***
Всякая помощь, льющаяся от окружающих, как из рога изобилия, никак не избавляла от острого чувства себя нашкодившей ученицей, покинувшей спальни после отбоя. Круг Оствика распался и были бои, и был Конклав, и был, мать его, Корифей с лицом более ужасным, чем его гнилые речи, но чародейка продолжала съеживаться при большом скоплении людей, а на собраниях и суде сидела, как на иголках, порой облитая холодным потом в ожидании нагоняя. «Неправильно! Подумай и попробуй еще раз!» Своим наиболее выдающимся умением она по праву считала навык делать каменное лицо. Чтоб не выглядеть превратно прямо сейчас, она запрятала бутылку под верхнюю мантию и прижала к себе, аки ребенка. Стоит ли говорить, что идти стало еще неудобнее. И эта отстроенная башня, на которую она лично дала добро, своими сотнями ступеней демотивировала уже на втором пролете. Последняя мысль, промелькнувшая перед тем, как постучать в один из верхних кабинетов была о том, как же все-таки хорошо все обставили ее советники и какая досада, что нельзя находиться в замке безвылазно (вместо этого она бегала в поля, закрывая дыры своей чудо-рукой). Ругая себя за такие упаднические и антинародные настроения, Эвелин с досадой вспомнила пару ископаемых храмовников, мимо которых прошла у входа и даже не заметила. Слышат ли они там внизу, как леди Инквизитор барабанит в двери, вместо того, чтобы войти? Переглядываются между собой? Думают, что она… — Я думаю, у меня всегда открыто с той стороны. Леди Инквизитор. — Обилие света в проеме сходу мешает разглядеть человека, а также то, сделал он поклон или нет. Колдунья жмурится, прикрывая очи ладонью. Затем, спохватившись, достает вино, словно оправдание. — Можно в гости? Она всегда ненавидела этикет и все, что с ним связано, но сейчас каким-то задним чувством смутно заподозрила, что эти расшаркивания придумали не просто так. Немолодой маг напротив выглядел более усталым, чем удивленным. — Прошу. Инквизитор бегло осматривает просторный зал, заставленный столами и полками, освещенный люстрой и камином одновременно, но все равно сиротливо пустой. Несколько узких окон с яркими витражами немного сгладили картину, однако придали этому, безусловно, прогрессивному месту, привкус ортодоксальной церкви. Она падает в ближайшее кресло в попытке сохранить свои движения непринужденными, но этого не происходит. Обивка еще совсем теплая после того, как в нем сидели. — Алексиус. Почему вы до сих пор работаете? Уже темно. — Эвелин складывает руки на коленях, наблюдая за тем, как мужчина открывает откупоренную бутылку и аккуратно нюхает. — Чем, я по-вашему должен здесь заниматься, если не работать? Делаю, что могу. — Он двигает второе кресло из-за стеллажа и садится, предположив это уместным. В голосе Инквизитора едва заметно разочарование: — Когда я отдала это место под ваши исследования, то не имела ввиду выжать из вас все соки. У меня, — она постаралась сделать акцент на этом слове, но не слишком резко, — все работает по-другому. Можно? — Указывает на открытое вино. Маг исчезает из поля зрения, возвращаясь с металлическим кубком в руках. — К сожалению, у меня здесь только один. — Я не брезгливая. Дегустируйте, пожалуйста. Алексиус выглядит куда свежее, чем тогда на суде, истощенный экспериментальной магией и разбитый потерей сына. Тем не менее, он не демонстрирует ни малейшей опаски быть отравленным и молча пьет, осушив кубок до половины и вернув обратно на стол. — Годное? — Тревельян пробует, не дожидаясь ответа, и на дне еще остается. Кисло. — Похожее я пробовал в Ривейне. Такой вкус можно получить, лишь используя особый, розовый виноград. Они называют его Изабелла. В Тевинтере и Орлее он плохо растет. — Гадкое. — Честно признается Эвелин. — Его нужно пробовать с сыром. Но я советую с орехами. — Вас