I have sinned, Padre

— Вы служите господу, но так ли это? — Абсолютно так. — Вы уверены, падре? — Я верю, что Господь наш один и мы паства его, что он всевидящ и мы дети его. Он — наш Отец, и служить ему — наша задача. — Вы хорошо подумали, падре? С чего вы взяли, что он один? С чего вы взяли, что служите тому господу, Пак Чимин? Вы уверены, что ваш господь не обманщик? Уверены, что он есть святыня, а не грязь и обман? Может, мой покровитель — тот самый истинный Бог, а может, и ваш, и мой — одно лицо. Вы уверены, что мой Бог не истинный, а ваш же по ошибке занимает чужое место? Ваш Бог якобы велик, честен и добр, но послушайте меня, он не таков. Ваш Бог лицемерен, он тщеславен, из-за него страдают миллионы людей. Он заставляет поклоняться себе, выполнять свои заветы и при этом в мир пускает таких как я, убивает, топит, сжигает, поглощает в землю. В то время как мой не требует такое внимание, не просит больших церквей, он говорит людям правду, что за всё нужно платить и мир жесток. Не терпит притворств и масок, срывая их с людей, показывает наши сущности. Так скажите, падре, кто действительно есть зло, а кто — добро? Чимин сидит и боится пошевелиться, ряса кажется тяжёлым мешком, что окутал тело, а колоратка на шее — удавкой. Ему сложно дышать, и страх сковывает тело. Чон Хосок определенно не обычный смертник, не такой как все. Глядя ему в глаза внутри всё холодеет, тело парализует, а разум... разум словно мутнеет. Голос Хосока проникает глубоко в сознание, шепчет змеем, вынуждая усомниться и откусить от запретного плода Древа Познания. Чимин впервые встречает такого смертника. Его взгляд пронзает насквозь, окутывает невидимой дымкой и после, словно удав, кольцами обхватывает и сжимает, готовясь поглотить, и ты, как зверёк, загнанный в угол, не можешь шевельнуться. — Но ведь наш Господь... — Наш господь, наш господь, — передразнивает Хосок, ухмыляясь едко. — Ваш господь Бог одурачил вас, мой же — показал мне свет. Вы тут, падре, дабы исповедать меня. Что я должен делать, покаяться, так? Рассказать все свои грехи? Чимин лишь слабо кивает, пальцами же крепче сжимает крестик и библию в руках, словно это его защитит от речей убийцы. — Я должен вам рассказать, что именно? Как таскал фрукты из соседского двора или, быть может, как дразнил брата за завтраками? А может, я должен вам рассказать, как свернул шею кролику девочки, что жила этажом выше, и после спрятал его у нее в постели? Должно быть, вам нужно что-то иное, скажите, может это то, как я первый раз покалечил человека? Я подставил подножку Чон Чонгуку, мы были школьниками ещё, и я просто подумал, что будет интересно, как этот​ мелкий надоеда скатится по лестнице и сломает себе шею. Но этого не случилось, маленький засранец отделался переломом ноги и парой ушибов, да и только. Если б я знал, то толкнул бы его, а не заставил споткнуться. Хосок губу закусывает и рассматривает внимательно парня напротив: худощав, с пухлыми губами и рыжеватыми волосами, и Чону внезапно до жути интересно, как бы умирал этот служитель церкви. Молил бы он о пощаде или, быть может, оцепенел от ужаса, пока Хосок измывался над ним, загонял в угол, как маленького зверька, и баловался с его жизнью, вдыхая запах страха, пока не станет скучно. — Я понял, святой отец, вы, должно быть, тут по поводу убийства, из-за которого я попал в эту дыру. Вам ведь явно сказали, за что меня осудили, так ведь? Чимин кивает вновь. — Вы жестоко убили некого Ким Сок Джина. — Вас не посвятили в детали? Как неучтиво с их стороны, ничего, я вам всё расскажу, не могу же я умереть, не поделившись свей историей со святым отцом. В конце концов, вы тут не за тем, чтобы грехи отпускать, вы тут за тем, чтобы слушать и надеяться, что среди всех падших мелькнёт надежда на то, что ваша вера в Бога оправдана, ведь вы, падре, уже давно в нём усомнились и просто хотите снова обрести веру. Я помогу вам убедиться, что Бога нет. Помогу потерять веру окончательно, я помогу вам понять, падре, что ваша вера — ничто иное как иллюзия и театр, а Бог и Дьявол в этой жизни — только мы. У Чимина по загривку бежит капля пота, зрачки расширились, стоило смертнику напротив произнести