Правление императора Ань-ди. Двадцать седьмой год эры Дабао.
Правление уцзу Бин-чана. Второй год эры Чуннин [1].
Первый год правления Цинь Баньжо, государыни Нового Хуа.
Словно капли-жемчужины падают с нефритовых деревьев на землю, мокрую от дождя. Это точно не матушка играет: у нее совсем другая манера, более свободная и глубокая. И не Фэн-эр вдруг вздумала смахнуть пыль с заброшенного циня: ей с такой сложной мелодией не справиться. Это наверняка принцесса. За то время, что я скитался по западным горам и пустыням, она очень усовершенствовала свое мастерство. Теперь в ее мелодии звучит искреннее чувство, и чувство это — печаль того, кто не находит себе места в этом мире. Не обидел ли ее старший брат?
Сегодня он крепко обнял меня, посмеялся, что я не привез с Запада ни прекрасных дев, ни даже котенка отцу и звал пить со своими приятелями: «Там будут не одни грубые вояки, маленький Лао Цинсян тоже там. Наверняка по тебе истосковался!» Почему-то я отказался, сославшись на усталость от путешествия. Он похлопал меня по плечу: «Эх ты, неженка» и добавил: «А вообще пора тебе уже устанавливаться» [2].
Совсем не изменился: все так же прям и открыт, и все так же привлекает сердца, не прилагая видимых усилий. Последнюю черту он унаследовал отца. Но тому, кто примет его прямоту за простоту, остается пенять на себя. Вот и сейчас — посмеиваясь и подшучивая, он быстро и толково расспросил меня про возвратную дорогу: «Должен же я знать, где чуть не сгинул наш Юнь-гэ». И ясно было, что странно звучащие названия диких мест он слышит не в первый раз. И даже попытался по-своему подбодрить: «Люди отца доблестно погибли, защищая сына своего господина. Может ли быть доля более достойная!».
Старший брат привык к жертвам сотен солдат для спасения тысяч.
Отец… Отец сидел у жаровни, когда я пришел ему кланяться. Он похудел, побледнел и выглядел совсем больным. Когда он медленно поднялся на ноги, теплый плащ упал с его плеч, открывая простое темное домашнее одеяние.
Я бросился на колени и сказал, чувствуя, как перехватывает горло:
— Недостойный сын свидетельствует свое почтение отцу.
— Не надо церемоний, — он сам поднял меня на ноги.
Я сбивчиво, давясь словами, стал рассказывать о своем путешествии на Запад.
Отец ответил с привычным спокойствием:
— Ты все сделал правильно, Юнь-гэ. Не переоценил свои силы и вернулся живым.
Я уже собрался поведать о гнусном предложении покойного Сяо Цзинхуаня, но тут вбежала сияющая Фэн-эр и следом со слезами на глазах вошла матушка. Я снова упал на колени.
Не об этом ли я мечтал, умирая от жажды в зыбучих песках? Две дюжины отборных бойцов Союза Цзянцзо выехали со мной из Цзиньлина, а вернулись лишь Фэй Лю, Цзе Восьмой да Суй Бывалый. Не смог я уберечь отцовских людей — меня разъедает стыд и сожаление.
И беспокойство за отца, особенно с тех пор, как увидел, каким встревоженным взглядом смотрит на него матушка. В первые годы после того, как он вкусил хуаского камня-эльмешу, настоянного на змеиной крови, отец выигрывал конные состязания с матушкой-княжной, князем Му и самим государем, участвовал не в одной Весенней охоте. Времена были спокойные, и отцу не пришлось обнажать меч и натягивать лук для защиты рубежей Великой Лян, но если бы ему представилась такая возможность, он снова с радостью бросился бы в бой. Тогда родились мы с Се-эром, а потом Фэн-эр. А отец снова стал прихварывать, особенно в холодное время года.
Матушка не любит об этом вспоминать, но Чуньмэй как-то рассказала нам с Се-эром, что когда она впервые увидала отца, тот неделями не поднимался с постели и ходил с трудом, опираясь на чью-то руку. Долгое время она считала — он вообще не умеет ездить верхом и не владеет мечом. Услышав такое, я рассмеялся: «Глупая Чуньмэй!». Теперь понимаю, что глупцом был я сам.
Сяо Цзинхуань не зря тогда спросил меня о здоровье батюшки: кому, как не змею, знать, как действует его кровь? То, что отец не полностью исцелился тогда, давно ясно. Но, может, вкусив проклятой крови, он заплатил слишком большую цену за почтительность предкам и продолжение рода? И самое страшное еще предстоит?
