Посредственность

      «Спасибо, кончил» — думал я, сидя в кресле на втором балконе зрительного зала оперного театра, пока остальные зрители восторженно аплодировали, вставая со своих мест. Я бы присоединился к их ликованию, если бы не один вопрос, вставший, так сказать, ребром в моих штанах.       Я был возбужден. Я, черт возьми, возбудился от игры сраного япошки-пианиста! От того, как виртуозно его пальцы летали по клавишам — хотя, скорее, над клавишами — большого концертного рояля, как форте и пиано, и еще куча их незримых оттенков непринужденно сменяли друг друга, создавая из вереницы нот одну цельную мелодию — и это казалось мне волшебством.       Они становились единым целым — рояль и человек, и ни одному генетику никогда не создать ничего столь же совершенного, как этот идеальный симбиоз физиологии и механики. Они сливались, рождая agile, con brio, impetuoso и passionato, а кроме них — то, что нельзя назвать ни одним земным словом, известным человеку, ни итальянским, ни русским, ни японским. В момент, когда музыка перевернула во мне что-то такое, от чего захотелось одновременно и смеяться, и плакать, взлететь в поднебесье на крыльях любви и падать на колени в скорби, тогда я понял: вот она — душа. Та, которую ищут в своем исполнении все без исключения музыканты, но находят лишь единицы.       Вокруг меня аплодировали, кричали «браво» и обсуждали то, что больше всего понравилось, а я не мог пошевелиться, потому что случилось то, чего я боялся уже как минимум пять лет, но что неотвратимо должно было случиться: я влюбился. Влюбился в человека, которого видел первый раз в жизни, чьего имени не знал (потому что на концерт притащил меня мой друг), чьего лица не рассмотрел (много ли можно рассмотреть со второго балкона?). Но чья душа оставила неизгладимый отпечаток на моей.       — Жень! — Леха пихнул меня в бок. Оказалось, он тоже поднялся, чтобы поблагодарить музыканта своими аплодисментами. — Все нормально?       — Ага, — я улыбнулся и тоже встал, натянув пониже кофту, чтобы та скрывала все неловкие моменты. — Все отлично!       Я хлопал в ладоши и смотрел, как мой идеал кланяется, улыбаясь, принимает из рук счастливчиков, которым достались места в партере, цветы и уходит со сцены. Зрители потихоньку начали расходиться, и мы с Лехой влились в их поток, который вынес нас сначала из зала, потом ласково снес по ступеням на первый этаж, пронес через фойе и оставил прямо у входа в оперный.       — Ну, как тебе? — Леха искрился энтузиазмом и улыбался во все свои тридцать два. — Понравилось же?       — Ага, — закивал я, улыбаясь, как мне казалось, загадочно.       — Пошли кофе попьем? — предложил друг, указывая на маленький переулочек, в котором, как мы знали, никогда не бывает много людей, зато есть отличное семейное кафе.       — Да, идем, — я с удовольствием согласился, и мы направились в сторону переулка.       — Ты видел его пальцы? — я с мечтательным вздохом закатил глаза, помешивая кофе чайной ложечкой. — С какой скоростью он играл, и, тем не менее, каждая нота вызывала свои чувства… Эх…       Леха, потягивающий латте через трубочку, скептически вздернул бровь, пристально глядя на меня.       — Я вижу, кое-кто влюбился, — он поиграл бровями, заставив меня покраснеть под его взглядом и уткнуться обратно в свою чашку.       — Дурак! — буркнул я, глазея на молочную пенку поверх кофе и мысленно пытаясь заставить пузырьки лопаться. Некоторые из них поддавались моему гипнозу, поэтому настроение мое поползло вверх. — Я просто завидую. Он так классно играет!       — Ты тоже так мог бы, — пожал плечами он. — К тому же, ты очень хорошо поешь.       — Мог бы, — слишком резко ответил я, а мое настроение тут же улетучилось. — Но не могу.       Когда-то давно, когда я был сопливым семилетним мальчиком, и мама водила меня в музыкальную школу, я играл на фортепиано, и, надо сказать, довольно неплохо. Даже участвовал в паре конкурсов и брал призовые места. Но когда мне было одиннадцать, мне резко перехотелось заниматься музыкой, и, несмотря на увещевания родителей, я бросил.       