то, что так давно скрывал Пак от всех вокруг, то, от чего он бежит по лабиринтам своего сознания и отчаянно кричит в надежде спастись и выбраться из капкана сомнений. Попытки обрести веру столь сильную, как и раньше, каждый раз были провальны, а внутри что-то скребёт, говоря о том, что Бога нет, что всё обман и вера его — уродство, что калечит человечество. И вот, напротив него сидит Чон Хосок, приговорённый к смерти за жестокость и ряд убийств, глаза горят, он кажется живее всех живых. Кажется, что он знает больше, чем говорит, больше, чем знает каждый человек в этом мире, словно он владеет древними познаниями с самых истоков мироздания. В подкорке мозга предательским зерном рождается и прорастает мысль о том, что вдруг он действительно знает, вдруг он знак, вдруг символ того, как Чимин заблуждался все эти годы, что его жизнь шла не той тропой, что он просто ошибся, и что вот она, подсказка, и прямой ответ на его самый главный вопрос. Чон Хосок говорит, что Бога нет, Чон Хосок заставляет верить в это. — Вы когда-нибудь убивали, падре? Хотя о чем я, по вам видно, что единственное существо, которое вы убили, это надоедливая муха у окна. Знаете, когда чья-то жизнь в ваших руках, это наполняет вас энергией, держит в тонусе ваше сознание и тело, обостряет все чувства, позволяет увидеть глубже, ощутить ярче. По венам идёт кровоток бурлящей жизни, он такой яркий и обжигающий, словно первая искра во мраке, наверное, именно так чувствовали себя люди, когда Прометей подарил им огонь. Ох, простите, падре, вы же не признаёте подобной веры. На лице заключённого вновь мелькает ухмылка, открывая в уголке губ ряд белых зубов. Не ухмылка, а оскал скорее. — Все мы грешники, падре, все мы грешники. И вы тоже. Немного помедлив, Хосок таки продолжил: — Так вот, святой отец, когда вы управляете чьей-то жизнью, то вы и есть Бог, только вы. Вы решаете, что будет дальше, и эта игра может быть бесконечной, всё зависит от того, чего вы хотите и как долго. Я пожалуй начну, святой отец, ибо я согрешил, а вы, будьте так добры, не испугайтесь до обморока. Я многих убил, а поймали за эту грешуню, жалкую душонку, хотя я и не стремился прятаться, пусть знают, кто я. Ким Сок Джин, — словно смакуя протянул Хосок. — Это тот, кто стал моей предпоследней жертвой. Я познакомился с ним в маленьком семейном магазинчике, он там работал консультантом. Миловидный парень с большими плечами, но его внешность — единственное, что было в нем затейливого, умом, боюсь, сей персонаж нашей бренной жизни не блистал, а потому, наверное, и работал на столь паскудной должности в свои 25. У парня ни семьи, ни друзей, одиночка, смазливый, глупый одиночка. Идеальная жертва. Мне хватило недели, чтобы втереться к нему в доверие и привести к себе домой, и именно там я начал истязать его. Вырубил, ударив чайником, помял парнишке немного череп, но он это пережил, отключился, взвизгнув столь противно, что я думал, распугает всю округу, несмотря на то что я живу в довольно злачном местечке. А после... после я его связал и, словно мешок, отнёс в подвал, меня всегда учили, что нельзя сорить там, где ты живёшь, да и не люблю я гадить в своём же жилище. В подвале же я пристегнул его к стене, знаете, это мой маленький уютный кровавый уголок. Хорошая шумоизоляция, лишний раз туда никто не суётся, гул труб дома глушит любой звук, что может таки прорваться наружу, нет окон, там раньше было что-то вроде бункера, но о нём позабыли. Я оснастил там всё по высшему разряду, ножи, пилы, цепи, также позаботился и о комфорте жертв, предоставил им матрас и ведро. Хотя, как правило, они все были в таком состоянии, что ходили просто под себя. Люди такие мерзкие, ни капли приличия нет. Пусть тебя и покромсали, неужели сложно дотащить свою тушу до ведра и сделать свои дела туда, даже если тупо проблеваться. Мне кажется, нынешнему поколению недостаёт воспитания прошлых лет. Но об этической стороне мы с вами можем поговорить и позже, если, конечно, времени хватит, ведь оно у нас истекает и очень быстро. Сокджин мне был не очень интересен, и держать его долго у себя я не хотел, а потому сразу же приступил к основному блюду, дабы не