Одно имя

Ветер стих, и небо совсем заволокло. Собирался дождь, воздух тяжелый, заблаговременно влажный, липкий, обтягивает кожу вкупе с едва ощущаемым прикосновением лёгкого сквозняка. Холодно, не свежо. Пробирает. Соби обернулся к Рицке и плотнее натянул на него плед. Молчание затянулось, Соби нервничал — Рицка до сих пор не произнес ни слова. — Пойдем спать? — тихо, шепотом, под стать той интимной близости, что витала между ними. Что раздавалась между вдохами и выдохами, между хрустящим, прозрачным, натянутым воздухом. Рицка продолжал молчать, но Соби ощутил, как напряглось его тело, и он глубоко вдохнул, так, что крылья ноздрей сморщились и оттопырились вверх. — Расскажи, как ты познакомился с Сеймеем? Сердце забилось. Больно, страшно, отстраненно колотя по ребрам, врезаясь в них, вламываясь в грудную клетку, так, будто старалось вырваться или напомнить о том, о чем думать не хотелось. Соби непроизвольно поджал губы и безотчетно обхватил себя руками в защищающем жесте. — Достаточно разговоров на сегодня. Рицка внимательно на него посмотрел и отвернулся. — Это тяжело для тебя, — интонация получилась не вопросительная, он просто констатировал факт. Голос не звучал печально. Тихо. Все вокруг замерло, застыло, словно ночь стала вечной, незыблемой, беспросветной, пустой. Пустота. Опустошение. Соби был опустошен своим рассказом, а вопрос о Сеймее приносил немыслимую тяжесть. Страх. Слепой, жаждущий, ждущий. Именно такой. Страх того, что Рицка увидит, насколько он жалок, что сможет это рассмотреть, понять, почувствовать. Сможет отвернуться от него из-за этого. Из-за того, что у него внутри. Страх перед бесконечно преследующими его иллюзиями, перед властью, которой он не может сопротивляться, перед слабостью. Перед его слабостью, перед тем, что он не может изменить. — Уже поздно. Пойдем отдыхать. — Я хочу, чтобы ты рассказал, — Рицка говорил спокойно, уверенно, без тени сомнения; голос все равно чуть дрогнул, Соби это заметил. Рука взметнулась вверх, и он безотчетно провел пальцами по губам. Предупреждение, интуиция. Словно он пытался закрыть и без того закрытый рот, не выпустить и так не рождавшиеся слова. — Ты же знаешь, что я не обо всем могу говорить. — Если не сейчас, то когда? — Рицка посмотрел на него в упор. Лицо почти умиротворенное, без малейших эмоций, без мимики, без тени, взрослый взгляд, упорный, цепкий, почти злой, словно и не Рицкин, а старика. Он смотрел строго, с упреком, будто Соби не хотел отдавать что-то, что было Рицкиным по праву. — Когда-нибудь, — он мягко откинулся на деревянный помост, закидывая руки за голову, и было слишком темно, чтобы рассмотреть, о чем он думает. Что плещется в его глазах, на его губах, в нем, в них… Рицка думал. Как часто он думал о них? О Нем? О том, что между ними происходит? Что стоит между ними? Что препятствует? — Хочешь, я расскажу тебе о Сеймее? — и дрожь пошла по телу. Крупная, грозная, сплошная. Зачем он это сказал? Стало не уютно, почти тяжело, так же тяжело, как было для него признаваться Соби. Он поджал колени к груди и уперся в них подбородком. Закусил нижнюю губу, чтобы почувствовать боль, чтобы осознать, к чему он подталкивает и себя, и его. Ладони похолодели и взмокли. Рицка потерся ими об штанину и сильнее ухватился за полы пледа, почти зарываясь в него с головой. Соби молчал и Рицка воспринял это как положительный ответ, — Сеймей, — он сделал паузу, чтобы подобрать слова, но все, что крутилось, было неподходящим, неправильным, каким-то несоизмеримым с тем, что он чувствовал, что думал про брата, — он заботился обо мне, когда я был маленьким, — и опять тишина, жгучая, черная, больная, впивающаяся в него, обступающая… — и он заботился обо мне, когда вернулся, — мысли роились в голове, воспоминания восставали и замирали перед глазами масляными картинами, жирными обрывками, пятнами… — Он заботливый и ласковый — иногда. А иногда жесток. Слишком, — сглотнул, — жесток. И я не понимаю этого. Я не знаю, что о нем думать. Я не понимаю его. Не могу понять, — Рицка весь сжался, сложился в компактный тугой комочек, уперся лбом в колени, пальцы побелели от напряжения и силы, с которой он впивался в плед. Он не хотел. Соби не хотел. Совсем не хотел. Это жгло. Прожигало огромную дыру в груди, ползло кровавыми, вымученными потеками по шее, мучило. Его имя, воспоминания о нем, сам факт его существования, его голос, что всегда звучит в голове, настаивает, осаждает, холодный отстраненный голос и холодные следы на коже от несостоявшихся его прикосновений. Сеймей не любил прикасаться к людям. Соби закрыл глаза. — Я много не понимаю в нем. В его поступках. Наверное, я совсем его не знаю, — голос тихий, с ощутимой, видной, осязаемой тревогой. Чуждой ему тревогой, не похожей на Рицку. Он думал о Сеймее сейчас. О нем и о Соби. Об их отношениях. Это беспокоило. — Ты боишься его? — догадка была яркая, словно вспышка, больно ударившая по эфемерному миражу, тому, который окружал его сейчас, сегодня, по этому непонятно счастливому дню, который он провел с Рицкой. — Не знаю. Соби весь подобрался. Настороженность и кровь в венах густела до ртути, до раскаленного, расплавленного олова. Ее медленно перекатывание в теле, сердце, перестающее стучать, немеющие руки, ноги, спина со скользящей каплей пота... Он смотрел на Рицку, и его пробирало странное чувство, острое, слишком