Сейчас я спрашиваю себя, сложилась бы моя жизнь по-другому, если бы тогда родители заставили меня, как любые нормальные родители, продолжать учиться тому, что у меня получалось. Но винить кого-то всегда легче, чем самого себя, поэтому я старался не думать об этом.       В подростковом возрасте увлечение музыкой вернулось, но я долго не мог определиться, чего же именно хочу. Пытался играть на гитаре, потому что хотел играть в рок-группе, но мой фортепианно-линейный разум не мог воспринимать без раздражения гитарный строй. Потом увлекся ударными, но вместо игры на барабанной установке все время проводил за ксилофоном — потому что вот оно — фортепиано, только ударное. В общем, все закончилось тем, что меня отчислили из музыкальной школы за то, что не сдал экзамен по установке.       А потом, прочитав какую-то книгу про оперных певцов и, как результат, наслушавшись опер, я решил и сам петь. В училище меня взяли без вопросов — слух у меня был, голос нарабатывается, а мужчин в опере всегда не хватает. И вот теперь я учился на первом курсе университета искусств, а попросту — консерватории, на академическом отделении.       Не скажу, что мне совсем не нравилось. Дело было в другом. Только по прошествии трех лет моего увлечения оперой я понял, что мне нравился только женский вокал, а сам я никак не мог соответствовать своим же критериям, потому что мой голос был совершенно обычным тенором.       Тогда-то я и понял всю глубину своего идиотизма. Я ненавидел свой голос — как и любой другой тенор, он вызывал во мне лишь раздражение — и отчаянно завидовал девушкам: пусть у них очень большая конкуренция, а нас, парней, на моем курсе всего двое, но их связки могли издавать божественной красоты звуки — прекрасное сопрано, в которое я и влюбился, будучи несмышленым подростком.       Но был еще один человек, который вызывал во мне такую бурю зависти, что я порой не понимал, как такое может быть, чтобы одним — все, а другим — ничего. Дмитрий Домбровский, чертова звезда, сияющая на небосводе так ярко, что остальные небесные тела просто не видны. Его голос, возносящийся к самым вершинам воображения, затмевает всех, кто рискнет приблизиться к нему на расстояние, достаточное, чтобы составить хоть какую-нибудь конкуренцию.       Но это еще не все. В тот день, первого сентября, когда я пришел на пары в первый раз своей жизни, и нас распределили преподавателям, я пошел в кабинет своей будущей преподавательницы. Поблуждав минут десять по коридорам третьего этажа, я, заметив, наконец, нужный кабинет, свернул в коридор и увидел картину, которую я никогда не забуду.       На подоконнике сидело существо неимоверной красоты. Я сначала даже не смог определить его пол и только потом понял, что это был парень. У него было светлые вьющиеся волосы ниже плеч, голубые глаза и ангельская внешность, да и одет он был во все светлое, как и положено ангелу. Только занимался он совсем не ангельскими делами. Его ноги обхватили бедра другого парня, в противоположность ему, одетого в темные тона, с короткими темными волосами. Они тихо смеялись над чем-то своим, а потом потянулись друг к другу и… Я не знаю почему, но от этого поцелуя у меня встал практически сразу. Я стоял и с каким-то мазохистско-вуайеристским удовольствием наблюдал, как их губы соприкасаются, как стоящий парень просовывает язык в ротик прекрасного существа и насилует его, одновременно с этим вжимаясь бедрами в его пах и вызывая у того тихий возбужденный стон.       Я почувствовал, как мои щеки горят, и, наверное, я сглотнул слишком громко, потому что они вдруг отпрянули друг от друга и оба уставились на меня. Наконец, я мог рассмотреть и второго. Он явно был представителем класса альфа-самцов, красивый, подтянутый, широкоплечий. Он вдруг ухмыльнулся, как будто прочитал мои пошлые мысли.       — Ну, и чего тебе? — он посмотрел на меня с таким насмешливым пренебрежением, что я смог только отрицательно замотать головой. Второй, который блондин, тоже улыбнулся, но как-то и мягко, и так понимающе, что мне тут же захотелось провалиться сквозь землю.       — Простите, — только и смог пролепетать я и выбежал из коридора. Кажется, сзади донесся смех, но я просто летел по коридорам, молясь больше никогда их не встречать — слишком уж противоречивые чувства меня обуяли.       