой и гордо поднятой головой, это стало бы предзнаменованием конца мира. Сняв неизменный капюшон, положила порванную сегодня сумку на пол и покосилась в зеркало. Увиденное испортило настрой окончательно: Она уже просто не в силах была очередной раз глядеть на собственные нелепое по её мнению лицо. Губы, на взгляд самой Яманбагири, слишком тонкие для красавицы со вчерашних набросков с пленэра, и слишком большие для эдакого изящества из восемнадцатого века. Тонкие и светлые в тон ресницам брови закрывали криво подстриженные ножницами по ткани соломенные пряди волос. Отросшие уже до приличной (если можно, конечно, так выразиться) длинны, щекотали, призывая чих, маленький, вздёрнутый вверх нос как у птички. И как апофеоз ленности матушки-природы, решившей после рождения старшего брата расслабиться на ней, Яманбагири, над синими кругами смотрели воспалённые круглые глаза цвета мутных луж. Тяжело вздохнув, она, вопреки всем законам комнатной температуры, поспешила снова надеть капюшон и закутаться в толстовку. Сразу ощутилось как-то удобнее. — Тупиковая ветвь развития. — Она, шаркая протёртыми за день носками, прошла на кухню и, неспеша заварив чай, — попутно умудрившись кривой по определению рукой сбить перечницу и магнит с холодильника, — очередной раз осознала свою правоту. Прогрессивные ветви развития, — брат с сестрой, однокурсники, да и все остальные, — они же не путают право и лево, не сутулятся и уж точно не бухнут только из-за своей рассеянности в чай соль вместо сахара. Пришлось встать и снова включить чайник. — Без-дар-ность! — выдохнув последний слог как приговор своей бедовой светловолосой голове, она положила подбородок на скрещенные пальцы. Что вообще ей в таком случае делать в институте культуры, куда поступила совершенно случайно?.. Просиживать последние приличные (если можно, конечно, так выразиться) штаны. На неё даже никто и не злился по этому поводу. Видно, заранее дали себе слово благородно щадить больного. Если в детстве и говорили: «ты же красивая девочка, надо же как-то быть аккуратнее!», теперь оно только лишь периодически отзывалось в голове эхом пяти-десятилетней давности. Выкипевшая из чайника вода брызнула на плиту. Самооценка, жившая где-то под плинтусом, в очередной раз предложила взять лопату и начать закапываться вглубь, но вот досада, — даже руки для этого были слишком уж слабые!***
Хорикава чувствовала себя уставшей. Окружающие её бодрые детские голоса отзывались в голове болезненным эхом. Сразу после учёбы она направилась в детский дом с угрюмым, как серые стены коридоров, названием — «номер восемь». Были ли в этом городе детдома с не менее оригинальными названиями «семь», «шесть» и далее в убывающем порядке Кунихиро не знала, так же как и не знала, стоила ли прибавка к стипендии того, чтобы больной выходить на злосчастную волонтёрскую деятельность. Да даже если и не стоила: проводить время с детьми ей нравилось. Дети ведь, как ей ещё в детстве мама говорила, — счастье. Улыбающееся, милое и любящее всем своим маленьким сердечком и природу, и жизнь. И делать добро — тоже счастье. — Хорикава! — позвали с кухни. — Помоги стол накрыть. Ещё одна хорошая перспектива — навыки! Работая в детдоме, она не только радуется жизни в кругу позитивных, несмотря на невзгоды, детей, но и учится, помимо всего, правильно держать швабру, носить в руках больше одной тарелки за раз и игнорировать периодические едкие замечания в свой адрес. А нелюбовь ко всяким детским шалостям, вероятно (а мама всегда так говорила!), проходящая. Именно поэтому спросила она почти что спокойно: — Зачем вам консервный нож? — Какой консервный нож? — Хирано Тоширо удивленно замер на месте. Маэда одуревшими глазами воззрилась на неё, Хорикаву, будто бы та предложила девочке продать любимую плюшевую лягушку в рабство. — А какие бывают консервные ножи? Такие, какие вы только что взяли. — Но мы ничего не брали! — она захлопала огромными карими глазами на худом лице, — кормили тут плохо. — Зачем нам кони и серные ножи, если мы тут не едим ни коней, ни серу? Пока Хорикавина головная боль предоставляла сведения о том, какие же на вкус кони и сера, Хирано уже и след простыл. Лишь блеснул напоследок солнечный зайчик в лезвии консервного ножа и глазах ожидающей приговора Маэды. — Отвлекающий маневр — залог успеха любой операции! — с умным видом заверила брата девочка. Хирано, сидя на корточках и неуверенно сжимая консервный нож, приценивался к ножке шкафа. — Как эта книжка называлась?.. Ну, которую мы из кабинета директора унесли. — Искусство войны. Найдя оптимальное место для предполагаемого подрыва, а вернее — подпила, девятилетний Хирано Тоширо с энтузиазмом святого Георгия пронзил ножку шкафа. Маэда на правах стоящей на шухере прекрасной дамы молча улыбнулась. Хорикава момент когда они оба скрылись пропустила, отвлечённая тихим