сумбурное, суетливое, коварное подозрение, почти озарение, осознание того, что, возможно, он знает... Дыхание сбилось, застыло, обжигая горло сухой судорогой, треклятым спазмом. — Ты ненавидишь его? — надсадный шепот. Пугливый, чистый, звонкий, как разбившееся стекло. Соби не верил сам себе, своему голосу, словам, которые, кажется, эхом звучали в безмолвности ночи, застывшей без времени ночи. Слова, которые распластались на земле, под беззвездным молчаливым небом, у них в ногах. Он не хотел спрашивать о таком, но так получилось само собой. И он боялся услышать ответ, потому что где-то глубоко в нем, очень глубоко, в самом потаенном и укромном, темном месте, там, где даже он сам не смог бы рассмотреть достаточно хорошо, скрывалось очень робкое желание, что Рицка скажет «да». — Я не могу его ненавидеть. Не облегчение, не разочарование. Он просто выдохнул, выпустил воздух и душу, которая сжалась в ожидании. Лишь на секунду, на мгновение, на миг, когда ему хотелось, чтобы Рицка задумался, но он этого не сделал. Он просто сказал. Быстро, сразу, Соби знал, что это правда. Та правда, которая ему не нравилась, и пусть он старался, стремился к тому, что это правильно, что так и должно быть, что так лучше для Рицки в первую очередь, — было уже поздно, он успел это почувствовать, принять возможность того, что может быть, только он, именно он будет для Рицки важнее, чем кто бы то ни было. Эгоизм, такой чуждый ему ранее, был сладок, прян, приятен, опьяняюще, обворожительно жаден к нему, к Рицке. Он уже это попробовал, убедился, но все равно не мог верить. Не верил по разным причинам, и даже тем, которые не мог ни принять, ни понять. Это просто не помещалось в нем: любовь Рицки. Слишком большая, слишком другая, слишком неуместная к нему, просто слишком. Между страхом, между пылающим, красным страхом и его унижением, его зависимостью, между неспособностью, между всем этим закралось что-то еще, что Соби не мог облачить в слова, обтянуть мыслями, оправить в чувства, это было почти глупое желание, не потребность, просто проблеск, блик… Что-то сумасшедшее, не присущее ему. Это что-то хотело тягаться с тем, с кем он не мог соперничать по определению, по природе, по сущности его бытия, устоев, мировоззрения, по всему его существу, от пяток до макушки. Тягаться с Сеймеем. Он хотел быть выше его. Быть для Рицки ближе, чем он. И это стремительное осознание, такое прямое, такое расплывчатое, впечаталось в его мозг раскаленным, разжаренным клеймом. Он широко раскрыл глаза и уставился на Рицку. Рицка не смотрел на него. Он вообще никуда не смотрел, ничего не видел. Слова опустошили его, выпили, выпотрошили. Мысли отступили, оставив иллюзию спокойствия. Немого, бесцельного, бесполезного спокойствия. Он сам только это осознал. Того, что в нем нет ненависти. Что ее не могло быть, что ее не сможет быть, так же, как и к Соби. Душно. Холодно и душно. Он распрямил спину, натягивая ее до ровной, нездоровой линии, разжал побелевшие пальцы и плед соскользнул с плеч, мягко и плавно; Соби заворожено за этим проследил. — Он мой брат, — это звучало как приговор, как осуждение за то, что Рицка сейчас здесь, за то, что рядом, за то, что они сделали недавно. Приговор к еще не состоявшемуся «мы» для них обоих. Без будущего. Это перекрывало кислород, высасывало его из легких, и этому не было никакого объяснения. Или было, оно было слишком очевидным, слишком явным, ярким, прямо перед глазами, на кончике языка. Соби знал это слишком хорошо. Знал, почему это приговор для него. И он закрыл глаза. Зажмурился, и закрыл бы уши, прижал бы ладони к голове, спрятался бы, если б мог, если бы его тело не застыло еще тогда, если бы не оцепенело. Он не знал, что делать, он не знал, что сказать и что ответить, поэтому все, что ему оставалось, это просто сидеть и смотреть на Рицку, так же, как и прежде. Рицка вздохнул, вытянул шею и поднял лицо вверх. Почти не видно, какое у него выражение, хоть глаза и привыкли к темноте. Соби хотелось увидеть, хотелось посмотреть. — Знаешь, — Рицка помедлил, но его спина расслабилась, словно стержень в ней треснул, надломился, — я не знаю, что я должен делать. Как будет правильно поступить. — Обернулся. Взгляд прямой, ровный, спокойный. Соби молчал, Рицка думал. Это не было борьбой. Мысли, просто обдумывание, стоит ли говорить, может ли он так сказать. — Я тебя люблю, — его щеки покраснели, а ресницы дрогнули, но было слишком темно, чтобы это можно было увидеть, — я хочу быть с тобой и остаться с тобой. Но не знаю, как, — опять, снова он отвел взгляд вверх, в сторону, куда угодно, но сердце билось часто и загнанно, клокотало, натягивалось, растягивалось, сжималось в груди. Смущение… нет. Страх от этих слов. Рицка не успел к ним привыкнуть, Соби не успел. Чувство для двоих, но не поровну, не одинаковое, по-разному большое. Его кулаки сжались сами собой, но это позволило ему продолжить, — я не знаю, как, потому что я не знаю, с чего следует начать. Я хотел бы остаться здесь, с тобой. Может, навсегда?.. — буднично, монотонно, он сказал это «навсегда», словно говорил, что хочет к ужину, или сколько сейчас времени, или… что угодно, но только не «навсегда». Соби дрожал от этого, по-настоящему, взаправду, всем телом. Трясся. Горькая радость. Жадная, страждущая, изголодавшаяся. Он чуть повернул голову, будто стараясь услышать это «навсегда» еще раз, поймать эхо от этого признания, увидеть его материальное облачение. Но перед ним была ночь, ночь и Рицка, который не смотрел на него, а еще его закушенная губа и сплетенные в замок пальцы. Может, ему просто послышалось? — …но я так не могу. Потому что ждать еще дольше… Я думаю, это неправильно. В этом нет смысла. Нет смысла прятаться. Я этого не хочу. Но… — молчание, внезапное, полное, въедающееся в уши, затапливающее воздух. Рицка опустил голову, провел ладонью по лицу. — Это не будет просто. Точно не будет. И поэтому я не могу не спрашивать тебя о Сеймее. Ты ведь понимаешь? – жалобно, именно так. Он сказал, ища поддержки, ища помощи у Соби. И что-то рухнуло. Очень быстро, стремительно, раскрошилось, разлетелось в щепки. И Соби ринулся вперед, облепляя Рицку руками, обступая его, вдавливая в себя, до хруста собственных костей. Он сделал это прежде, чем осознал или успел подумать. Сейчас так было нужно. Это было правильно сейчас. Прямо сейчас, именно сейчас. Не только Рицке, но и ему. Он должен был осознать, что Рицка рядом, и это не сон, и не галлюцинация, не его вероломные, малодушные видения. Его удивление и этот животный страх тоже были с ним, в тех же объятиях, где и Жертва, но Рицка был теплым, горячим в холодном воздухе. Живым в своем беспокойстве; он передавал эту жизнь и Соби. — Конечно, понимаю, — и вдруг плечи Рицки вздрогнули, совсем немного, чуть-чуть. И он услыхал всхлип, тихий, очень, очень тихий, бесконечно тихий всхлип. Рицка плакал. Опять. И Соби растерялся. Он сжал пальцы сильнее на его спине, придвинулся плотнее, ближе, больше, так, что между ними не осталось ни грамма пространства. И было больно от того, что больно Рицке. Его озарение. Он будто бы и знал, и не знал. Видел и не видел это раньше. Но «сложно» ассоциировалось с невозможно. Это был выбор, который Рицка уже сделал. Давно, сразу. Он не сможет иметь и брата, и Соби. Не вместе, не обоих. Или один, или другой. Или кровь, или желание. Обреченность. Безысходность. Печаль. Сеймей никогда не простит Соби. Точно. Совершенно, абсолютно точно не простит. И Рицка не сможет ему ничего доказать. Ни объяснить, потому что нет таких слов, которыми можно это сделать, их не придумали. Таким чувствам нет описания. Они глубже, темнее и мутнее. Это было предательство, в любом случае предательство с его стороны. Его оправдания только для него, только для Рицки, и больше ни для кого, и точно не для брата. Как ему освободить Соби? Очистить? Как спрятать его грехи? Как присвоить их себе? Он не готов к этому. Это ложь — думать, что он готов. Но разве теперь можно что-то исправить? И разве Рицка этого хочет? Разве он еще раз не пришел бы сюда? Еще один раз, будь у него такая возможность? Это застыло в нем, камнем, грузом, тяжестью, это пропитало его насквозь, всецело, это жгло на затылке, мягким синеватым отблеском, выжженными белыми линиями. «Нелюбимый». Он ведь проклят. Рицка проклят этим. Этой судьбой, этим клеймом, он не сможет ничего изменить. Отчаяние. И он бы потонул в нем, погряз и не выплыл бы, точно не смог бы, но сверху, через вату в ушах он слышал глубокое дыхание, а еще трепет другого пульса, не его, и это вламывалось в его сознание, рушило непроглядную тьму, это лечило его, держало, не давало захлебнуться. А потом тихое, но отчетливое «люблю». Словно не с ним, не для него, но стало так тепло, уютно, так, словно он окунулся в сладкий яд, и тот мгновенье за мгновеньем отравлял его тело, подводя к и так уже пройденной черте невозврата. Рицка несмело поднял голову. Его губы тряслись, а ресницы были мокрыми. Мягкий поцелуй в висок, в бровь, в щеку; горячий язык слизывает его пустые, бесполезные слезы. Медленно. Неимоверно медлительно, одним томным и длинным движением. А потом Рицка нашел эту соль на своих губах. Острую и влажную, когда их языки сплелись, когда вкус Соби смешался с его собственной печалью, с той мглой, которая его наполняла, ее острый привкус пробуждал жажду. Всепоглощающую, сметающую все на своем пути. Этот голод, страсть, желание, необходимость забыться. Когда его пальцы запутались в длинных белых волосах? Когда перестало хватать воздуха, а грудь обожгло блаженной пустотой? Рицка пропустил это. И то, как он оказался у Соби на коленях, плотно обхватывая его бедрами по бокам, как терся об него, как возбуждался от этого. Его ладонь скользнула по груди, твердой, мужской, между ними, ниже по его телу, между их телами, еще ниже к животу, прощупывая пальцами напряжение, осязая его каждым нервом, каждым узлом этих нервов. Желание оглушало его, сметало, омывало. И ладонь двинулась вглубь, в складки одежды под нее, пока Рицка не выдохнул, обхватив упругую и горячую плоть Соби. Он проглотил его стон, спрятал его в темноте собственного рта, жадно и ненасытно. Потому что это было важно. Важно стать ближе, чем есть, чтобы еще раз убедиться, что он поступил правильно. Что обреченность, безвыходность эта того стоит. И он продолжал жадно пить, поглощать эти излияния удовольствия, стремился его запомнить. Это доказательство, что Соби с ним, что Соби не уйдет. Рицка отпрянул всего на мгновение, выпутываясь из его рук, длинных и сильных, опоясывающих его, обвивающих, — только для того, чтобы устроиться меж его ног, быстро, алчно склониться к бедрам, оттянуть белье, не удосуживаясь даже предпринять попытку снять, и торопливо