На следующий день я рассказал об этом Лехе — он поступил на год раньше меня на специальность «дирижирование» — и он сразу понял, о ком я говорил.       — Так это же Дмитрий Домбровский и Максим Слуцкий, — улыбнулся он так, будто я не знал о чем-то самом собой разумеющемся. — У Домбровского уникальный контратенор, он учится на четвертом курсе, но уже поет и в филармонии, и много где еще. К нему здесь особое отношение. А Макс пятикурсник, поет в рок-группе. По нему сохнут все девчонки в консе, а он… — Леха театрально закатил глаза, — он навеки отдал свое сердце Дмитрию.       — Хм, — скептически произнес я. — Они наверняка просто трахаются. Я бы и сам вдул Димочке — больно он на девчонку похож. Чего я не понимаю, так это почему они не скрывают этого?       — Ну, — пожал плечами Леха. — Они слишком популярны, чтобы кто-то их презирал. А насчет «просто трахаются» ты не прав. — Мой друг как-то очень грустно вздохнул и посмотрел в окно. — У них — любовь.       Я фыркнул, но, заметив, что друг не разделяет моего настроения, удивленно выгнул бровь.       — Ты что же, завидуешь?       — Может, и завидую, — он пожал плечами. — Я тоже хочу такую любовь…       На этом наш разговор тогда закончился. А в следующие дни я понял, что имел в виду Леха, когда сказал, что двум красавчикам все можно. Они ходили за руки, никого не стесняясь и никого не пуская в свой мирок, улыбались друг другу и даже целовали друг друга в губы при всех, правда, без всякой пошлости. И никто и слова им поперек не сказал. Я видел, как на них смотрели девчонки, и нет, не с презрением и не с завистью, а так, будто они бы не отказались побывать наедине с ними обоими.       А к Диме у меня появился свой собственный счет. Я видел разницу в отношении моей преподавательницы, Марии Петровны, ко мне и к нему. Иногда наши занятия отменялись из-за того, что «Димочке нужно было подготовиться к важному концерту». А мне, значит, ничего никогда нужно не было.       В общем, я, вроде как, и уважал Домбровского за его талант и отдачу искусству пения, но в то же время и завидовал, потому что ему голос и внешность достались от природы, а это было нечестно. И кроме того… он мог открыто заявить, что он гей.       Я же был обычным: темно-русые волосы выше плеч, постоянно в художественном беспорядке, потому что уложить их — дело сложное и порой невыполнимое, серые глаза, обычное лицо. В такого, как я, в жизни бы не влюбился никто более-менее симпатичный. И голос у меня был сносный, но ничего сверхъестественного. Меня всегда хвалили: «ты поешь довольно неплохо», «твой голос звучит вполне достойно», но это ни в какое сравнение не шло со всеми этими «превосходно», «волшебно», «божественно», которыми награждали преподаватели и остальные слушатели Домбровского. В такие моменты я понимал, что я — посредственность.       — Опять ты начинаешь, — Леха взял трубочку и принялся выковыривать со дна чашки пену. — Еще не поздно — переведись на ф-но или поступи заново. Ты на первом курсе — всего год потеряешь.       — Как будто ты не знаешь, что поздно! — от этого разговора моя ступня начала нервно постукивать по полу. — Если раньше я мог сыграть «Presto Agitato»* вполне сносно, то сейчас я даже арпеджио не смогу нормально сыграть. Я не занимался уже лет восемь, и мои пальцы совсем меня не слушаются.       — Слушай, ты классно поешь, тебе вообще не надо об этом париться, — примирительно улыбнулся Леха, осознав, что наступил на больную мозоль.       — Спасибо, конечно, — я не хотел обижать друга, ведь ничего плохого он не имел в виду. — Но мне это не нравится.       — Ладно, проехали, — он решил сменить тему, чтобы не вогнать меня в еще худшее расположение духа. Кто, как ни лучший друг, знал, что мое настроение могло меняться со скоростью света и зависело от одному ему понятных причин. — Так что ты думаешь о пианисте?       — О пианисте? — я вспомнил летающие над роялем пальцы и улыбнулся. — Он прекрасен…       Я мечтательно смотрел в окно. Весенний закат был одной из красивейших вещей в этом мире. Ну, возможно, кроме фигуры пианиста-азиата за роялем. Я прикрыл глаза и улыбнулся.       — Прекрасен? — голос моего друга вывел меня из задумчивости. — Тебе он как мужчина, что ли, понравился?       