Горький пепел

Леди Лея Органа не успела вкусить беззаботной молодости. Юность оказалась так коротка и быстротечна, что Лея не смогла насладиться всеми ее преимуществами: не успела блеснуть красотой на званых приемах, не успела продемонстрировать самые модные наряды своим сверстницам, не успела влюбиться без памяти и разочароваться в чувствах или в своем избраннике. Она была так юна, когда разразилась война и на жителей Великобритании одна за другой обрушились беды. 1914 год стал кошмаром для Леи и всего мира. Она всю жизнь вспоминала тот жаркий день, четвертого августа, когда она обмахивалась расшитым веером в светлой гостиной, сидя на тахте рядом с матерью, и в комнату вошёл возбуждённый новостью Бэйл Органа: — Германия напала на Бельгию. Англия выдвинула ультиматум Германии, и если по истечении срока фон Мольтке-младший не выведет войска из Бельгии, мы вступаем в войну. — Но папа́, — заметила Лея устало, — кто же захочет воевать с Англией? Конечно же они отступят. Мать с сомнением покачала головой, а отец спорить не стал — каждый британец и патриот был бы с этим согласен. Но Лея оказалась слишком наивной в этих вопросах. Германия проигнорировала ультиматум, и в этот же день Англия вступила в войну. Призвали тогда всех — и знать, и слуг. В поместье остался только старый дворецкий и горстка горничных. На войну ушел даже Бэйл Органа. Он погиб от шальной пули в месте, где не должен был находиться. Лея находила утешение у отца Кеноби, мать утешения не нашла и к концу шестнадцатого года скончалась. Лея лишилась отца и матери, а после войны состояние семьи разлетелось по ветру. Поместье, в котором они некогда жили счастливой семьёй, пустили с молотка, и оно досталось за гроши какому-то буржуа — газетному магнату. Его газет она никогда не читала. Это был первый в жизни протест Леи Органа. За ней остался небольшой загородный дом, что для одной маленькой хозяйки оказался огромным, и небольшое содержание, которого ей едва хватало. Горничных пришлось распустить, остались лишь дворецкий и кухарка. Нужно было найти работу. *** Рождество восемнадцатого года разительно отличалось от всех других в жизни Леи. Одиночество и боль утраты сжимали грудь в тисках, не давая продохнуть, но плакать Лея больше не могла и не хотела. Непослушными пальцами она собрала роскошные волосы в косы, меховой пуховкой прошлась по лицу, спрятав под рисовой пудрой воспалённые веки и покрасневший нос, и взглянула в зеркало. Лея хотела увидеть в отражении сильную несгибаемую женщину — как те, с плакатами на улицах, те, которые в знак протеста приковывают себя наручниками к воротам и бесстрашно борются за свои права. Но она была сломлена. Смерть родителей, крушение привычного ритма жизни, смутное представление о не самом радужном будущем — все это давило тысячетонным грузом на хрупкие плечи девушки, которую растили исключительно для безбедной и безоблачной жизни. На кухне было мрачно — старая кухарка опасалась таких новшеств, как электричество, поэтому зажгли свечи. Все было готово к подаче в столовой, но Лея решила спуститься к слугам, тем более, что старый друг отец Кеноби обещал присоединиться к ним за праздничным ужином, а он не был любителем пышных празднеств. Как и сама Лея теперь. — Ну что, вы, леди Лея, — хлопотала вокруг нее кухарка, — все готово, собирались уж подавать. — Накройте стол на кухне, — мягко попросила она, улыбнувшись охнувшей от удивления кухарке. Ужин прошел тепло и уютно. Отец Кеноби говорил о божьей любви, дворецкий делился опытом старого слуги, Лея слушала обоих. Она думала, что несмотря на происхождение, жизненные невзгоды и круг общения, эти люди ей такая же ровня, как и высокородные леди и джентльмены. Они ничем не отличаются от тех, кто унаследовал титул по рождению, возможно, даже в чем-то лучше. И кто дал ей право превозноситься над ними? В то Рождество Лея взбунтовалась снова и навсегда отринула для себя сословия. Но это было не единственным откровением в тот вечер. После ужина отец Кеноби попросил дозволения переговорить с ней с глазу на глаз. — Зовите меня просто Лея, — попросила она, когда священник обратился к ней со словом «леди». Отец Кеноби тяжело опустился на мягкий песочного цвета диван в маленькой гостиной — уменьшенной копии той, что была в большом поместье — и сказал: — Я виноват перед вами. Лея присела рядом и взглянула на старого священника с недоверием. Она очень сомневалась, что отец Кеноби, который заботился о ней столько лет, который был другом семьи столько, сколько она себя помнила, мог хоть как-то ее подвести. — Я, с одобрения ваших родителей, скрывал от вас одну вещь, — между тем продолжал он. — Что же вы скрывали? — от неприятного предчувствия Лея похолодела, а мягкая улыбка сошла на нет. Отец Кеноби тяжко вздохнул. По всей видимости, ему тоже было тяжело. Груз тайны давил на него долгие годы, но, связанный обещанием, он не мог раскрыть тайны. Однако