вобрать его член в рот, настолько, насколько мог, пока горло не напряглось и не пошло спазмами, а потом обратно, и снова, пока в глазах от резких движений не заплясали искры. Соби не ожидал этого, он не успел остановить Рицку и не успел остановиться сам. Он выгнулся, запрокинул голову и протяжно застонал, слишком громко, слишком откровенно. Потому что это было приятно. Безумно приятно, так, что кружилась голова, что все мысли исчезли, вылетели, выветрились, оставляя тягучее напряжение, пульсацию разбегающуюся искрами по телу снизу доверху. Это было гипертрофировано хорошо, неисправимо, почти больно… так, что он был готов уже кончить, прямо сейчас, от двух, нет, трех движений, но этого было мало, слишком мало, нужно больше. Чувство вины стерлось, оставляя безумие, сумасшествие, помешательство. Не осталось ничего, кроме Рицки, его маленького рта и припухших от поцелуев губ, его юркого языка, который ласково юлил по сосредоточению его блаженства, который был источником этого самого блаженства. Его снова выгнуло, и он бессознательно вскинул бедра вверх, удерживая голову Рицки своей узкой ладонью, а потом еще раз, и еще, пока все не стало трястись, размазываться, пока его дыхание не сорвалось, а желание затмило, оглушило, съело его всего и с потрохами. Он почти дошел до края, когда по щекам его хлестко ударил ветер, огорошил ледяными каплями, тронул и отступил, но Соби этого хватило, чтобы в голове немного прояснилось. Он наклонился к Рицке, обхватывая ладонями его лицо и смял его губы, страстно и туго, так, чтобы вырвать его дыхание, так, чтобы столкнуться зубами и губами, а потом вспышка, и дождь остался за стеной, за тонкой деревянной перегородкой, которая скрыла их от улицы, от ночи, от всего этого чертового мира, которому они должны, от братьев, от учителей, от хозяев, кто бы они ни были, и где бы они ни были. Они, наконец, снова остались наедине. Только они, и никаких мыслей, никакой сдержанности или осторожности. С избытком интимно, потому что сегодня было сверх всякой меры откровений, и врать уже нечем. Соби просто не мог быть благоразумным, и Рицка не мог. Дыхание сплетается, руки, ноги, тела. Хруст одежды, где-то рвалась ткань, терпения не хватало, потому что между ними должна быть только кожа, только жажда, исступление, ненасытное, колющее желание, и больше ничего иного, ничего инородного, что может мешать в их мире. Хрип, стон, пальцы липнут к телу, лелеют, ласкают, впиваются. Поцелуй не заканчивается, только начинается снова, опять. Пока грудь не сжимается, а трение не становится диким, одержимым, безотчетным. И Рицка выгибается, изворачивается дугой, просит, он просит больше, он требует больше, прямо сейчас. Он опрокидывает Соби на спину, нависает над ним, перекидывает через него ногу и зависает, стоя на коленях над его бедрами. Его раскрасневшееся лицо, влажные, полные губы, блестящие глаза, то, как быстро вздымается его грудная клетка, как торчат маленькие соски, чуть подрагивает аккуратный розовый член. Он так развратен и чист в своем желании, он честен, и это возбуждает еще больше, это затмевает разум, въедается в глаза так, что не хочется видеть больше ничего другого, вообще никогда. Словно не Соби это делал, не его язык лизнул собственные пальцы, смачивая слюной, не его рот растянулся в странной усмешке, не из его легких выбило весь воздух, когда эти самые пальцы скользнули в Рицку, растягивая, придерживая другой рукой ягодицу, и не он прижался лбом к этой груди, потому что напряжение сводило с ума, душило, подпрыгивая сердечным стуком в горле. Соби рычал от того, что Рицка отвечал ему, он терял рассудок от его движений, от того, что он опускается и поднимается на его пальцах, от того, что он стонет от этого. Великолепно. Это было так великолепно. Весь он. Такой восхитительно живой, трепещущий. Его. Именно сейчас Соби мог чувствовать, что Рицка его. — Хочу больше. Тебя. Соби не нашел причины остановиться, не сделать то, о чем просят. Только высвободить пальцы из узкого плена, опять смочить их собственной слюной, чтобы было приятно, а не больно, а дальше направлять его, придерживать, замирая только от предвкушения, когда наконец снова очутится в нем. Слиться телом, объединиться в одно, одно стремление, одно чувство, одно желание, одно существо, быть ближе, чем возможно. Рицка не медлил, не тянул. Один резкий толчок, яростное движение, когда Соби полностью очутился в нем, до шлепка между телами, до запрокинутой головы, до сжатых от боли мышц, до стона, оборвавшегося с губ, до дрожи, до темноты, до блаженства, обступившего, терзавшего, страждущего. Голодное одиночество, остервенелое, калечащее. И он сжимал зубы, напрягал кисти рук, впивался в порозовевшую от ласк кожу, все это — только бы не сделать еще один толчок, чтобы удержаться на грани удовольствия еще немного дольше, получить его больше, еще и еще, и еще… Но Рицка не мог быть терпеливым; когда угодно, но не сейчас. Привстать и снова опуститься, со шлепком, с пошлым, но уместным, так, чтобы внутри все зазвенело, вздрогнуло, всколыхнулось, потому что это был Соби. И именно Соби был в нем, и ему это нравилось. Когда боль и удовольствие стали одним, неразделимым целым, когда пульсация волнами прокатывалась под кожей, когда он держал глаза приоткрытыми только лишь для того, чтобы любоваться на воплощение своей перверсии, своего извращения, быть