затягивать это все на несколько дней и решить лишь за один. После того, как я пристегнул его к стене, срезал с него рубашку и сделал из нее кляп, завязав этой визжащей свинье рот, не хотелось, чтобы когда он пришел в себя, своим писком разбудил бомжей с ближайшей помойки. Как только я расправился с его верхней частью одежды, моей задачей было разбудить его, ведь какое удовольствие мучить кого-то, если человек без сознания. И потому я приступил к легким заигрываниям: взял щипцы и один за другим начал вырывать ногти из его пальцев, медленно вытягивая те из кожи, оголяя мясо и наблюдая за тем, как кровь капает по его пальцам. Он проснулся буквально сразу, когда я вырывал ноготь со второго пальца, видимо не сильно я его приложил тем чайником. Сразу начал дергаться и, как я и думал, орать в тряпку, слезы текли по его щекам так, словно он тут собирается устроить второй Великий потоп. Что-то мямлил, жмурился и скулили каждый раз, когда я тянул все сильнее и сильнее очередной ноготь. Как только с руками было покончено, я приступил к ногтям на ногах, и знаете что падре? Он действительно оказался маленькой визжащей девчонкой, ибо стоило мне вырвать половину ногтей на его ногах, как он обоссался. Мерзкий кадр и самый слабый, никто от такого не обделывался, а он это сделал, даже когда толком с ним еще ничего не случилось. Пришлось оставить его ногти на правой ноге целыми и снять с него чертовы штаны. В наказание за это, я решил помочь ему стать тем, кем он по сути своей и является - визжащей девчонкой. Мне пришла гениальная мысль: сделать ему юбку и после укоротить то, что хоть как-то делало его мужчиной. А потому я взял свой самый острый нож, знаете, я его стянул как-то у мясника у которого работал, он им разрезал плоть животных так, словно это масло. Нож мягко скользил даже по сухожилиям. Я следил за тем, чтобы лезвие никогда не стачивалось, постоянно натачивал, так, что он имел все то же идеальное состояние для рези. Мне предстояла очень тонкая работа: нужно было отделить кожу от мышцы, это только кажется легко, но на самом деле, кожа нежный материал, одно неверное движение и вся работа насмарку. Я провел первый надрез по его груди, решив, что лучший вариант будет срезать кожу с груди, ребер и спины, позволив свисать той, словно ваш балдахин. Но знаете, как я и сказал, кожа очень нежный материал, цельным большим куском ее срезать это рискованно, под тяжестью она может порваться или опуститься ниже нужного, и потому я мысленно разделил его грудную клетку на две части, словно это прямоугольники. Я повел ножом поверх груди от плеча и до середины корпуса, где якобы у людей душа, именно туда, да. Следом повел ножом вниз, черча свой прямоугольник, а после, очень медленно, придерживая за уголок, я начал отделять кожу от мышц. Он так дергался, его взгляд метался из угла в угол, мычал в тряпку и пытался кричать. Это мне очень мешало и, когда я чуть не порезал себя, пришлось приложить его голову об стену, чтоб он заткнулся и успокоился. Парень не отключился, он был в сознании, но явно ему было чертовски плохо, ибо рыпаться он прекратил, лишь жалобно скулил и ревел. Смотрел на меня своими глазками, в которых читались мольбы о милости вперемешку с диким испугом и слезами. Удивительно было, откуда в нем черт возьми столько жидкости. Я продолжил свое незатейливое дело, срезая по дюйму, бережно и трепетно. Знаете, свою работу надо любить, падре, только делая ее с любовью, вы сделаете ее качественно. Пока я срезал с него лоскут за лоскутом, Джин отключался еще раза три. Совсем хиленький парнишка. На третий раз он отключился сразу же, как в себя пришел, буквально толком и не очнувшись. А я же продолжал покрывать его ноги новой "одеждой". Мои руки были полностью в крови, она сочилась по пальцам, омывала мои ладони и стекала на локти, теплая и ласковая словно вода, красная словно ваше вино на причащении. Моментами она попадала мне на одежду, знаете, я стараюсь аккуратно работать, но порой такое случается. Кровь пачкала мои брюки, оставляя на них темные пятна, пачкала рубашку, размазывая капли крови в кляксы, но было не жалко, ради такого творения одежду совсем не жаль. Джин пришел