теперь, когда Лея осталась совсем одна, а самому священнику бог не даровал вечной жизни на земле, он почувствовал, что рассказать ей все не то чтобы можно, а необходимо. Отец Кеноби взял узкую ладонь Леи в свои морщинистые узловатые руки и вкрадчиво произнес: — Покойные леди и лорд Органа — не настоящие ваши родители. Лея вздрогнула и отняла руку. — Ваша настоящая мать скончалась от родильной горячки, — продолжал священник. — Ваш отец бросил ее ради службы в армии. Ему светила карьера, а брак, тем более с еврейкой, ей не способствовал. Эти военные такие снобы… Лея слушала его вполуха. Двадцать три года жизни она заблуждалась, и никто ей даже не сказал! У нее дрожали руки, дыхание перехватило. Она была готова вновь расплакаться, но горло сдавило тисками, и рыдания никак не могли вырваться наружу. Она лишилась родителей дважды и даже не знала, в который раз было больнее. Кое-как справившись с чувствами, она сжала ладонь старика: — Не говорите мне о них, — решительно попросила она. — Мои настоящие родители те, кто вырастил меня. Священник одобрительно покачал головой. В этом он был солидарен с Леей. — Но есть кое-что ещё, — нерешительно проговорил он. Лея вскинула взгляд на старого священника в надежде, что новости не будут плохими. Хватит с нее дурных вестей, пора уже начать жить если уж не счастливо, то хотя бы не несчастной. — У вас есть брат. *** Лея не задумывалась, почему их с братом разделили, но поспешила его отыскать. К счастью, найти Скайуокера не составило большого труда. По словам отца Кеноби, он, получив церковное образование, не захотел связать свою жизнь с одной лишь религией и решил бороться за справедливость — как выразился священник — огнем и мечом: Люк считал своим призванием глаголом жечь сердца людей, ведь слово без ножа режет. И в следующую свою поездку в Лондон Лея отыскала ту редакцию, в которой работал ее брат. Вывеска была неброской, но название вселяло чувство, что пора что-то менять. «Сопротивление». Лея толкнула дверь с мутным жёлтым стеклом, и колокольчик выдал ее присутствие. Навстречу ей тут же вышел мужчина с легкой, небрежной усмешкой, которая будто никогда не сходила с его губ. — Чем могу? — спросил он. — Я ищу… — Лея замялась. Кого? Потерянного брата, о котором не знала двадцать три года? А знает ли он сам? Наверняка нет. И как правильно рассказать ему об этом? — Работу? — подсказал молодой мужчина. — Может быть и так, — уклончиво согласилась Лея. По лицу незнакомца скользнула тень скептицизма. Лея выглядела слишком хрупкой и миловидной для журналистки. На вид ей недоставало хватки. — У нас нет для вас работы, — ответил он. — А я без работы не уйду, — настояла Лея. «Либо придушу, либо влюблюсь», — с усмешкой подумал мужчина тогда и не прогадал. *** Лея прижилась в новой команде. Хантер Соло — это он встретил ее на пороге редакции, — которого все звали просто Хан, был невыносимым, эгоистичным, грубым и обаятельным, а Люк, как оказалось, напарник Хана, в противовес ему обладал такими качествами, как скромность, отзывчивость и самоотверженность, хотя в природном обаянии и ему нельзя было отказать. С Ханом Лея не ладила, а вот с братом у них завязались теплые дружеские отношения. Но о родстве она долго не могла решиться упомянуть. Подкованная в политических вопросах, а также знакомая с историей и литературой, упертая и смелая, леди Лея стала первоклассной журналисткой. Хан, наполовину ирландец, а на вторую — еврей, сочувствовал борющейся за независимость Ирландии, но вступать в ряды ополченцев не спешил. Казненные в тысяча девятьсот шестнадцатом зачинщики бунта послужили ему уроком, что безопаснее поддерживать боевой дух соотечественников через газету, доставшуюся ему от отца. Революционные веянья пронизывали каждый выпуск, освещая лишь те факты, которые могли воодушевить повстанцев, но Лея высказалась против такого подхода, и Люк ее поддержал. — Какое вам до этого дело? — со злостью из-за того, что друзья сговорились против него, спросил Хан. — Мы оба евреи, — ответила Лея, — наш народ на протяжении всей своей истории не мог похвастаться полной свободой и независимостью. А потому будем сражаться за тех, за кого захотим. С тысяча девятьсот восемнадцатого года «Сопротивление» начало публиковать все правдивые факты и откровенные агитации, с начала девятнадцатого ушло в подполье, но не остановило деятельности, позже перебралось на территорию Ирландии, где в конце года началась война за независимость, на которую они и отправились втроём. Долгое общение Леи с Люком дало свои плоды. К сожалению, не те, которых хотела бы она, поэтому, во избежание ещё большей неловкости, пришлось сознаться в родственной связи. И Люк, и Хан были этому рады. Особенно Хан. А вскоре Лея забеременела. Свадьбу сыграли на скорую руку, Лею отправили домой. Зимой двадцатого года родился мальчик, которого назвали в честь отца Кеноби — Беном. Так началась горькая история одной любви.