с ним и только с ним. И он двигался, получая движение в ответ, получая в награду узкие ладони с длинными пальцами на собственных бедрах, получая красные пятна, которые, скорее всего, превратятся в синяки, от этих настойчивых рук, безумных, ошалелых рук, любимых рук. Он забыл, что может обходиться без них, что может жить без них, без этого сорванного дыхания, которое вырывается из горла Соби. Как давно он хотел это услышать, как давно он хотел не чувствовать осторожность? Жестче, быстрее, еще… Чтобы точно поверить, чтобы крепче привязать его к себе. Он его. Его и больше ничей. Он не отдаст его. Опускаться более яростно, стонать в голос, не сдерживаясь, не тая своего бешеного наслаждения. — Соби… я… сейчас… — его голос сорвался, стих, замолк. Еще один рывок, очень резко, глубоко, так, что вены и жилы натянулись, как струны, как чертов воздух вокруг, как легкие, когда Рицка вдохнул и не выдохнул, а потом дрожь, в теле, в комнате, в темноте, и пронзительный, истошно, надломленный звук, выдох, хрип, то, что вылилось, вытекло оргазмом, что ошеломило их одновременно, обоих, судорога свела ноги, ступни, поджатые пальцы, и Рицка почти неестественно прогнулся в спине, неосознанно продолжая ерзать, содрогаться на Соби и в его руке, сжимающей его член. В глазах было темно, а в теле еще билась, тряслась эта немыслимая пульсация, расползаясь все более и более спокойными волнами, погружая в спокойную, умиротворенную негу. Рицка всхлипнул, но открыл глаза, свои большие глаза с огромными, затопленными остывающим возбуждением, зрачками. — Я люблю тебя, мой Соби. Соби усмехнулся и притянул его к себе за затылок, все так же оставаясь в нем, в его горячем, немыслимо горячем Рицке. И что он мог сказать? Что Соби мог сказать, после всего, что случилось? Рицка еще спал на его плече, закинув на него ногу и обхватывая рукой поперек груди. Это было слишком для него. Делать вот так, вести себя вот так. Отдаваться вот так чувству. Потому что у этого есть ответственность. У Соби она должна быть. Он посмотрел на Рицку, и вместо отчаянья, вместо стыда, в душе ныло беспокойное счастье, иррациональная радость. И тело казалось таким легким и отдохнувшим, словно он спал не несколько часов, а, по меньшей мере, месяц. Он с усилием свел брови, возвращая себя к двойственно волнующим мыслям. «Рицка еще ребенок». Он пожевал нижнюю губу, искоса посматривая на Жертву. «И кого это остановило?». Соби прикрыл глаза рукой. «Именно, кого это остановило?». Рицка завозился рядом, засопел, а потом сонно открыл глаза, несколько раз моргнул и улыбнулся. Эта улыбка, та, что была раньше, та, что еще случилась до всего, еще до Сеймея, или, точнее, после него. Такая улыбка была по утрам в воскресенье, беззаботная, такая, в которой нет ни тяготы, ни гнетущего чувства, такая, от которой не возникает дилеммы, и хочется так же улыбнуться в ответ. — Привет. — Привет, — голос хриплый, в горле пересохло. Рицка потерся носом о плечо Соби, взглянул из-под опущенных ресниц. Стыд подбирался медленно, но подбирался. Заползал за шиворот, мял щеки, делая их красными, еще уши и шею, он расползался по телу, вмешиваясь в кровь, и Рицка отвернулся. Ему было неловко. Просто смущение, от того, что солнце светит ярко, и в комнате слишком светло, и Соби смотрит на него пристально. И хочется сказать что-то нежное, ведь Рицка чувствует, что от него что-то ждут. Но язык не слушается, и губы, и все во рту. Хотелось пить и спрятаться, желательно там, где он сейчас был. Потому что близость Соби была очаровательной и неимоверно уютной. Рицка решил перевернуться, придерживая рукой не разомкнутое объятие, он привстал на локте и тут же ойкнул, громко и неожиданно. Боль была внезапной, будто тоже спала и запоздало проснулась отдельно от самого Рицки. — Ты в порядке? — Да, — Рицка заалел до самых кончиков ушей. Это смутило еще больше: причина, почему его тело болит. — Прости, я вчера… — Говорю, все в порядке, — Рицка насупился, раздул щеки, как хомяк, спрятался в изгибе руки Соби и не собирался ни поворачиваться, ни отпускать Соби. — Но… — Соби это не нравилось, такое вот неприятное напоминание о вчерашнем безумном блаженстве. Рицка вздохнул, глубоко и тяжело, отчего его тело напряглось сильнее, чем должно было. — Мне понравилось, я этого хотел, — тихий-тихий голос в недрах подушки; Соби чувствовал влажное дыхание на своей коже, и даже настигшее удивление не смогло перебить это приятное и щекочущее чувство, ощущение, что ошибки, наверное, никто из них не совершал. Соби аккуратно обнял Рицку обеими руками. — Я счастлив, — он улыбался ему в волосы, — но все равно… Прости. — За что это? — от возмущения он даже голову поднял, и тут же застыл, упершись в бесконечно синий взгляд, бездонное небо для одного только Рицки. — За то, что был так несдержан. — Хорошо, — казалось, покраснеть больше просто невозможно, но Рицка не мог отвернуться, не мог оторваться от синевы, словно это было особенно, бесконечно важно — удержать чарующий магнетизм, это притяжение, что скрепляло, собирало их, как одно, их чувства, как одно, — хорошо, что ты был именно таким, — и он сглотнул, и чуть прикрыл глаза, все же не закрывая их полностью. И как-то так получилось, что Соби его поцеловал, и это было нежно, легко, почти благопристойно, если бы не жар, вспыхнувший в груди, если бы не буйное сердце, которое только и