Посредственность

      Шла последняя неделя мая, все лихорадочно сдавали хвосты, а я сдал уже почти все, поэтому наслаждался поистине летней погодой. Единственным, зачем я ходил в консерваторию, были занятия по вокалу, которые проходили до самого конца учебного года, то есть первой недели июня.       Я сидел на скамейке в тупике одного из коридоров, где мы с Лехой иногда встречались на большой перемене, и сосредоточенно повторял японский. С того знаменательного дня, когда мы были на концерте Акио, прошел почти месяц, и я с усердием занимался японским на интенсивных курсах. С Лехой я виделся мало, потому что, в отличие от меня, он на втором курсе обленился и теперь наверстывал упущенное.       — Вот ты где! — легок на помине, Леха с усталым вздохом опустился на сиденье рядом со мной. — Ищу тебя битый час.       — Я здесь уже два часа сижу, — я не стал отвлекаться от своего занятия. Леха положил подбородок на мое плечо, заглядывая мне в тетрадь.       — Че это ты делаешь? — спросил он удивленно. Ну, да, поскольку мы мало общались в последний месяц, а когда все же разговаривали, то больше об учебе, он не знал о моем новом увлечении.       — Пишу хирагану, — я сбросил его подбородок со своего плеча и улыбнулся.       — Херо… что? — он выгнул бровь, а я раздраженно закатил глаза.       — Серьезно? Шутка за триста. Хирагана — это один из японских алфавитов.       — Ладно, не обижайся, — Леха примирительно улыбнулся. — Подожди, что значит «один из»? Их что, там несколько?       — Ну, да. Два алфавита и традиционные китайские иероглифы.       Он уважительно присвистнул.       — Ничего себе. А ты зачем их учишь-то?       — Я, вообще-то, уже месяц хожу на японский.       Его лицо вытянулось в изумлении.       — Месяц ходишь, а я об этом ничего не знаю? — он выглядел довольно обиженно, и мне даже стало совестно, что я не поделился с ним раньше. Просто мне казалось, что он неправильно воспримет мое увлечение. И я оказался прав. — Подожди, месяц? Ты хочешь сказать, что записался после концерта того япошки?       — У него вообще имя есть! — на этот раз обиделся я. — Акио. Запомнил?       Он не ответил и отвернулся от меня, тяжело вздохнув, а я продолжил свое занятие.       — Он тебе реально понравился? — после минутной паузы спросил Леха, и я не услышал в его голосе того неприятия, которого я с содроганием ожидал.       — Может, и понравился, — буркнул я, все еще немного дуясь. В конце концов, это мое дело, кто мне нравится, а кто нет.       — Ладно, перестань. Понравился так понравился!       Я посмотрел на Леху, который почему-то улыбался. Что-то я совсем перестал его понимать. Я ожидал негативной реакции на мое признание, тем более, что мы ни разу прямо не говорили о моей ориентации, только косвенно, намеками, а теперь для разночтений не осталось причин. Но нет, мой друг улыбался мне, как ни в чем не бывало, даже, как мне показалось, немного довольно.       — Серьезно? — уточнил я. — Ты не против?       — Я? — он удивленно пожал плечами. — Почему я должен быть против? Я уже начал думать, что ты до сих пор девственник, потому что тайно влюблен в меня все эти годы!       Мой рот сам собой раскрылся в беззвучном удивлении. И только потом, когда Леха начал ржать, я понял, что это была шутка. Я вспыхнул и, прежде чем друг успел смыться, врезал ему тетрадкой по голове.       — Ой, умора! — Леша подставил под удар руку, поэтому тетрадка не достигла пункта назначения, и на всякий случай вскочил с лавочки и отбежал на приличное расстояние, продолжая смеяться. — Ты бы видел себя!       — Дурак! — я сложил руки на груди и демонстративно отвернулся.       Он хотел что-то сказать, но прозвенел звонок. Вспомнив о том, что у меня еще сегодня были занятия, я начал запихивать вещи в сумку.       — Увидимся, — я повесил сумку на плечо и встал. Леха подошел ко мне и, все еще улыбаясь, хлопнул по плечу.       — Позвони после. Пойдем погуляем куда-нибудь, перед тем как я уеду на лето.       — Снова уезжаешь? — скис я. — Блин, скучно будет…       — До отъезда еще есть пара дней! — он подмигнул мне. — Жду звонка.       Он помахал и направился к лестнице, а я пошел в другое крыло на занятие по вокалу.       Поднявшись на третий этаж и остановившись у одного из кабинетов, я посмотрел на часы и оперся о подоконник. Оставалось еще семь минут перерыва. Из-за двери я услышал пение, которое ни с чем нельзя было перепутать. Домбровский репетировал для своего отчетного концерта. Я скривился. Теперь нужно было ждать весь перерыв у двери, как собачонке.       Я вздохнул и принялся бездумно листать страницы инстаграма. За этим увлекательнейшим занятием меня застал звонок на пару. Я подошел к двери и остановился, постукивая пальцами по ручке сумки. Домбровский пел, и пока он не закончит, войти я не мог. Отлично, думал я, урок у меня, а поет он. Как всегда, во всем у него получается пролезть без очереди и по блату.       