Minority (Ученик палача-4)

В кухне родного дома приветливо горел тёплый очаг. Ставни на окнах, выходящих на внутренний двор, были плотно затворены, но три лампады, прикреплённые к длинной железной цепи, свисающей с тёмного и прокопченного потолка, давали достаточно света. Фиданзола, в белом чепце и длинном фартуке, повязанном поперёк груди, разделывала рыбу для похлёбки. Рядом с ней на табурете в небольшой кадке, прикрытой полотенцем, поднималось тесто. Джованни привычно прошелся взглядом по поверхности стола в поисках еды. Мать улыбнулась: — В кувшине молоко, рядом лежит хлеб. Где вас носило под дождём? Неужели на ту сторону ходили? — Нет, — Джованни распутал завязки своего плаща и повесил его сушиться на растянутую верёвку рядом с очагом. — Снимайте мокрое! — скомандовала Фиданзола, отложила разделочный нож в сторону и вытерла руки влажной тряпкой. — Садитесь ближе к очагу. Я сейчас попрошу Кьяру принести сухие камизы, — она стремительно проскользнула мимо и звонко закричала из пространства коридора. — Кьяра… — Раздевайся! — коротко бросил Джованни Халилу, стараясь не смотреть в его сторону, разлил молоко по кружкам и утопил в нём разломанную на несколько частей хлебную булку. Фиданзола вернулась с ворохом одежды: — Джованни, придвинь скамью, вы на ней оба поместитесь, — она оставила камизы и два шерстяных покрывала на свободной скамье, отвернулась и вновь занялась рыбой. Краем глаза заметила, что под ногами Халила уже натекла целая грязная лужа, — пол потом помоете! Кьяра уже за вами прихожую убрала, — заворчала мать, — так я и не смогла тебя в детстве приучить не нести нечистоты с улицы в дом. Сил у меня уже не хватает, и Кьяра постоянно занята, то стирает, то чистит, и за детьми нужно приглядывать. Ещё одна женщина в доме нужна! — Найми служанку или двух [1], — недовольно ответил ей Джованни, прекрасно понимая намёк матери и с интересом наблюдая, как Халил пытается стянуть с себя мокрые шоссы. Мать недовольно фыркнула, чуть обернулась и тоже обратила внимание на труды мавра: — Чего уселся — господина из себя строишь? Другу своему лучше помоги! Если ты его в дом заместо жены привёл, то проявляй уважение. — Он мне не жена! — зло воскликнул Джованни, однако встал с места и помог Халилу остаться в одних брэ. — Не жена, так по мне и лучше, — пожала плечами мать. — Ты вообще в этот раз приехал какой-то странный. Раньше ничего не скрывал, а теперь только отмалчиваешься и врёшь. А я всегда замечаю, когда ты врёшь! — с некоторым торжеством в голосе добавила Фиданзола. Халил развесил мокрую одежду сушиться и помог Джованни натянуть свежую камизу, завернул в покрывало, слишком заботливо оглаживая плечи, будто расправлял невидимые складки. Флорентиец только вздрагивал от этих невесомых прикосновений и хмурил брови: — Подай мне кружку. И прикройся чем-нибудь. Не нужно тут перед моей матерью голым козлом скакать! Халил угомонился, накинул на себя второе покрывало, которое принесла Фиданзола, сел осторожно рядом на скамью, стараясь не соприкоснуться с Джованни, опустил голову и так застыл, хотя флорентиец кожей чувствовал, как тело восточного раба пробивает мелкая дрожь. Хлеб из тонкой муки, размоченный в жирном молоке, показался очень вкусным. Джованни, продолжая предаваться своей тоске, что завладела сердцем, скосил взгляд: Халил не притронулся к еде и продолжал держать в руках нетронутую кружку. — Ешь, — зашипел на раба флорентиец. — Иначе моя мать начнёт допытываться, где мы были, что делали, и почему ты гнушаешься христианской пищи! Тем временем Фиданзола положила очищенную рыбу, чечевицу и лук в большой котелок, налила воду, и подвесила его над очагом. — Всё, пойду Кьяре помогать, — заговорила она, вытирая мокрые руки о передник, больше обращаясь к углам кухни, чем к сыну. Как только башмаки Фиданзолы застучали по ступеням лестницы, Халил вскочил с места и с отчаянием опустился перед Джованни на колени, обнимая за ноги: — Синьор, накажите меня! Только не отдаляйтесь! — За что наказать? — За что — сами сочтёте правильным. Я не понимаю, за что вы на меня, синьор, рассердились? Вы же сами… — Что сам? — выплеснул свой гнев Джованни, да так яростно, что Халил отпрянул и завалился спиной на пол. — Я что, говорил тебе его целовать, обнимать, ласкать, будто шлюха? Да чему я удивляюсь? Ты и есть шармута! И всегда ею был с любым, кто к тебе прикоснётся! Халил перевернулся на бок, прижал колени к груди и глухо