Когда был в Цзиньшане, мной владела только ярость на обритого злодея, а надобно было очистить и успокоить дух-разум и смотреть в четыре зрачка [3]. Сяо Цзинхуань явно был болен какой-то хворью, похожей на отцовскую. Он стоял под палящим солнцем, ежась от холода. Не следовало ли бы расспросить его, притворившись заботливым племянником, тем паче, что он постоянно жаловался, что, мол, сделался сущей развалиной еще до того, как достиг нижнего предела долголетия [4]? А еще лучше было бы побеседовать с его прославленным придворным лекарем из племени юэбань. Лекарей-юэбань одни считают всемогущими чудотворцами, другие шарлатанами, но Линь Чэнь говорил, что кровь знает больше человека, а лекари-юэбань постигли тайны крови как никто другой.
Почему никто не догадался позвать Линь Чэня? Я сам должен поехать в Ланъя и узнать, что происходит с отцом!
Принцесса продолжает играть. Где она научилась варварским мотивам? Их ведь не исполняют при дворе... Нет, это не новая привозная песенка, а вариация мелодии Цай Вэньцзи на восемнадцать тактов для варварской дудочки [5].
Снова всплывает перед внутренним взором обритая голова двоюродного дядюшки. Тогда я не заметил никакого сходства с государем, а теперь думаю — что-то было в манере говорить и держаться. Поневоле задумаешься: получив утонченное воспитание под крылом бывшей императрицы Янь, он стал бродячим монахом в западных песках, среди соляных озер и ветров, то обжигающих, то ледяных. Алкавший трона совершенномудрых словно вороватый змей, заползший в логово дракона, он варварским заделался вождем. А свой коварный план он выдумал ведь не из мести иль уязвленного честолюбия, а из страха за жизнь собственного сына. Больной, измученный, усталый, вцепился он в меня как в последнюю надежду.
Завтра надо будет серьезно подумать о делах Нового Хуа, на случай, ежели отец пожелает спросить моего невежественного мнения. А пока постараюсь заснуть и изгнать из головы непрошеные воспоминания об обратной дороге.
В Ся свирепствовала неведомая ранее хворь, которую тамошние ханьцы назвали недугом Паньху. Крепкие, словно скалы, тангуты в десять чи [6] ростом кричали, корчась от невыносимой боли и отчаянно расчесывая лица, словно под кожей у них копошились ядовитые круглые черви. Через несколько дней больной терял способность к связной речи и издававшиеся им звуки напоминали хриплый лай. Лицо тоже теряло человеческие очертания и бугрящаяся кожа являла лик какого-то нелепого чудища, порождения разобщенных между собой стихий. Потом приходили кровавый понос, лихорадка и медленная смерть. Ханьцы сгорали от этого недуга еще быстрее, чем дикие богатыри-сифань [7] .
В Ся нет ни лекарей, ни лекарств, ни понятия о врачебной науке. Поэтому всех заболевших свозили в дома к шаманам, которые своими плясками и завываниями пытались отогнать духа болезни. Местные буддийские монахи также были способны лишь молиться и вымогать пожертвования. По всей стране стелился удушливый дым от сжигаемых трупов [8].
Те ханьцы, что отваживались приютить нас с Фэй Лю и прочими отцовыми людьми, говорили, что «заразу разнесли нечестивые хуа по поручению своего государя-монаха, который ныне отправился в паломничество к горам мечей и ножам-деревьям [9]». Кое-где даже поторопились устроить резню, чтобы отправить хуа «в гости к змею-иноку». А поскольку для тангутов хуа и ханьцы — на одно лицо, вырезали всех. К счастью (и благодарю опыту Суя Бывалого), наша дорога пролегла в стороне.
Удалось нам избежать и встречи с тангутским войском, которое послал уцзу, узнав о гибели государя-инока. Возглавивший его яньский Тоба Ао, не дойдя до Цзиньшаня, скончался от недуга Паньху. Болезнь выкосила и почти всех его воинов — немногим удалось вернуться в Иргай живыми и здоровыми. Но когда мы уходили из Ся, и Тоба, и его тангуты были еще в полной силе. Встреча же с ними не сулила мне ничего хорошего: как предупредил отец, Тоба Ао считает себя кровником матушки-княжны. Это была давняя история, о коей матушка-княжна рассказывала со смехом, а служанка Чуньмэй — с почтением и восхищением своей бывшей госпожой. Поэтому Тоба Ао был готов уничтожить любого, кто связан с домами Линь и Му. Се-эр устроил бы его больше, но и я сгодился бы.