хорошо кормят? — Девушка снова берет кубок обеими руками и ставит его на колени. — Не жалуюсь. Что-то не так? — Не люблю, когда люди страдают, знаете ли. — Она заерзала. — Поэтому казематы пустуют, а организация полнится благодарными неофитами? Есть люди, которых просто необходимо казнить, леди. Не делать этого все равно, что пилить сук, на котором сидишь. Я понимаю, на какого рода пользу вы рассчитываете от меня, но я — скорее исключение. Тревельян рассеянно смотрит по сторонам. — Те, кого я казнила бы лично, слишком далеко и их еще надо найти. Хотя это дело времени. А в целом, — она качнулась чуть вперед, — мне просто нравится проявлять милосердие. Иногда приходится принимать непопулярные решения, но они — самые сладкие. Какой прок от власти, если не можешь миловать? Алексиус нахмурился: — Кому, как не вам знать, что власть никогда не принадлежит одному человеку? — Я знаю. И мои советники, очевидно, тоже. А вот все остальные не особо задумываются и по-хорошему, так и должно быть. Если бы не моя рука, я никогда бы здесь не сидела. Это случайность. — Эвелин коротко вздыхает. — Еще. Собеседник послушно доливает остатки. — Моя магия весьма посредственна, на данный момент, и медлительна — отрицать это глупо. Вы же видели меня в бою? — Мельком. — Спорим, что в глаза бросилась Кассандра? Именно благодаря ей я все еще дышу. И не только ей. Мои соратники защищают меня, выигрывают время, чтобы я могла наколдовать что-то полезное, накидавшись лириума. А ведь они даже не догадываются, как потом голова трещит… — Добавляйте эмбриум, леди Инквизитор. Он снимает большинство побочных эффектов. Девушка заметно светлеет: — О, спасибо. И зовите меня просто Эвелин. Можно «на ты». Здесь все равно нет никого, кто требует от меня сохранять лицо. — Она помедлила. — Видишь ли, Герион. Я просто очень устала. Не сегодня — вообще. Но я категорически не желаю, чтобы об этом кто-то знал. — Поэтому ты пьешь с узником, Эвелин? Невозмутимости тевинтерца могла позавидовать сама Андрасте. Если судить еще и по Дориану — эту черту они изучали в университетах. — Я не хотела, чтобы ты чувствовал себя заключенным. — На порозовевшем лице вспыхнула обида. — Я хотела дать тебе новый смысл. Любимое дело. — Зачем? Я был готов умереть. Не гипотетически, вполне буквально. — А сейчас? Разжалованный магистр пристально смотрел на женщину, которая так внезапно лишила его всего, а затем отказала в смерти, чтобы дать второй шанс. Шанс на что? Без любимой семьи, имущества и положения, оставляя лишь его мастерство и физическое здоровье. Алексиус бездумно коснулся локтя: жесткая, но гладкая материя змеится классическим узором и раскроена по распространенной тевинтерской модели. В этих краях такое точно не носят. Можно было подумать, будто ему нарочно дали привычное облачение, дабы сделать заточение более комфортным. Эта мысль совершенно не приходила в голову старательному и дотошному в мелочах магу. Своим горем он упивался до самых краев. Шорох пальцев по ткани стал тем последним моментом, когда что-то пошло не так. Если предположить, что «так» этим вечером вообще было. Инквизитор оказывается совсем близко и не решаясь забраться на колени просто склоняется и целует. После вина женские губы особенно мягкие, отказаться от них весьма трудно. — Не хочу убивать. — Эвелин, не стоит. Вы пьяны. Слабая попытка отвернуться ни к чему не приводит. Только целуют его уже не в губы, а в шею, прикусывая небритый подбородок и, кажется, даже облизывая его. Через несколько безумно долгих мгновений она отстраняется в немой просьбе встретиться взглядом и шепот скользит по его щекам. — Пожалуйста, Герион, — Руки оплетают его, словно гибельные корни, — ничего не будет. Какое именно «ничего» она, разумеется, не уточнила. То ли магу действительно захотелось