зарыдал. Успокаивать его Джованни и не собирался. Неловко взмахнул рукой и смёл кружку Халила на пол. Та с грохотом упала, расплёскиваясь уродливым серым пятном. Обида и разочарование переполняли, перед глазами так и стояла сцена прощального поцелуя Халила и Ванни Моцци, когда восточный раб, весь исполненный радости, подался навстречу опьянённым удовлетворением губам флорентийского синьора. «Я его ревную к Ванни? Эту шлюху? Я, видно, сошел с ума!» Джованни до бровей завернулся в тёплое покрывало, прижимая сжатые в кулаки руки к лицу. Он представил, как, согревшись, поднимется в башню, ляжет на кровать, подомнёт под себя подушку, которая хранит запах Халила… и эта мысль заставляла еще сильнее страдать. Флорентиец очнулся и открыл глаза, услышав, что сбоку от него что-то грохнуло, шлёпнулось, потом раздались звуки трения чего-то об пол. Джованни приподнял голову. Халил в стоял на четвереньках перед налитой на пол лужей и отмывал налипшую грязь, нанесённую с улицы. Он тщательно тёр половицы тряпкой, затем споласкивал ее в ведре, отжимал, собирал воду, уничтожая серые разводы, продвигался вперёд, становясь коленями на мокрое и свежевымытое, и продолжал мыть. Халил откинул со лба прядь, выбившуюся из заплетённых в косу волос, и встретился с Джованни взглядом. Вздрогнул, опустил голову, продолжая свою работу, но внезапно заговорил: — Я расскажу об одном дне жизни юноши-раба в господском доме. У него нет имени. Он обычный. Таких много. Он мог быть похищенным в детстве христианином или рабом по рождению. Не важно! — Халил отжал тряпку. — День его начинается с рассветом, он просыпается в одной комнате с другими рабами, вода для умывания всегда холодная, еду нужно успеть проглотить, пока не отняли. Потом каждый получает задание на день. Ветра пустыни — злые, все полы быстро покрываются тонкой пылью, похожей на муку. Халил продолжал рассказывать, а Джованни уже заинтересованно слушал неторопливую речь восточного раба о том, как выглядит изнутри дом богатого вельможи и дворец султана, какие комнаты там есть и как они убраны, чем заняты рабы в течение дня — и еще раз поражался мудрости неведомых людей: посредством Халила ему передавалось послание о возможной жизни Франческо Лоредана в рабстве. — Но это еще не все обязанности, мой господин, — Халил уже вымыл половину кухни, довольно смело вышел на внутренний двор, выплеснул воду за порог, налил в ведро чистую. Ведомый взглядом Джованни, он вновь встал на колени, но уже с другой стороны стола. — Хорошо тем, рабу или рабыне, чья внешность непривлекательна, или старому, или сильному, которого берут на другие работы или на кухню. Обычно, если твой хозяин — щедр, то гостей в его доме много. Желание гостя — закон, и хозяин достоин всяческих похвал, если угодил своему гостю. Отказывать нельзя, хмуриться нельзя, движения и улыбка раба должны приносить радость гостю. Иначе накажут. Халил оперся на обе руки, прогнулся в пояснице, почти прижимаясь грудью к полу и выпячивая зад, расставил ноги. Голый, в одних брэ, восточный раб выглядел странно. — Так удобнее принять, если рабу приказывают встать на колени, — спокойно продолжил он. — Гость хозяина может приказать встать к стене или лечь на скамью. По-разному. Гостя нужно поблагодарить взглядом и вернуться к оставленной работе, — Халил продолжил развозить грязь по полу. — А вечером, — он опустил тряпку в ведро и коротко взглянул на Джованни, который, чуть наклонившись вперёд, слушал его с полуоткрытым ртом. — Вечером у твоего хозяина может быть праздник. Или не успевает раб поужинать или лечь на своё спальное место, как приходит управляющий и забирает его. Гостю нужно согреть постель. И не может раб устать: ни телом, ни жестом проявить свою немощь. Он возвращается обратно поздней ночью, и вновь встаёт с первыми лучами солнца, — Халил смолк, отложил тряпку в сторону, присел на колени и подёрнул плечами, ему было холодно, но он старался не обращать внимания, что кожа на его предплечьях и бёдрах уже давно покрылась пупырышками. — Вот так. И не может глупый шармута понять: чем навлек гнев? Хозяин сказал: важный человек, дай ему радость. Я выполнил пожелание моего хозяина. «И что? — Джованни мысленно, с вызовом, ему ответил. — Мне нужно теперь тебя, шлюху, пожалеть?» И смутился, пытаясь понять, когда он успел так очерстветь своей душой, что забыл, как по своей воле когда-то продавался именно вот такой шлюхой де Мезьеру: покорной и