Я перевел взгляд на него. Он смотрел на меня сосредоточенно, выгнув бровь в ожидании ответа.       — Ну, не как женщина же! — улыбнулся я, пытаясь перевести все в шутку. — Ты разве не знал, что я люблю японцев?       — Понятия не имел, — он отодвинул пустую чашку и полез в карман за деньгами.       — Сколько с меня? — я тоже достал из кармана кошелек.       — Нисколько, — он положил две купюры на стол и поднялся.       — Что значит нисколько? — спросил я, поднимаясь вслед за ним, хотя скорее хотелось спросить «Что значит твое поведение?». — Я сам в состоянии заплатить!       — Раз уж мой друг пускает слюни по мужику, — он повернулся ко мне, хитро улыбнувшись и поиграв бровями, — считаю своим долгом заплатить за него в кафе.       — Говнюк! — покраснев, я попытался врезать ему в плечо, но он со смехом увернулся и быстро направился к выходу. — На что это он намекает?       Проводив его взглядом до выхода, я застегнул кофту и, поблагодарив официантку, вышел вслед за ним.       Как я и думал, он стоял возле входа и курил. Я поморщился.       — Блин, когда ты уже бросишь? — я сложил руки на груди, наблюдая, как Леха обхватывает губами сигарету и вдыхает дым в легкие, а потом приоткрывает рот и выдыхает, выпуская дым через рот и нос, отчего он кружится вокруг его лица, напоминая сценический жидкий туман. Я не мог не признать, что мой друг был чертовски сексуален и, по моему мнению, ни на сантиметр не уступал признанному королю консерватории Слуцкому. Одного с ним роста, не такой широкоплечий, но оттого имеющий какой-то неприступно-пафосный вид, с крашеными темно-пепельными волосами, уложенными так, что короткие пряди падали на лицо, и серыми глазами, но не такого мышиного цвета, как у меня, а насыщенного темного, под цвет его волос. В общем, если бы он не был моим лучшим другом, я бы точно не устоял перед таким парнем.       — А зачем тебе? — он скосил на меня лукавый взгляд, и я замер в ожидании очередного подкола. — Если ты хотел со мной поцеловаться, так бы и сказал. Тогда бы я точно бросил.       — Дурачина, — в принципе, чего-то такого я и ожидал, поэтому отреагировал не так остро, просто отвернулся от него, скрывая алеющие щеки. — Кто вообще с тобой целоваться захочет?       Тут я, как вы сами понимаете, приврал, и Леха прекрасно знал об этом.       — Многие, Женя, очень многие, — он затушил сигарету об урну и улыбнулся, полностью осознавая свое превосходство над большинством представителей своего пола. — По домам?       — Угу, — кивнул я, и мы пошли к ближайшей остановке метро.       Домой я добрался без приключений, а уже там мои мысли вернулись к японцу, которого я так и не смог рассмотреть с балкона. Я решил сейчас же исправить это досадное упущение.       Найти в интернете афишу оперного театра был не так уж и сложно, и уже через пару минут я знал, что моего возлюбленного звали Исихара Акио, и что его имя переводится как «красивый». Что ни говори, имя было говорящим. На фотографии Акио я залип на четыре часа и смог от них оторваться только в два часа ночи. Он был высоким и худощавым, что нисколько его не портило, его ровные черные волосы замысловатыми прядями спадали на плечи. На фотографиях он почти никогда не улыбался, как того и требовал его сценический образ холодного неприступного красавчика, а на одной из них он был снят с голым торсом, и вот эту фотографию я скачал себе на телефон и поставил на заставку.       После того, как у меня в глазах уже стало рябить от фотографий, я решил посмотреть его выступления. Это заняло еще два часа. Его игра была выше всех человеческих эпитетов, которые бы только опошлили саму суть музыки. Я смотрел и смотрел; слушал, завидовал, радовался и грустил.       В конце концов, я уснул, так и не выключив компьютер. Снилось мне то, как Акио исполнял «Presto Agitato»* на моем теле, а я плавился от наслаждения в его руках. Во сне мы делали такие вещи, о которых я бы не рассказал даже Лехе, и это было так реально, как будто бы происходило наяву.       И знаете, что я сделал первым делом, когда проснулся? Правильно. Записался на курсы японского языка.       __________________________________       *Здесь: третья часть «Лунной сонаты» Людвига ван Бетховена