От заразного недуга в Ся умерли Маленький Ли, дальний родич верного Ли Гана, и Чжао Рябой, коего некогда пощадила оспа, оставив на его лице свои нестираемые метки. Я отвез родне их пепел и кости в глиняных горшках: так, хоть и не сохранив в целости тел, данных родителями, они упокоились на родине.
Из-за эпидемии мы продвигались очень медленно: припасы и корм для лошадей найти было почти невозможно. Серебро в охваченном бедствием краю почти ничего не стоило. К тому же, едва успокоившись, земля вновь затряслась и раскололась трещинами. Из провалов в почве бил струями черный песок. Люди взывали к духам и царям-драконам, крича «Мир, исправься!». Я видел, как гора оползала, давя деревенские дома и перегородив речное русло. Ханя Девятого раздавило каменной стеной, Хэ Смутьян провалился в трещину в земле, еще двух моих спутников поглотила бурлящая вода. Их тела я не смог найти.
Когда дрожь земли стихла, Фэй Лю вывел нас в пустыню Алашань. Суй Бывалый почему-то покорился его решению, хотя воды у нас оставалось очень мало. Мы погрузились в желтое песчаное море, сменявшееся кое-где пластами соленой глины. Дул жаркий ветер, в голове мутилось, песок звучал то звуками сражений, то жалобными женскими стонами.
Пустыня Алашань так обширна, что варвары называют ее на своем языке «тынгери», что значит «небо». Нигде нет ни капли воды; не видно ни птицы, ни зверя, и мертвое запустение наполняет невольным ужасом душу. По целым неделям кряду вокруг тянутся одни и те же желтые холмы. Ничего, кроме неба и песка, да мелких серых ящерок, изукрашивающих желтый песок узорчатыми следами. Больше всего изнуряет могильная тишина: даже треск кузнечика показался бы мне в песках райской музыкой.
Местные проводники рассказывали про пустыню легенды, одна другой ужаснее. Говорили, что в ней войска чжоуского Му-вана бились некогда с воительницами Гуйфана [10], и что было убито множество людей, трупы которых засыпал ветер. Оттого и слышны среди песчаных холмов стоны, крики и прочие звуки, которые издают неупокоенные души. А ветер, сдувающий песок, иногда оголяет жертвенные треножники из бронзы. Брать их нельзя: смельчака, соблазнившегося древностями, тотчас же постигнет смерть [11].
Однажды мне померещилось, что к нам приближается покойный Сяо Цзинхуань, ведя в поводу могучего небесного коня без гривы [12].
— Вот навязался нам, башка смутьянская! [13] — проворчал Суй Бывалый.
— Чего страмишь, что я, обидел кого? — ответил монах с воющим простонародным выговором. Слова его посреди западной пустыни прозвучали дико и неуместно, но внесли в мою душу успокоение.
Я осмелился еще раз на него взглянуть: оказалось, что лоскутная засаленная ряса показалась мне шелками государя-монаха, деревянные четки — бесценным ожерельем, а жалкая клячонка — небесным конем. Сам же монашек был из лянского монастыря Таньчжэ и направлялся в Удьяну [14] поклониться отпечатку стоп Будды. Обликом он ничуть не походил на покойного хуаского государя-инока. Видно, я, вопреки всему, уже тогда чувствовал вину перед погибшим преступником Сяо Цзинхуанем, раз пустынные миражи так играли моим разумом.
Монах следовал с нами до оазиса Чистого Источника, а затем наши пути разошлись.
О том, что было дальше, я хотел бы и вовсе забыть. Если бы не Фэй Лю, каким-то чудесным чутьем умевший находить среди песков добычу и воду, вряд ли бы мы выбрались из пустыни живыми. Я привык к тому, что блюдом служит крышка от котла, деревянные плошки являются разом и тарелками и чашками, а палочки заменяют собственные пальцы. Помню, какой изысканной показалась мне еда на придорожном постоялом дворе, когда мы наконец очутились в упорядоченном мире.
Помню и свой восторг, когда мы поднялись, наконец, в Алашаньские горы и я увидел, как на востоке блестит узкой лентой Хуанхэ, и, словно драгоценные опалы, сияют бесчисленные озера. Сыпучие пески пустыни на глазах уходили широкой полосой на запад. На смену могильной тишине пришло пение птиц и голос оленя, зовущего свою самку.
Спустившись с гор, мы с Фэй Лю, Суем и Цзе чудом сумели тайно пересечь закрытую по случаю эпидемии лянскую границу, и без особых приключений добрались до Цзинльлина. Не сомневаюсь, впрочем, что из первого же приграничного города донос о нашем появлении полетел голубиной почтой в Управление. Может, потому у нас и не было новых приключений.