согласной на всё, в надежде хотя бы в чём-то получить удовольствие. «А брату Доминику? Я тоже продался, хотя мог бы сразу отказать на пороге папского дворца. Почему же я так жесток к Халилу?» Халил рассказал о скрытой жизни дворцового раба, лишенного права выбора, но у флорентийца выбор был всегда. В кухню стремительно вбежал Райнерий: — Меня мать послала. Сказала, что от тебя никакого толку, а похлёбка может пригореть, — он взял большой черпак и помешал в котелке уже исходящую пузырьками кашу из разваренных зёрен. — Ты к синьору Моцци ходил? — спросил он, не оборачиваясь. — Да, он нас поддержит. Хм, — Джованни невесело усмехнулся, — представляешь, наш визит с мавром исцелил его от полового бессилия! Райнерий застыл с поднятым черпаком на несколько мгновений, а затем медленно развернулся к брату: — Ты что? Старые времена вспомнил? — Не я, это всё мавр постарался. — Значит, нам нужно благодарить Халила? — и тут Райнерий, увидел сидящего на полу восточного раба, скрытого от него толстыми ножками кухонного стола. — А почему он раздет? Почему у него слёзы на щеках? Джованни, что происходит? — Райнерий отложил черпак, схватил со скамьи покрывало, набросил его на плечи Халила и заставил подняться. Раб застыл, прижался к теплому Райнерию, только отошедшему от очага, и тому пришлось его приобнять. — Тебе что, бесы разум помутили? — набросился Райнерий на своего брата с упрёками. — Позволил Моцци мавра совратить? — Да на нём клейма ставить негде! — грубо отозвался Джованни. — Всю жизнь прогибался под таких как Ванни, как безропотная давалка! — А ты — чище? — губы Райнерия изогнулись в презрительной усмешке. — Неужели отцу отказывал, клиентам своим, любовникам при деньгах? Уже забыл, как тебе нравилось? Одежда, праздники, выезды на прогулки, перстни с камнями, соблазн. Ты мыслишь, как наш отец! Ничего, что в дерьме живём, зато у нашего рода есть герб! А вот Стефано приходилось делать вид, что ему тоже всё это нравится, и подчиняться. И чем твой раб, который сейчас занят чёрной работой, отличается от нашего бедного брата? Он что — заворачивается в шелка и ест с золотых блюд? Грудь Джованни пронзило чувство жгучего стыда: уж слишком он взъелся на Халила, хотя тот просто выполнял свою работу, как учили. Однако большую боль причиняли покрасневшие и опухшие от слёз глаза мавра. «Возможно, я ошибся? Я для Халила не очередной клиент?» — Райнерий, оставь нас, пожалуйста! — голос Джованни прозвучал хрипло, через силу. Флорентиец поднялся с места, тёплая накидка скользнула с его плеч и упала на пол. Райнерий передал восточного раба в руки брата, а тот крепко обнял его, прижимая к себе. — Я больше не гневаюсь на тебя, — прошептал Джованни, потёрся кончиком носа о шею Халила. Из груди восточного раба вырвался всхлип. — Понимаешь, — говорить было тяжело: горло будто сдавило железным обручем, — я еще никогда в жизни… так не ревновал! До того, как аль-Мансур меня спас, всё было просто — меня любят, я люблю. И знаю, что не будет никого, кроме меня. Искренне, честно. Без игры и соблазнения. И каждый мой стон и вскрик, каждый ЕГО ответ — вырывался из души. Совершенно свободно. Сможешь ли ты меня понять?

***

[1] здесь и далее я хочу показать разницу в мышлении: «старом» и «новом». Она проявляется всегда у разных поколений, но в это время и во Флоренции происходят общественные изменения. Старая родовая знать теряет власть, новая (незнатные торговцы) — приобретает. Вот частный случай: Фиданзола привыкла всю жизнь тяжело работать и сейчас не понимает, что с возрастом её покидают силы, работы прибавляется, но при семейном достатке, она не может внутренне себя переломить и позволить нанять помощницу. Она считает, что такой «помощницей» должна быть жена сына или дочь, но не человек «не из семьи». Второй частный случай: у Райнерия и Джованни — разный тип мышления. Устремления Райнерия направлены на расширение и процветание его «бизнеса», его ум — прагматичен и свободен от «родовых» устоев. Он нанимает себе работников для помощи в конкретных делах, сопротивляясь родителям. У Джованни превалирует чувственность, и хотя он самостоятельный и всё умеет, ему нравится, когда о нём заботятся. Прижимистый, но не пускает деньги в рост. Пока не видит себя в центре какого-либо дела: у Райнерия — постоялый двор, у Пьетро — нотариальная контора, а Джованни мысленно останавливается на факте получения диплома лекаря, а что делать дальше — не обдумывает.