ждало повода, чтобы сорваться в галоп. И Рицка поднял руки, чтобы прижаться ближе, чтобы поцелуй стал глубже, чтобы… но даже попытка немного изменить позу вызвала очень неприятную, простреливающую боль ниже копчика. — Прости, — Соби отстранился, но уголки его губ были вздернуты вверх, и Рицке почему-то казалось, что не настолько он, Соби, об этом сожалеет, как хочет это показать. Вздох, и Соби уже сидит на футоне, оттягивая плечи назад, чтобы немного размять их. — Я приготовлю ванну. Завтрак будет немного позже. Тебе что-нибудь принести? — Воды. — Хорошо, — Соби встал, а Рицка приоткрыл рот, подаваясь немного вперед, потому что Соби выглядел слишком сексуально так, без одежды, со светлой, будто обсыпанной мелом кожей; его длинные, ровные ноги, узкие бедра, крепкая и гибкая спина с впадинкой позвоночника, остро выступающие лопатки, местами прикрытые спутанными волосами; мутный солнечный свет играл с ними, блестел, превращая их в нечто нереальное, неправдоподобное, безмерно красивое. И Рицке на мгновение показалось, что так не может быть, что не бывает такой неподражаемой красоты, и желание вспыхнуло в нем, хлынуло, захлестывая, затапливая его сознание, необходимость того, чтобы Соби был настоящий. Он должен убедиться, посмотреть… — Соби? — тон получился испуганный, высокий, звонкий Соби обернулся. И Рицка тут же успокоился. Так же быстро, как и разволновался. Странно. То, что происходило, и то, что он был сейчас здесь, с ним. Это будоражило и пугало в равной степени. Эти панические приступы. Словно что-то могло измениться, если Соби отвернется, или Рицка не сможет видеть его, пусть хоть немного, минуту, миг. Рицка не хотел с ним расставаться даже настолько. И это пугало. — Что? — Ничего. Соби поднял бровь. Он стоял вполоборота, так и не успев одеться. — Что тебя беспокоит? — он тут же переменился, весь он, и его голос. Серьезный. Взрослый. Тихий и вкрадчивый. Настойчивый. — Ничего, — Рицка закрыл глаза, опустил голову. Простыня рядом захрустела, и Рицка ощутит тепло. Соби рядом. Близко. Но этого все равно не хватало. Нужно, чтобы ближе, еще ближе. Пока мыслей не останется, но Рицка не шевелился, отдаваясь приятному елейному чувству, поглаживанию его волос. — Может, еще полежим? Соби не ответил, просто лег рядом, забираясь под одеяло, обхватывая Рицку и прижимая к себе. Конечно, он все понимал, хотел или не хотел он этого. Ситуация была патовой, тупиковой. Для обоих. Сам факт существования «они» был уже и шах, и мат. Рицка обвил его руками, тесно и плотно. Распластал ладони на его спине, прижался щекой к его сердцу. Он не мог больше ничего сказать, но хотел показать это, хотел передать, через кожу, и через связь, через воздух, через… Он не мог не знать. И не может больше не думать об этом, о выборе, о лишении себя кого-то одного. Это наказание, он знал. Он точно это знал. Такая судьба. Но заслуживал ли этого Соби? Хотел ли он этого? Закусил губу. Если он не будет верить Соби, тогда ему больше ничего не останется, он и так уже все отдал за него, за то, чтобы быть сейчас здесь. Брат его не простит. Он не простит их. Он не отпустит Соби. А стоит ли? Руки непроизвольно сжались в кулаки. Рицка одернул себя, свои мысли и тело. Расслабился. Стоит. Стоит, потому что Соби должен выбирать. Он должен сам выбрать, и сам решить, чего хочет, чтобы без контроля и подчинения. Все по доброй воле. Вопрос ведь не стоит в прощении. Нечего ему прощать, потому что Рицка сам виновен. И это его груз, его грех, его боль. Это все принадлежит ему, а Соби стоит от этого оградить. Он не будет знать, лучше пусть забудет. Как можно такое забыть? Невозможно. И что теперь делать? Что он вообще может сделать? Есть ли в этом хоть капля смысла? Может, не нужно никуда идти? Остаться тут, с ним, вдвоем. Спрятаться. Потому что, сделав один шаг в тот мир, из которого он сбежал, он не вернется. Нечему будет возвращаться. Та иллюзия, дымка, что окутывала сейчас, лопнет, как мыльный пузырь, только лишь соприкоснется с реальностью, только дотронется до нее. Брат. Точка преткновения и точка опоры. Он тот, кто соединяет его с Соби, и тот, кто разъединяет. Диаметрально противоположные свойства, два разных полюса, границы правильности и неправильности. Именно Сеймей — и общее для них, и разное. — Ты хочешь быть свободным? – безжизненный голос, лишенный окраса, он просто был, просто звучал, ничего не выражая. — Что ты имеешь в виду? — Имя на твоей шее. Соби напрягся, весь, целиком, полностью. И складка между бровями, и тень, мелькнувшая на краю комнаты, на краю их постели между ними. Рицка не смотрел, просто знал. — Хочу. — Ты не можешь сделать это сам? — Да, — в ладонях, прямо в ладонях была эта дрожь, передавалась им, впивалась, въедалась. Беспокойное дрожание, холодная тряска воздуха и скованность близкого тела. — Я хочу знать, как ты получил это имя, — подозрения, догадки, сомнения, домыслы, все, что когда-либо таилось и закрадывалось в его голову. Это было странно — думать так. Решить, что оно так. А Соби похолодел. Физическое ощущение холода, того, что исходит изнутри, того, что замораживает внутренности… — Я не расскажу тебе об этом. — Потому что не можешь? — Потому что не хочу. — Ладно, — беспокойство и облегчение. Именно так. Потому что он говорит о своих желаниях. Рицка не знал, в чем причина. Должно быть, она ужасна, а может, просто интимна. Он