То, перед чем отступает Война

***

Арес       Даже рожденные из огня, разгоревшегося от неистовых и коварных ударов стремительных копий, и напоенные разлитой в воздухе чистой яростью и пролившимся на опаленную землю кровавым дождем, все же могут испытывать смутные отголоски тех чувств, которые доступны обычным людям, но не самим богам. И сами боги считают, что их чувства самые чистые, самые возвышенные и самые главные. И в то же время они даже и не желают не то что видеть, но и считаться с такими же чувствами своего невольного окружения и своих далеко не самых разумных, но любимых детей – людей.       И я, считая самого себя выше этих детей, поступал так, как поступала моя божественная семья. Но когда в моей собственной обезображенной яростью душе начали зарождаться непонятные мне эмоции и чувства, то я, переступив через собственные убеждения, все же решился покинуть обитель богов, расположенную на Олимпе, и побыть среди людей, деля вместе с ними их довольно сложные и в то же время простые радости и не менее чуждые мне горести. И чтобы не слишком выделяться среди них, я принял облик высокого, черноволосого мужчины, со светлой кожей и правильными чертами лица; облаченного в сверкающие доспехи.       Но это мне не очень-то и помогло: притворяясь странствующим воином, я слишком много всего повидал и пережил. Вот только пережитое отдалило меня и от моей семьи и от этих наивных детей.       И вот тогда я, наверное, впервые понял, что тем, кто прошел войну и пережил резню, и сумел принять крещение огнем и кровью, более недоступны те чувства, что были у них раньше. А то, что теперь у них осталось – дикая и бездонная ярость, потопленная в их собственном одиночестве и страхах.       И вот все это: само одиночество и незнакомые мне смутные страхи, чем-то схожие с едва уловимыми сомнениями; я, как и те, кто неосознанно последовал за мной, был вынужден скрывать за показной бравадой и едва сдерживаемой скрытой и искренней ненавистью.       Но не это поразило меня: во время своего странствия я впервые увидел, как простые смертные, отбросив все свои собственные сомнения и страхи, бросают вызов самой Судьбе и рвут уже сотканное жестокими пряхами полотно. А разорвав, сами сплетают его разрозненные нити так, как им подсказывает их собственное сердце и так как нужно им самим. А нужно им было, как я тогда думал, немного: всего лишь утопить не принимающий их мир в реках крови, а похожих с ними крестить огнем жестокой и бессмысленной бойни, посвященной мне. А проводили они этот странный, вызывающий у других ужас, ритуал для того, чтобы разделить со мной мое непосильное, ставшее для меня бременем одиночество и глухую боль, порожденную непониманием, и показать одному упрямому и непризнанному богу то, что он больше не одинок.       Вот только тогда я не хотел этого признавать, а смириться со всем этим оказалось еще сложнее. Что я сам невольно задумался о том, что если мне самому придется побывать в тюремных застенках, то я сам должен попытаться остаться самим собой. Вот только не всегда это у меня получалось: едва сдерживая гнев, и отпуская на свободу слепую ярость, я любым путем спешил получить то, чего желал и считал своим по праву своего собственного божественного происхождения, при этом устраивая жестокие побоища и вмешиваясь в заранее проигранный чужой бой. Бой, за который судили не проигравшего, а победившего.       Вот только тогда я об этом не только не знал, но даже и не задумывался. А вот задуматься тогда об этом все же стоило: моя ошибка не стоила бы мне потерей предназначенной и приобретением нежеланной хрупкой и немного наивной девочки – жены. Девочки, которую я так и не сумел не то чтобы понять, сколько оценить по достоинству за силу ее духа.       А начались мои неприятности с того, что тогда, даже не зная о планах своего, то ли нерадивого божественного отца, то ли самодовольного старшего братца, я, своими собственными поступками и далеко не обдуманными действиями, совершенно случайно уничтожил ранее вытканный жестокими и загадочными Мойрами ковер, и спас ту, что была продана отцом, и должна была бы быть куплена владыкой мрачного царства. Но по глупому стечению обстоятельств, ставшая моим самым нежеланным боевым трофеем. Трофеем – имя которому было Персефона.       Уже тогда, обозленные на меня Мойры, латая необычный ковер, все же переплели в своем узоре мою опаленную душу с душой весенней девочки, связав нас навеки багряно-алой нитью, обрекая ее на вечность с тем, кого ей было не суждено полюбить. И тогда же они, ослушавшись саму Судьбу, попросили Верховного Громовержца отдать предназначенную мне женщину, в награду невзрачному и хромому Богу – Кузнецу.       А ведь тогда я даже и не думало том, к чему все это может привести. А привело все это к тому, что роли этих двух «роковых» женщин поменялись: та, что повелевала любовью, стала для меня воплощением ненависти и коварства, а та, чью судьбу определял брак, стала моей верной спутницей и подругой, воплотив в своих чертах ту силу духа, которую можно сравнить разве что с самой любовью, и ту неизвестную мне силу, перед которой я с уважением буду склонять голову и буду отступать. Отступать и не чувствовать горького вкуса как победы, так и самого поражения.       Вот только тогда я этого не понимал, и меня заботило лишь то, что я буду делать со свалившимся на мою голову наивным и не прошеным счастьем, в то время как моя бывшая любимая, перестав рвать на себе свои золотистые локоны и метаться по своим новым покоям, все же решилась мне отомстить. И отомстила. И самое обидное было в том, что расплачиваться, за ее мнимо поруганную честь, мне пришлось не с ней, а с ее разгневанным супругом – рогоносцем и не менее злым несостоявшимся женихом молоденькой девочки-весны, которому сама прекрасная Афродита поклялась помочь.       И что самое интересное помогла: выбрав время, когда ее муж был вынужден оставить ее одну, она назначила мне тайное свидание. Вот только само свидание не было тайным: о нем, каким-то загадочным образом узнал тот, чью невесту я случайно похитил. А узнав, решил помешать: он, сговорившись с алчной и обиженной женщиной, оставил в ее покоях своих слуг. Слуг, чьей основной задачей было схватить меня и доставить к нему. Доставить для того, чтобы он мог судить меня.       Но судил меня не один он: все боги, включая разгневанную мать девочки-Весны, прибыли в его мрачный замок, чтобы принять участие в этой своеобразной забаве. И лишь одна она стояла в стороне и, смотря мне в глаза, что-то шептала. Но тогда я даже и не обратил на это внимания, в то время как другим моим родичам было безразлично, то, что чувствует этот ребенок.       Тогда же я, наверное, впервые за всю свою долгую жизнь испытал жалость. И чтобы скрыть это новое и неприятное для меня чувство, я нагло потребовал вывести ее. Но боги были глухи не только к моим мольбам, но и незначащим ничего просьбам, что эта невинная и смелая девочка, впервые увидев их жестокость, все, же решила последовать за мной.       Вот только не все приняли ее выбор, и разгневанная мать, обвинив меня во всем этом, отвернулась от своей, как она тогда выразилась, пропащей дочери.       А ее пропащая дочь, дождавшись окончания этого фарса, скрывая первые слезы порожденные обидой и болью, тенью проследовала со мной до места моего заточения, показав всем нашим родичам ту верность, о которой простые люди слагали легенды, и ту любовь, которая была и будет воспета любимцами муз.       А вот дальше ее уже не пустили, и она была вынуждена остановиться там, где заканчивалась моя свобода, и начиналось мое заточение: она остановилась перед самым входом в темный туннель. Туннель ведущий меня самого в неизвестность.