Пузыри

Кончался август, следом прошёл и сентябрь. Беспорядков и диверсий становилось всё меньше, решались и остальные проблемы. Хиджиката наконец начал находить время на сон, из-за чего в округе разом стало тише, жители столицы стали постепенно выходить из домов без опаски. Сакамото нравился этот обновлённый Эдо, который оставляли усталость и страх. Такасуги тогда и правда перебрался к ним утром вместе со всеми своими людьми, и они разместились быстро и тихо. Никого это, кажется, не удивило, но Хиджиката, по новообретённой привычке, не упустил случая проехаться: — Я-то думал, один твой гардероб уйдёт перепаковывать дольше. — Приятно знать, что ты следишь за моим гардеробом, — с насмешкой отозвался Такасуги. — Большой фанат? — Мечтай больше. — Ну же, Хиджиката, не стесняйся. Мне ты можешь рассказать. Например, какой узор на твоей любимой моей юкате… Хиджиката молча развернулся и вышел, но его плечи дрогнули, когда Такасуги хрипло рассмеялся вслед. В остальном всё было в порядке — насколько могло быть. Матако и Кагура, вспоминая встречу на каком-то корабле, по привычке грызлись и соревновались в плевках — иногда на крутящемся рядом Оките Сого, который что-то упорно рассказывал про любовь к зрелым женщинам и шибари. Бансай нашёл идеальных слушателей в лице Элизабет и Сайто, и, кажется, был совершенно очарован их подходом к современной музыке. Такасуги и Гинтоки… да, проблема была именно в них. Всё свободное время эти двое проводили вместе, возникая друг рядом с другом неуловимо, неотступно и совершенно случайно. Сакамото точно знал — они не искали компании друг друга, просто сталкивались и оставались так, будто ничего естественнее и быть не могло. Как раньше, в детстве и юности, на прежней волне. Разница была только в подколках и перепалках, не возобновившихся, словно они боялись говорить, даже начать разговаривать — неважно, о чём — не будучи уверенными, к чему это приведёт. Они производили странное ощущение параллельной Вселенной; рядом с ними не оставалось ничего, кроме их самих. Они с Кацурой, давно привыкшие, не обращали особого внимания, но из своего угла со странной болью разглядывала Такасуги Матако, дети порой запинались, прежде чем обратиться к Гинтоки, будто не были уверены, что их услышат, и даже невозмутимый Бансай вставил пару пространных реплик об их совместном ритме, звучащем как пустота, помноженная на пустоту. Такасуги тогда попросил наиграть, как же звучит пустота; он сидел в крохотном дворике за домом, прислонившись спиной к вишне, а Гинтоки сидел с другой её стороны, и симулировал активную деятельность. Кацура, возмутившись, встряхнул его за плечо и начал отчитывать — поэтому Сакамото прослушал ответ, а потом долго думал об этом, глядя на большие наушники Бансая и сямисэн Такасуги, лежавший у кресла, в котором обычно вечерами сидел Гинтоки. А ещё был Хиджиката. Хиджиката, который собачился с Такасуги по поводу и без, Хиджиката, который собачился с Гинтоки. Однажды вечером Сакамото застал их, стоявших на кухне: Хиджиката выпускал густые клубы пара в форточку, Гинтоки вяло шутил про то, что огонёк обычных сигарет можно было хоть прикрыть рукой, а такое туманище при всём желании не спрячешь, а Хиджиката молчал. Молчал и курил. — Да что с тобой, Хиджиката-кун, — спросил Гинтоки удивлённо. — То гавкаешь на меня целыми днями, то теперь из тебя и слова не вытащишь. Геморрой замучил? — Отвали, — ответил Хиджиката. — Иди куда шёл. — Да никуда я не шёл, — Гинтоки почесал в затылке. — Сюда и шёл. Молоко правда кончилось, зато твоего кофе завались. Эх, вот бы сейчас сакэ. Хиджиката-кун, ты ужинал? — А ты что тут, штатная домохозяйка? Отвали от меня, сказал же. На лице Гинтоки было странное застывшее выражение, в котором Сакамото с изумлением различил обиду. — Ну ладно, — сказал он спокойно. — Приятной ночи тогда. Он развернулся на пятке и уже двинулся к выходу из кухни, как Хиджиката, не сдержавшись, сказал: — Бесишь. Ходишь тут и… бесишь. Гинтоки вздохнул. — Что тебя во всём этом задевает-то, а? — Что ты общаешься с ним, забыв обо всём, — выплюнул Хиджиката. Болезненно скривился, потирая висок, рванул на себя ящик, в котором была аптечка. — Даже твои мелкие заметили. Гинтоки моргнул. — Да я с ним почти не разговариваю, — сказал он медленно. — Тут просто не так много места, вот и всё. — Свали, а, — в сердцах бросил Хиджиката, запивая таблетки водой из-под крана. — Хиджиката… — Ёрозуя, серьёзно тебе говорю, свали, — побелевшие пальцы Хиджикаты вцепились в раковину, невыключенная вода билась о дно, забрызгивая его юкату. Гинтоки молча вышел. Они почти не разговаривали с тех пор, словно этот ночной спор — да не спор, а что-то непонятное, как не надутый до конца шарик, выскользнувший из рук — пересёк невидимую черту. По глазам Хиджикаты Сакамото видел, что тот прекрасно понимает, насколько важное для себя теряет в этой импровизированной тишине, только это ничего не меняло. Гинтоки же при виде него становился таким же выразительным, как стоящий на кухне большой холодильник. — Ты так ничего от него не добьёшься, — сказал Сакамото, поймав Хиджикату после одного из дежурств. Тот покачивался от усталости, но зубы сжимал так, будто не жалел ни их, ни суставов. — Не лезь не в своё дело. Сакамото помолчал, потом улыбнулся, поправил очки. — И ладно. Я просто должен был тебе это сказать.