не знал. Но Соби не хочет, и это повод, чтобы примириться, не задавая вопросов. Разве что еще один. — Ты знаешь как? Как… — Как избавиться от него. Рицка кивнул. Слово «избавиться» ему казалось неуместным, неправильным, обидным. Это имя — часть Соби, часть брата, и часть того, что между ними было. Рицка до сих пор не был уверен, что у него есть право вмешиваться. — Я не уверен. — Значит, только Сеймей… — Рицка умолк на полуслове. Имя полоснуло, как хлыст. В его голове оно было мягче, добрее, а в звуке получилось резким и острым. Соби тоже это почувствовал. — Думаю, да. Наверное, это защитная реакция, инстинкт самосохранения, потребность выжить, потому что Соби так сильно прижал Рицку к себе, так сильно, что было нечем дышать, и некуда от этого деться. Соби знал, что есть и другие способы, но ни один из них не был приемлемым. Вообще ни один. В конце концов, он был не идиотом, и понимал, что Сеймей никогда его не отпустит. Особенно сейчас, так, к Рицке. Он стиснул челюсти. Он даже не может этого хотеть. Не может по-настоящему хотеть быть свободным, не может, потому что ему не разрешили этого. Злость. Яркая, белозубая, новая, не похожая на что-то еще. Чувствовал ли Соби злость раньше? Он не помнил. Раздражение — да, разочарование, отчаяние, безысходность — да. А злость? Чем она отличалась? Злость двигала вперед, она заставляла и думать, и желать бороться. — Можно я спрошу еще кое-что? — Рицка был тихим, кротким, почти робким. Он не знал, правильно ли он делает, но убеждал себя верить. Верить Соби, верить в то, что он рядом, что они хотят быть рядом. Ему приходилось одергивать себя, поправлять собственные мысли. Сомнения. Выдергивать эти сомнения, или просто отодвигать, он ведь не сможет от них избавиться, хотя бы потому, что он Рицка. — Да. — Ты совсем не можешь его ослушаться? То есть ты… — Да. Подчиняюсь полностью, независимо, хочу или нет, — приговор. Каменная плита упавшая сверху, прижавшая его к постели. Ни встать, ни вздохнуть. Зачем было это говорить. Зачем?! Он готов был вырвать себе язык, поймать отзвук собственного голоса и запихнуть его обратно в глотку, проглотить его, съесть, только чтобы он стерся, забылся. Зачем он признался?! Как он мог? Почему он не нашел на это лжи? Не нашел молчания? Рицка притих. Притаился наедине со своими мыслями, не говоря ни слова, не озвучивая того, что боялся услышать Соби. Молчание, тягостное, твердое, а воздуха так и не хватало, не было сил на то, чтобы вдохнуть. Отчаяние стеной, глухой, плотной, непреодолимой, молчание, которое отдаляло, разделяло, пугало… словно все двери, все пути захлопнулись в единочасье, оставляя в ловушке, хотя он уже был в ней. Он знал, что все именно так. Никакой надежды, просвета, веры, ничего… — Все равно нужно что-то придумать, — это был шепот, шелест эфира между розовыми губами, химера, восставшая из маленького рта, такое сильное упование, которое закрадывается в сознание и рушит мнимые барьеры, наверстывает расстояние, связывает судьбу и сердце, сердца. Узы, сцепление его и Рицки. Это надежда. — Я могу и сам идти, — Рицка не капризничал, просто это было неловко. — Я знаю. — Поставь меня. — Тебе будет больно. — Не рассыплюсь. — В этом есть моя вина, поэтому позволь мне позаботиться о тебе. Рицка поджал губы и отвернулся. Лицо опять пылало. И чего уж отрицать, было приятно находиться у Соби на руках и чувствовать его заботу. Просто это мешало думать. А именно этим он занимался, когда Соби ушел приобщать быт к их присутствию. Рицка думал о брате, о Соби, и что ему следует делать. Как разобраться. Все чаще привлекала мысль остаться здесь вдвоем. Пойти в местную школу, она ведь где-то есть? Соби станет его опекуном, и они оба должны сменить имена. Это выглядело почти привлекательно, но Рицка не мог так. Не мог не объяснить брату, не попытаться до него донести то, как он считает сам. И в то же время в нем бушевала жадность. Зависть и жадность. Рицка не хотел отдавать Соби ни под каким предлогом, ни при каких условиях. А еще не хотел терять брата. Это глупо. Он повторял это себе. Раз, еще раз, и снова. Но знание и чувства, понятие здравого смысла и его привязанности никак не совпадали, дрались и растягивали его душу в разные стороны. Что делать дальше? — Вода не слишком горячая? — Нет. Соби опустил Рицку в широкую деревянную ванну, а сам отвернулся, чтобы взять мягкую губку. Вода — теплая, нежно обтекала, успокаивала и тело, и душу. Рицка поднял на Соби глаза. — А ты не хочешь принять ванну вместе со мной? — Рицка совсем не то имел в виду, не то, как это прозвучало, и он опять застеснялся; более того — это коснулось и Соби. И, пожалуй, стоило это сказать, так как и бледные щеки Бойца приобрели чуть розоватый оттенок. — Я, в смысле, просто принять ванну. — Я понял, — Соби улыбался, а Рицка опять начинал забывать, что их не только двое в этом мире. — Я уже вымылся. — Тогда ладно. Соби нагнулся, обмакивая губку в воду, а потом коснулся ею плеч, надавливая и обдавая спину щекочущей водой. — Я сам. — Ты уверен? — Да. — Что ж, тогда я приготовлю завтрак. Чего бы тебе хотелось? — Все равно. — Хорошо, — Соби развернулся, чтобы уйти, и Рицка удивленно уставился на протянутую к нему руку. Он сделал это безотчетно, просто потянулся за ним, чтобы остановить, чтобы он не скрылся из поля его зрения. Он почти окликнул его. Почти попросил, чтобы он не