В пустыне я мечтал о возвращении домой, но пустыня всюду: как ни вглядывайся вдаль, желая разглядеть свой путь, — не увидишь ничего, кроме иссохших человеческих костей, обозначающих дорогу. Тот, кто побывал в пустыне Алашань, никогда не будет прежним.
В Цзиньшане Сяо Фаншэ как-то вздумал поговорить со мной о поэзии и музыке. По его словам, у человека, не видевшего лишений и утрат, искусство не выходит за пределы игрушечных луны и ветра, бутафорских росы и облаков. Мастерство приходит лишь через боль, но не всегда свою собственную: через увиденное в горах-потоках, прочувствованное в кушаньях и нравах, по следам разрушений и пожарищ войны, или же после засух и наводнений. Нет ничего, что нельзя было бы вложить в стихи и музыку. Поэтому-де его отец — первейший из поэтов Поднебесной. Я мог бы возразить, что через боль упорядочивается лишь мелкий человек, а благородного мужа упорядочивает стыд, но тогда я играл роль чистого гостя [15] и покорно смолчал.
Зачем-то во время всех скитаний я упорно возил с собой этот проклятый Цинь с Обожженными Концами. Я не решился показать его матушке: если она узнает его, мой мир навсегда рухнет. Но когда я коснусь его струн, я смогу вложить в исполнение все постигнутые мной страдание и стыд: свои и чужие.
* * *
Грады, троны и славы
Этой Земли,
Как полевые травы,
На день взросли.
Вновь цветы расцветают,
Радуя глаз,
Вновь города из руин возникают
На миг, на час.
И цветок чуть расцветший
Слышал едва ль,
Про годины прошедшей
Свет и печаль,
Но в блаженстве незнанья
Гордый цветок
Мнит в семидневное существованье
Вечным свой срок.
Смертным велит, жалея
Вечный закон
Быть цветка не умнее,
Верить, как он.
В самый час погребенья,
Идя на суд,
Тень скажет, прощаясь с тенью:
"Гляди, продолжен наш труд!"
Редъярд Киплинг, "Грады, троны и славы" [16]
Примечания:
1. «Чуннин» — «Высокое успокоение». Уцзу сменил девиз правления из-за землетрясения и прочих беспорядков в государстве, совпавших со смертью государя-инока Нового Хуа.
2. «Устанавливаться» = идти на государственную службу. Основано на высказывании Конфуция из «Бесед и суждений» («Лунъюй»): «В пятнадцать лет у меня явилась охота к учению; в тридцать лет я уже установился» (II, 4).
3. Как владыка Шунь, один из пяти «древних императоров», славный своей мудростью (и сыновней почтительностью).
4. «Нижний предел долголетия» — 60 лет.
5. Цай Вэньцзи (Цай Янь) — знаменитая поэтесса и композитор конца эпохи Восточная Хань. Провела много лет в плену у хунну, была выкуплена Цао Цао. Ей приписывается цикл для циня «Худая шиба пай» («18 песен флейты кочевника»), который и слышит Линь Вэнь. И стихи «Песни скорби и гнева», где описана гибель Восточной Хань.
6. «Десять чи» ( более двух метров) — гипербола, применявшаяся для описания роста тангутов, поражавшего столкнувшихся с ними китайцев, а также самими тангутами для похвальбы.
7. Сифань = тангуты.
8. Тангуты своих покойников кремировали.
9. То есть в буддийский ад.
10. Му-ван — пятый император династии Чжоу. Совершил легендарное путешествие к горам Куньлунь и встретился с богиней Запада Сиванму. «Гуй фан» — дословно «гуева страна», использовалось и как наименование конкретных регионов и дальних варварских земель вообще. «Бились с воительницами Гуйфана»— формула из текстов эпохи Хань.
11. При описании путешествия по пустыне использованы путевые записки Сюньцзана и Фа Сяня, а также книга «Монголия и страна тангутов» Н.М. Пржевальского.
12. «Небесными конями» в Китае называли пригоняемых с Запада ферганских лошадей, предков нынешних ахалтекинцев.
13. «Луаньдайтоу» — см. Примечание 9 к части 5.
14. Удьяна (Уддияна) — древняя страна, упоминаемая во многих буддийских текстах Сейчас она ассоциируется с восточной частью Афганистана и долиной Сват в Пакистане. По преданию, в Удьяне сохранялся отпечаток стоп Будды. Он остался на том месте, где он укротил коварного змея (ср. описание пещерной фрески из части 3).
15. Чистый гость — человек, живущий нахлебником в знатном доме. Чистые гости играли роль увеселителей, застольных друзей.
16. Традиционное китайское повествование обязательно заканчивается стихотворением на тему рассказа.
