Твоя воля — моя

На следующий день они столкнулись со слишком большой шайкой бандитов. Те всегда выбирали Даккона в качестве главной цели, видимо, считая гитцерая с мечом самым опасным противником, и были, в принципе, правы, но Безымянный каждый раз проклинал врагов, стоя над телом товарища, и каждый раз чувствовал странную вину, воскрешая его. Даккон говорил, что следует за ним лишь для того, чтобы умереть. А Безымянный раз за разом не позволял ему сделать это. Он надеялся успеть умереть сам, найти свою смертность и так наконец-то разрубить их общие цепи. Однажды он поклялся в этом Даккону, но почему-то обещание только добавило тяжести на сердце гита. Безымянный не понял и с тех пор старался бережней относиться к своему спутнику, чаще спрашивать, чего он хочет и следовать этим словам. Хотя со свойственной Даккону манерой выражаться приходилось нелегко. Иногда за «не моя воля в том, чтобы ты узнал это» скрывались шрамы, о которых Безымянному, на его взгляд, необходимо было знать, и приходилось продавливать сопротивление, а иногда Даккон, не моргнув глазом, делал то, что явно причиняло ему боль — например, говорил с другими гитцераями в Сигиле. Теперь к обычному стремлению быть осторожным прибавилась новая сложность. Например, вот сейчас нужно было зашить раны Даккона — Безымянный мог удержать душу в искалеченном теле, но не умел исцелять — а для этого пришлось бы велеть Даккону раздеться. Раньше это не представляло сложности — Безымянный, хоть и видел, как Даккон напрягается в такие моменты, не понимал подлинной причины и, в отсутствии объяснений, списывал все на необходимость подчиняться приказам. Даккон заметил заминку, сам с трудом сел, снял наплечник, расстегнул брошь на плече, удерживающую тяжелую ткань килта. Полуобнаженный, повел худыми плечами, выпрямился, готовый, кажется, к чему угодно. Безымянный сел рядом с ним, вынимая из сумки фляжку с водой. Промыл глубокие раны, подготовил иголку с ниткой. В первый раз он боялся тыкать в живое тело, но выбора не было и Безымянный, решившись однажды, быстро понял, что привык. Сейчас от привычки не осталось и следа. Руки дрожали, Безымянный с трудом заставил себя успокоиться, стянуть края кровоточащей раны, сделать первый стежок. Дело медленно шло на лад, и все равно каждый миг чувствовались ставшая неловкой близость, жар худого тела, то, как каменеют под ладонью мышцы, когда Даккон сдерживает реакцию на боль. Воспоминание толкнулось изнутри, ввинтилось в мозг. Безымянный сердито отбросил его — не время! Но все равно отдельным сценами пробивалось — израненное тело лежит на камнях, жизнь в нем сохраняется только чужой волей, а Инкарнация стоит над ним, холодно усмехаясь. — Тебе должно быть очень больно, раб. Но не надейся, я не позволю тебе умереть. Зато дам вот это, — на ладони блестят два алых камня, похожие на капли крови, — если расскажешь мне, как страдаешь и как жаждешь избавления. Еще несколько секунд ничего не происходит, Инкарнация кривится, раздраженная — она рассчитывала, что измучила своего раба достаточно, чтобы сделать следующий шаг к тому, чтобы однажды окончательно сломить его. Требует: — Ну же! Или я непонятно объяснил? Даккон вздрагивает всем телом, закрывает глаза. И через силу, мучительно выдавливая из себя слова, начинает умолять. — Еще, — требует Инкарнация, коленом разводя бессильные бедра, садясь меж них. Тянет на себя израненное тело, прижимает ближе, давая почувствовать свое возбуждение. Глаза Даккона широко распахиваются, лицо на миг отражает почти что ужас, а Инкарнация вкладывает меж его губ первую исцеляющую чару. — Молодец, раб. Продолжай. И пока раны начинают затягиваться, одним долгим, мучительным движением входит в него. Безымянный сглотнул, стискивая неуклюжие пальцы на норовящей выскользнуть игле. Он все-таки сумел зашить рану, несмотря на воспоминание, а теперь пытался отдышаться, отчаянно желая забыть всплывшую в памяти мерзость. Единственное, что радовало во всем этом кошмаре — знание, что, несмотря на все, что Инкарнация делала с Дакконом, она не смогла уничтожить его волю. Тем страшней был миг, когда, перебинтовывая обработанные раны, он заметил едва уловимую дрожь худого тела и с ужасом понял — прикосновения возбуждают не его одного. Хоть Инкарнация и не сломила Даккона, но все же заставила научиться получать удовольствие от насилия. От этого знания хотелось убежать и спрятаться. Безымянный только аккуратно убрал в сумку остатки бинтов, встал, старательно не глядя на то, как неторопливо одевается Даккон. Сказал: — Пошли дальше.