отыграться, то ли неловкая горячность его гостьи неожиданно пьянила, но он больше не пытается прекратить это. Давно ли его ласкали с такой охотой? Тонкие губы размыкаются, девочка мокро льнет к ним; её бесхитростная страсть абсолютно лишена всякой игры. Алексиус испытывает нечто, похожее на легкость, вопреки всем своим мыслям и ожиданиям. Погодя, все-таки отвечает: — Не спеши. Подросшую в Круге, ее никогда не гладили по волосам. И этого факта достаточно, чтобы потерять разум, почти добровольно отрекаясь от него. Тонкие пальцы врезаются в ткань на плечах, притягивая как можно ближе. Краем сознания Герион ловит полноцветную вибрацию чужой энергии, кажется, она вот-вот выгорит, как фитиль без воска. Эвелин, при всех своих достоинствах и недостатках бывала очень нетерпелива. — Как это снять? — Нервно спрашивает она, дергая лацкан. Вместо помощи маг подталкивает выбраться из кресла и поднимается следом. Их пальцы переплетаются, незначительная часть ауры из его рук толкается в ладони уходя в податливое тело. Круг замыкается, но теперь в нем циркулирует чужая энергия. И ее, беззаботно желавшую забыться с абсолютно посторонним человеком, это по-настоящему пугает. Слишком близко. На ее памяти так близко стремятся лишь демоны на Истязаниях. — Я могу прекратить. — Нет. В какой-то миг даже хочется смеяться от того, насколько это похоже на одержимость (которой их так безустанно стращали). Страх перед непонятным заставляет нервно потеть, но это пустой страх, он не имеет значения. Чувства захлестывают волнами, порочными, недопустимыми. Удовольствие от них так велико, что Эвелин боится насытиться только ими. Решительно прерывает контакт, привычным движением скидывая уличную мантию. Алексиус мягко перехватывает за руку. Его спокойствие гипнотизирует. — У меня есть постель. Все, происходящее после этого, слилось для Эвелин в череду сменяющих друг друга вспышек. Вот она следует за магом, словно на эшафот; вот обнажаются его худые плечи, а ключицы при дерганом свете кажутся осколками, застрявшими в его плоти; даже в полумраке тесной спальни нетронутая солнцем кожа сияет белизной. А затем — остаются лишь прикосновения, везде, на каждом участке ее тела — медленные поцелуи, гладкие ладони, теплое дыхание. Ей хочется кричать. Не в определенный момент — кричать хочется постоянно, каждую секунду упиваясь собственноручно вырванной из небытия лаской, взятой, украденной, неразрешенной. Однако некоторые непопулярные решения, понимает Инквизитор, нужно держать в строгом секрете. Судорожно сомкнутые губы хоронят всякий звук и это — настоящая пытка. А если хоть на секунду постараться вспомнить, в каком порядке это все происходило — ничего не получится. Не глядя на спящую леди Инквизитора, Алексиус тихо одевается, предполагая, что его надзиратели могут заподозрить неладное и явиться в любой момент. Он берет с полки ручное зеркало, в котором при свечах ничего не разобрать, ловит свое темное отражение. Воспаленная мысль настойчиво пульсирует в голове. «Я живой».***
— Инквизитор! Можно тебя на минутку? — Утром Лелиана застает Эвелин в конюшне, воркующей со своей любимой лошадью. Зрелище странное, но у Тайного Канцлера вызывает некоторое понимание, она и сама не равнодушна ко многим животным. — Утро доброе. У нас какие-то новости? — Вообще-то нет. Тут такое дело, хм. Я должна знать, что ты в дальнейшем планируешь делать с Алексиусом. В целях безопасности, конечно. Эвелин сперва испуганно, затем почти гневно взирает на советника: — Ты! Большим сотрясать воздух и не стоит. — Моя работа — все знать. И я надеюсь, что делаю ее хорошо. Досада достаточно быстро испаряется, ведь Инквизитор отлично понимает, кто является самым преданным ее соратником. А еще — близкой подругой. От того и отвечает она предельно честно. — Я не знаю.