всхлипом со стороны: Гокотай сидел возле стены и растирал по щекам слёзы. И без того бледное лицо казалось серым. Вся головная боль на почве начинающейся простуды прошла в раз. Девушка опустилась перед мальчиком на колени и осторожно погладила по спутанным местами волосам. — Всё в порядке? — Где-то на заднем плане угрожающе что-то скрипело. Хорикаву это волновало заведомо меньше, чем покрасневшие глаза мальчика. Тот мотнул головой и шмыгнул: — Угу… Гокотай к собственному сожалению не мог ходить сквозь стены, а так он, в попытках спрятаться мог только лишь вжаться ещё сильнее. Красивая девушка Хорикава загородила для него весь свет. Кунихиро осторожно поднялась на ноги, чтобы младший Тоширо тут же рванул с места к выходу. Пролетев тигриным прыжком через комнату, он врезался в старшего брата, от неожиданности чуть не выпустившего из рук пакеты с продуктами. Яген Тоширо, как всегда с синяками, видными через очки, устало опустился на корточки, обнимая младшего брата трясущейся тонкой рукой. Гокотай, через слово всхлипывая и утирая рукавом слёзы, пытался что-то заговорить. В итоге только сильнее прижимался к родной холодной ладони, и снова всхлипывал. Яген кусал губы. Студент-медик, — а это даже она, Хорикава, знала, — только молча кивнул на вопрос Намазуо про дачу зарплаты. Вот уж что счастье, — зарплата. Вернее, счастье «зарплата» нужно было только лишь для большего счастья, — такого как делать добро. Яген тем не менее каждый раз уходил, утирая глаза под очками и всенепременно врезавшись головой в косяк, отвлекшись на очередное «Братик Яген, а ты за нами придёшь?». Однако творить добро, не зная, чем помочь — невозможно. От этого губы кусала уже Хорикава. Следом за Ягеном, всё так же обнимающим тихо всхлипывающего брата, показался незнакомый мужчина. Прищуренные голубые глаза смотрели на всё вокруг пытливо, устало. Длинные волосы собраны в хвост. — Ну привет, — кивнул старший Тоширо, подойдя ближе. Гокотай уже не плакал, крепко сжимая руку брата. Она ответствовала, тяжко вздохнув: — Только тебе что-то и рассказывают, как обычно… Яген бы возмутился или, на крайний случай, недовольно бы фыркнул, если бы об этом говорила не она, — альтруизм у Кунихиро был в крови: всегда хотела всем помогать, что ни для кого секретом не было. Разве для детей, которые на вопрос девушки о самочувствии, как правило, скрывались в известных и неизвестных направлениях, а потом ищи-свищи с консервными ножами. — Стой! — раздалось откуда-то сзади, когда Маэда, уже с привычной девчачьей улыбкой ухватила Ягена за другую руку, и сзади что-то скрипнуло. Свет мигнул отблеском на консервном ноже и подошвах тапочек убегающего Хирано Тоширо. Шкаф с угрожающим басистым скрипением накренился вниз. Подобно крылу подбитого дракона дверцы открылись в разные стороны предвестниками смерти. Хрустнувшая ножка летела куда-то в сторону. — А! — Хорикава вскрикнула. Тут же закрыла голову руками, уже готовая к бездарно-счастливой смерти. Перед сощуренными голубыми глазами прошмыгнула вся недолгая жизнь, — и каков был резон делать добро?.. Одно мгновение. «Бабах!» Диапазон раздавшейся в следующую секунду полифонии звуков был настолько велик, что Джорджу Гершвину впору было перевернуться в гробу: от оглушительного грохота падающего шкафа, скрипа двери и чьего-то позвоночника, тонкого визга Хорикавы Кунихиро, криков детей до чьих-то матов. — Искусство войны… — ещё раз припомнил Хирано. — Это, видимо, современное искусство войны, — кивнула Маэда. — Современное искусство всё выходит боком. — В следующий надо раз утвердить план по смете и проконтролировать местоположение объекта по всем параметрам. — Избежим невинных жертв среди мирного населения. Близнецы переглянулись. Объект, на голову которого предполагалось падать шкафу, — агрессор, покушавшийся на здоровье Гокотая, ретировался с места преступления, оставив на полу гокотаевскую плюшевую кошку. Шкаф же покоился на крепких плечах незнакомого никому мужчины, явившегося, в сопровождении Ягена с тремя мешками продуктов наперевес. Изуминоками Канесада ненавидел этот день, а ненавидеть было за что: сестрино «Подвези человека, тебе несложно» сулило теперь перелом хребта. Шкаф весил, наверное, килограммов двести пятьдесят. — Твою ж матушку!.. — он отклонился назад в намерении припереть ненавистный предмет мебели обратно к стенке, едва не проехавшись на отпиленной ножке: — И где такие шкафы делают вообще?! — В царских временах. — Хорикава, бледная как полотно, стояла на том же самом месте. Всё тело колотило от обилия адреналина, а сердце, ухнуло куда-то в район коленок и возвращаться не намеревались. Только запоздало она поняла, что всё же спасителя стоит поблагодарить. Всё что сумела выдать: — С… спасибо. — Не за что, — тот на нее даже не посмотрел: — Яген, я тебя подвёз, если что Касэн докажешь. С вашего позволения…