То, перед чем отступает Война

POVПерсифона       Если честно, то до заточения Ареса, и моего длительного изгнания, я наивно верила в то, что моя божественная семья до того чиста и непогрешима, что имеет право судить не только своих неразумных детей, но и других бессмертных. Но моя, тогда еще детская вера в их непогрешимость оказалась ошибочной. И тот фарс, устроенный ими вместо справедливого суда, обнажил передо мной не только замерзшую душу теперь уже моего воинственного бога, но и показал мне истинные лица тогда еще дорогих мне существ.       А лица их были настолько неприглядны, что я сама невольно ужаснулась. А ведь ужасаться было от чего: передо мной предстали искаженные злобой и алчностью, жестокостью и завистью маски. Маски, с легкостью отвернувшиеся от такого живого, лично для них, брата, и равнодушно взирающие на «маленькие» беды только что позабытой ими богини.       И от всего этого мне почему-то было больно. Ведь тогда я сама впервые столкнулась с таким явным осуждением. Осуждением, направленным на меня только за то, что я посмела. Посмела если и не смириться, то покорно принять то, что произошло не по милости Великих прях, а по воле одного своевольного бога. И если тогда все это мной переживалось впервые, то мой воинственный бог, видимо, постоянно ощущал их, либо скрытое, либо явное неодобрение, чем-то схожее и с завистью, и с ненавистью простых и, как мне казалось, несмышленых смертных.       Но не это ранило меня: тогда, же я впервые в жизни увидела то, как сама Любовь, сбросив все свои сияющие маски, гордо отвернулась от того, чьим уделом стала Война. А окончательно уничтожило мою наивную веру в непогрешимость моей семьи, и все же разбило мое тогда еще хрупкое сердечко, то, что само воплощение Любви вместо того чтобы проявить хотя бы малейшее, знакомое простым смертным, то ли детям, то ли любимым игрушкам, сочувствие, бросив полный ненависти и какой-то непонятной лично мне злобы взгляд, просто отвернулась от него. И вот этот ее, казалось бы, её незаметный поступок, успевший надломить одного гордого и осужденного бога, показал мне одну достаточно неприятную вещь: показал то, что сочувствия к своему, пускай и потерянному возлюбленному у нее не было.       Но не отсутствие сочувствия во взгляде одной ревнивой и жаждущей мести богини поразило меня. Меня все же поразило то, что стоя в «позорном» круге, само воплощение Войны, по их представлениям, не имеющее чести и не знающее о существовании жалости, слишком спокойно и дерзко глядевшее на собственных судей, бросил слишком уж быстрый и не читаемый взгляд на ту, чье ледяное сердце даже и не дрогнуло. А вот мне тогда же и досталась его первая, пускай тронутая неким еще незнакомым ни мне ни ему самому сочувствием и непознанной нами самими поддержкой, улыбка.       И вот с этой, лично для меня, роковой улыбки все происходящее обрело иной смысл. И суд, уже давно ставший самым настоящим фарсом, обнажил бесчувственность почти всей нашей божественной семьи.       И принять все это было по-настоящему тяжело: тогда мне казалось, что не он стоит в круге, окруженный равнодушными, лишенными жалости и отравленными эгоизмом высшими, а я.       Вот только на этом мои мучения не закончились: та, что воплощала Любовь, резко схватив меня за волосы, швырнула меня под ноги теперь уже моим бывшим братьям и сестрам.       И вот в тот миг, ошарашенная ее подлым поступком, я впервые в своей собственной фактически бессмертной жизни задумалась о том, чего мы сами себя добровольно лишаем, поддаваясь нашим, как мне тогда казалось, «благостным» капризам. В то время как наши то ли неразумные младшие братья, то ли игрушки, открыто называли большинство из наших капризов пороками.       И, наверное, тогда я впервые в своей бессмертной жизни по-настоящему приблизилась к тому, чтобы попытаться не только познать, но и разделить все то, что наши братья называют чувствами, с ними же.       Вот только другие бессмертные, входящие в нашу семью и восхищенные дерзкой «смелостью» одной не менее жестокой богини, воплощающей «Любовь», все же решили проигнорировать мой, как им самим казалось, детский лепет. Лепет, который все же был услышан одиноким и по-своему гордым воплощением Войны. Лепет, затронувший его оледеневшее сердце, и заставивший его, как мне самой показалось, спокойно принять уготованное.       И, наверное, тогда, глядя в их пустые глаза, не замечая собственных слез, и ощущая их пропитанное ложью сочувствие, я впервые в жизни жалела о том, что сама познала доступные простым смертным чувства. И в то же время была благодарна одному бессмертному бунтарю за то, что он своими, как мне казалось, глупыми действиями подарил самое драгоценное — сердце. Сердце, которое он сам же и украл.       Вот только его дар тогда сослужил мне самой дурную службу: несмотря на все те запреты, которые нам огласила наша семья, мое оживающее сердце тянулось к нему, явно желая отогреть и попытаться, если и не принять, то хотя бы понять его поступки. Но другие, в том числе и моя мать, не пожелали осознать это. И в их глазах я сама стала преступницей.       И как только до них дошло, к чему их самих привел этот фарс, то они же сами скомкано окончили его.       Вот только мне самой стало безразлично их решение: я, брезгливо окинув взглядом это общество, тенью последовала за «осужденным». И тогда меня даже не волновало то, какие слова срывались с губ пока еще моей разгневанной матери. И не волновали до тех пор, пока немая и мрачная, невидимая, но ощутимая для других бессмертных стража, не остановила меня перед входом в зловещий и темный туннель.       А вот остальное прошло мимо меня: я сама помню только то, что очнулась на руках одного гордого и язвительного бога. Бога, пережившего многое. И, наверное все же человека, что-то шептавшего, и что-то просившего у меня.