в себя, когда я закончил с его новым одеянием. Он уже не дергался, не пытался кричать, лишь слабо хрипел, взгляд его стух, голова поникла. Я видел, он смирился со своей участью. Как я и говорил, он был неинтересен, другие всегда сопротивлялись до конца, но он, он просто принял то, что с ним все кончено. Никакой жажды к жизни, от таких тем более стоит избавляться. Когда все же с юбкой было покончено, настал момент кульминации. Я ведь говорил, что не хотел долго с ним возиться и так как было решено придать ему его истинный облик, я опустился вниз, чуть раздвинул края кожи и обхватил пальцами его вялый член. Мне нужно было его возбудить, нужно было, чтоб его член стал твердым, иначе было бы не удобно дальше работать и, знаете, он доказал, что поистине является животным. Не смотря на всю ту боль, что пронизывала его тела, на всю ситуацию, его член действительно реагировал. Я дрочил ему на сухую, но его член реагировал, и, когда он полностью встал, я взял самые острые ножницы, знаете, такими обычно кости разрезают рыбные, на кухне всякие домохозяйки используют, и медленно, миллиметр за миллиметром, я начал отрезать плоть от его члена. Это заставило его оживиться, он вновь начал вяло дергаться, пытаясь отстранить свои бедра и спасти свой жалкий член, но я крепко ухватился за тот, вынуждая не двигаться и продолжил отрезать, каждый раз отрезая все больше и больше. Парень сдох, когда я оттяпал ему половину его органа, кровопотеря была слишком большой, так что это не удивительно, хотя может это было от болевого шока. В любом случае, даже когда он умер, я не закончил, остановился лишь тогда, когда от его члена уже ничего не осталось, только ошметки на полу, которые заливало кровью. Это было действительно очень красиво, не лучшая моя работа, но было красиво. Как вам известно, от трупа я избавиться не успел, меня повязали, как раз перед тем, как я собирался разделать его. Уж не знаю, как меня нашли, но, к сожалению, я не смог закончить начатое. Хосок, спиной откинувшись на стену, взглядом обводит священника. Чимина мелко трясет, по виску сбегает капля пота, а костяшки пальцев побелели, да и сам он весь бледный и имеет немного болезненный вид. Казалось, будто парня вот-вот стошнит, но он отчаянно пытается держать это в себе. Чон наклоняется вперед, глядя прямо в глаза Чимину, локтями упирается в свои колени и широко улыбается, после чего резко дергается в сторону священника громко крикнув "Бу!". От этого Пак откидывается назад, падая со стула на пол и нервно отползает к решетке, зная, что цепи на смертнике не позволят ему так далеко зайти, а Хосок лишь смехом заливается, что эхом отбивается от стен камеры. — Так что падре, я согрешил, отпустите грехи мои? Чимин испуганно жмется к решетке, смотрит прямо на улыбающегося Хосока и дышит сбивчиво. Он чувствует себя не просто испуганным, он слышит как в его ушах отбивает чечетку его же сердце, чувствует как по спине стекает холодный пот, и хочется бежать, бежать без оглядки и никогда больше не вспоминать об этом смертнике молясь о том, чтоб его рассказа не преследовал священника в кошмарах. — Бог с Вами, — еле слышно произносит Пак — Со мной Сатана. По камере вновь разливается смех, а священник нервно дергает решетку зовя охрану и требуя, чтобы его выпустили. На самой казни Чимин не присутствует, его все еще трясет, и он никак не может прийти в себя, хотя прошло уже больше четырех часов. Хосок мертв, а Пак находится в безопасности, у себя дома, пытается кофе выпить, но руки в плену тремора, а воображение все еще прокручивает сцену убийства Джина. Внезапно парень осознает, что ведь Сокджин это последняя жертва, а не предпоследняя, как сказал заключенный. Следом накатывает новая волна страха, ведь вспоминает, что не представлялся Хосоку, он не говорил тому свое имя, никто не говорил, откуда же он знал. По загривку вновь пробегает холодок, а буквально за собой Чимин слышит голос, что все еще эхом отбивался в сознании: — Святой отец, я согрешил. Наутро Чимина находят мертвым, тело изуродовано, в сплошных увечьях, кости подроблены, местами словно вовсе в порошок стерты, и лишь лицо не тронуто на котором застыла гримаса ужаса.