Наконец, прозвучала последняя нота, и я, не дожидаясь начала чего-нибудь нового, постучал и тут же открыл дверь. Два пары глаз в полнейшем недоумении уставились на меня. Его светлость господин Домбровский стоял на своем обычном месте у рояля, а Мария Петровна сидела на месте концертмейстера.       — Васильев, ты что-то хотел? — в голосе моей преподавательницы сквозила холодность, как и обычно, когда ее отвлекали или прерывали. В моей душе поднялась волна ярости, но, конечно же, я только вежливо улыбнулся ей, быть может, только слегка наигранно.       — Хотел начать свой урок, Мария Петровна, — я зашел в кабинет, не намереваясь сдавать своих позиций. — Уже половина третьего.       Я закрыл дверь и, прикрыв за собой дверь, в ожидании уставился на Домбровского. Тот невинно захлопал своими блядскими ресницами, посмотрев в недоумении на преподавательницу, а она, в свою очередь, посмотрела на часы.       — И правда, Васильев, твой урок, — я улыбнулся предельно вежливо, беззвучно подтверждая ее слова. Справедливость восторжествовала, и я расслабленно отодвинулся от двери, намекая на то, что кое-кому пора бы и честь знать. — Но у Димы важный концерт послезавтра. Надо еще немного порепетировать.       Что, простите?       Я гневно посмотрел на Домбровского, которого, казалось, это все не слишком заботило, а затем перевел взгляд на преподавательницу.       — Но мне тоже надо репетировать!       И да, у меня тоже послезавтра концерт! И наверняка я волновался побольше, чем наша звезда всея отделения. Да у меня поджилки тряслись каждый раз, когда я думал о том, что мне предстояло выйти на сцену.       — Васильев, присядь на стул и подожди. Мы скоро закончим.       Высказав свое решение, Мария Петровна отвернулась от меня и кивнула Домбровскому, чтобы он приготовился.       Я возмущенно засопел, но возражать, конечно, не осмелился. За такое неуважение можно было навсегда попасть в немилость к преподавателям консерватории. Смирившись со своей незавидной участью, я присел на стул, чувствуя себя собакой на поводке, и приготовился ждать своей очереди.       Пел Домбровский, без сомнения, восхитительно. Против своей воли я засмотрелся на то, каким чудесным образом он создает внутри себя эти божественные звуки. Мой взгляд застыл на его пухлых губах, которые немного подрагивали, когда он широко открывал рот на «а», а потом переместился на шею, под которой почти незаметно, как и должно быть при правильном академическом пении, двигался кадык.       Кроме того, что у него был его неземной голос, Домбровский был нереально красив. Его светлые волосы ложились волнами на плечи и на свету отливали золотом. Его глаза во время пения были закрыты, и он становился похож на какого-нибудь святого, сошедшего с иконы храма. Его тонкие пальцы впивались в открытую крышку рояля, так, будто бы действительно хотели сломать прочную древесину.       На какую-то секунду я даже позавидовал Слуцкому, который мог беззастенчиво этим всем обладать, но потом все же подумал, что мне бы, наверное, хотелось, чтобы мной обладали, а не делать это самому, пусть даже с таким неземным существом, как Дмитрий Домбровский.       В очередную паузу в дверь постучали, и я увидел в дверном проеме темную макушку секретаря ректора, чьего имени я не знал.       — Простите, Мария Петровна, ректор вас срочно вызывает!       Макушка исчезла из поля моего зрения, а Мария Петровна поспешно встала с озабоченным выражением лица. Странно было, что она так расстроилась из-за вызова к ректору. Всегда обладавшая непререкаемым авторитетом, она легко могла заткнуть его за пояс парой веских слов.       — Дима, тебе надо еще позаниматься, — теперь мне стало ясно, что расстроена она вовсе не из-за ректора, а из-за своего любимого-обожаемого Димочки. — Васильев!..       Вздрогнув, я вышел из своих раздумий, удивляясь, отчего же до меня вдруг снизошли.       — Да, Мария Петровна? — я вопросительно выгнул бровь под ее изучающим взглядом.       — Ты вроде на пианино неплохо играешь? — спросила она и, дождавшись моего утвердительного кивка, продолжила. — Тогда поаккомпанируй пока Диме. Мне нужно отлучиться.       Я заскрипел зубами так громко, что, наверное, этот звук услышали на первом этаже, но вслух сказал:       — С радостью, Мария Петровна! — после чего посмотрел на Домбровского со всей накопившейся во мне ненавистью. Преподавательница, ничего не заметив, кивнула и вышла из кабинета.       Я сделал пару глубоких вдохов — не хватало еще устроить скандал с всеобщим любимчиком — поднялся со стула и сел за рояль.       — Что играть? — немного грубо бросил я.       — Там ноты на пюпитре, — тут же ответил Домбровский, снова выставив меня идиотом. Я поднял на него гневный взгляд, собираясь все-таки высказать все, что я о нем думаю, но его взгляд скорее был извиняющимся, а не насмешливым.       — Я вижу, — пробурчал я и без предупреждения начал играть. Домбровский запел, и я невольно заслушался. Вначале я хотел оттарабанить все по нотам, не вдаваясь в crescendo и diminuendo, но то, как он пел, тронуло что-то в моей душе, и я поневоле потянулся за мелодией, вплетая в нее аккомпанемент.       Когда он закончил петь, я готов был простить ему все его прегрешения, которые, по моему мнению, за ним водились, и не мог не сказать об этом вслух.       — Ты так круто поешь! — хотел похвалить я, но в моем голосе явно слышались нотки зависти. — Вот бы и мне так…       Дима вздохнул и покачал головой.       — Хотел бы? Если бы хотел, то обязательно бы пел так же, а может и лучше, — в своей поучительной манере сказал он, но, увидев мой недовольный взгляд, добавил. — Зато ты отлично играешь. Многие пианисты бы позавидовали.       — Правда?! — оживился я, потому что мысль о славе пианиста не давала мне покоя уже некоторое время. — Ты правда так думаешь?       — Да, — кивнул он. — Ты никогда не хотел стать пианистом?       — Хотел! — с жаром откликнулся я. — Но…       Я осекся. Посвящать ненавистного Домбровского в свои душевные терзания не хотелось, зато хотелось поговорить по душам хоть с кем-то, кроме Лехи, чьи ответы на мои реплики я уже знал наизусть. Потребность выговориться победила.       — Я часто думал об этом. Изначально я учился именно игре на ф-но, но потом почему-то решил стать певцом.       Я горестно вздохнул под сочувствующим взглядом Домбровского.       — Так, может, еще не поздно поменять специальность? — услышал я его успокаивающий голос и уже было хотел ответить, как вдруг дверь без стука открылась.       Я поднял голову и увидел Слуцкого собственной персоной. Он вошел и, презрительно выгнув бровь, уставился на меня, как на вошь под микроскопом. Я вдруг разозлился. Дима, вроде бы, оказался на поверку не таким уж плохим парнем, и мне очень хотелось узнать его мнение на мой счет, но обязательно должен был появиться этот высокомерный мудак, чтобы испортить разговор.       — Чего вылупился? — отнюдь не культурно спросил я, глядя на него в упор и пытаясь скопировать пренебрежительный взгляд. Как ни странно, Максим не стушевался и не разозлился, а только усмехнулся и подошел к Домбровскому, вальяжно обнимая того за талию.       — Мы занимаемся, Макс, — Дима улыбнулся и посмотрел на своего парня, но в его взгляде читалось недовольство. Я ловил каждое мгновение и каждый мимолетный жест, сделанный ими. Я все пытался понять, как же так получилось, что они вместе, и это выглядит так нормально, словно так и было задумано самой природой.       Они смотрели друг на друга, будто бы читая мысли или играя в гляделки, и Максим, наконец, отвел взгляд. Я выдохнул, чувствуя, как напряжение спадает, но взгляд Макса остановился на мне.       — И чем это вы занимаетесь? — он уставился на меня своим фирменным «что-это-здесь-прилипло-к-стулу?» взглядом, выделив интонацией слово «чем». Я неотвратимо начинал беситься. Меня нервировала сама мысль о том, что я должен отчитываться перед каким-то старшекурсником.       — Репетируем очередной умопомрачительный концерт твоего любимого!       На мое явно хамство Максим никак не отреагировал. По крайней мере, не впал в ярость и не прописал мне по щам, хотя я бы, скорее всего, так и сделал на его месте. Напротив, он только ухмыльнулся и прижал к себе не очень-то и сопротивляющегося Диму, шумно вдохнув воздух возле его уха.       — А чего ты так бесишься и строишь из себя гомофоба? — Мне на секунду показалось, что он мне подмигнул, но я отогнал от себя эту мысль. Зато следующая реплика застала меня врасплох. — Ты ведь тоже гей, или я ошибаюсь?       Пока я хватал ртом воздух, не понимая, чего во мне больше, страха или негодования, сладкая парочка не сводила с меня взглядов: Максим — удовлетворенного, а Дима — заинтересованно-удивленного. Моя вспыльчивая натура победила, и я вскочил со стула, с силой опустив крышку рояля. Немного не рассчитал — рояль застонал всеми своими струнами, обиженно и жалобно, заставив меня тут же испытать муки совести по отношению к нему и прилив ярости — к возмутителям моего спокойствия.       — В этом заведении только у вас есть право называть себя геями! — даже не обратив внимания на их изумленные взгляды, я схватил свой рюкзак и вылетев из кабинета, на этот раз даже не удосужившись закрыть дверь — порчи имущества консерватории на сегодня с меня было довольно.