уходил. Но промолчал. Это становилось похоже на паранойю. Такая странная реакция. Когда звук шагов уходящего Соби перестал быть различим, Рицка глубоко вздохнул. Понимание того, что ему нужно сделать, снедало его — точнее, непонимание оного. Он все думал, предполагал, рассматривал под разными углами и не находил выхода. Сеймей не отпустит Соби ни при каких обстоятельствах. Сеймей не простит Рицку. Сеймей будет его ненавидеть. Готов ли Рицка к таким жертвам? Какая разница, готов ли. Это уже случилось, и ничего не изменить. Сеймей его не примет обратно. Рицка откинулся на деревянную спинку ванны. А хочет ли он обратно? Он попытался вспомнить, что привело его к Соби, что стало последней каплей? Потому что все, что было до вчера, казалось неимоверно далеким, полузабытым-полупрозрачным, неважным. Неважным сейчас. Сеймей, который его обнимает, Сеймей который его целует, Сеймей который отличается, который не соответствует. Кто для Рицки Сеймей? Соответствие. Идеализация. Обман. Видел ли Рицка брата таким, каков он есть, или он видел его таким, каким он хотел, чтобы тот был? Нежность. Сеймей всегда с ним нежен. Слишком или особенно. Сеймей, который говорит о любви. Он любимый. Любовь. Братская любовь. Конечно же, Рицка любит его. Любит, как того, с кем его объединяет кровь, с кем его объединяют воспоминания, добрые и светлые, нежные. Сеймей. Что сказать ему? Рицка не станет просить прощения. Он не заслуживает прощения за то, что сотворил с собственной матерью, за то, что подтолкнул Соби, что заставил его сделать. Это его руки испачканы, это он виновен. Рицка бросил брата. Он отказался от него. Желания. Необходимость. Эгоизм. В угоду этому, в угоду себе, он его предал, оставил, ушел. Пытался ли он его понять? Понять Сеймея? Почему он поступает так, как поступал? Это неправильно. Но над выбором — пойти ему к Соби или к Сеймею, Рицка не задумался ни на миг. Кто такой Сеймей? Кто он, помимо того, что брат? Что Рицка знает о нем? Нужно ли ему это знать? Сеймей любил его, любил до этого момента, он оберегал его, защищал. Защищал, оставив ему Соби. Чем ответил Рицка? Забрал? Пытается забрать? Присвоить, привязать, владеть им безраздельно. И он не перестанет, он не откажется от Соби. Он — единственное условие к существованию. Он не будет без него жить, он не сможет этого, не хочет этого, потому что без него боль становится невыносимой, неимоверной, несносной. Жалок. Рицка жалок, а еще слаб. Он не может пойти к брату, ему нечего сказать. Но если не идти, тогда… тогда нужно отпустить Соби, потому что и он будет мучиться рядом с Рицкой. Не настолько, Рицка еще не настолько опустился, еще не так, чтобы обрекать и его. Значит, нужно встретиться с ним лицом к лицу. Встретиться с Сеймеем. — Если слишком долго лежать в ванной, кожа размокнет и сморщится. — Да, я уже выхожу. — Тебе лучше? — Соби до сих пор чувствовал себя виноватым. Рицка кивнул, но тут же поморщился, делая попытку встать. — Прости, — Соби тут же бросился помогать. — Не извиняйся, я уже говорил. Не заставляй повторять. — Да, прости. — Ты опять. Длинные пальцы, махровое полотенце, кончики вскользь касаются кожи, чуть-чуть, будто случайно очерчивают линию по спине, по рукам, по ребрам, везде, где могут дотянуться. Соби опускается на колени перед ним, чтобы вытереть ноги, а Рицка не находит сил, чтобы оттолкнуть его, он не может заставить себя, пусть и смущается, пусть он и полностью нагой. Только закрыть ему глаза, прикрыть своей ладонью его синие-синие глаза, но не останавливать, разрешать ему все, что вздумается, все, чего бы он хотел. Дыхание учащалось, прикосновения становились длиннее и тягучее, вкуснее. Рицка сглотнул. Соби отстранился. Руки исчезли. Дыхание коснулось его лба, туда же и пришелся невесомый поцелуй. — Нужно одеться, а то простудишься. Кожа горит, пылает, алеет, ждет. Рицка не хочет на этом заканчивать, ему мало. Он еще голодный, еще не насытился сполна. Его взгляд говорит об этом, его поджатые обиженные губы. Соби видит все. — Тебе нужно немного отдохнуть. Ладно? Молчание. Почему молчанием нельзя выразить свои чувства? Почему нельзя заставить кого-то понять? — Ладно. Завтрак прошел в молчании. Рицка ерзал, но от подушки отказался в самом начале, и предостерегал любые попытки предложить ее вновь нечитаемым взглядом. Он злился не на Соби, а на себя. Но от этого неудобное чувство в груди не уменьшалось, раздражительность никуда не девалась. Его мучило, терзало предвкушение, предчувствие неминуемого. Он обязан встретиться с Сеймеем. Он должен. Соби мыл тарелки после еды, а Рицка пялился ему в спину. — Соби, можно я буду жить с тобой? Тарелка выпала из рук и разбилась на три больших куска и несколько более мелких. Рицка вздрогнул всем телом, зрачки расширились, руки затряслись, воспоминания о матери накрыли вихрем, быстро, очень резко, он не мог вдохнуть, но Соби обернулся, и его синие глаза, бездонно синие, нежные, глубокие... Рицка сжал кулаки. Не время для такого, не время для паники. Взять себя в руки, так он говорил себе, так заставил себя думать. Потому что все еще смотрел на Соби, смотрел и оставался здесь, с ним, а не в своей голове. Страхи отступали, отпускали, таяли рядом с ним. Когда Рицка рядом с Соби, ему не хотелось бояться. — Ты хочешь жить со мной? — его голос казался растерянным, хотя мимика этого не выдавала. Он выглядел спокойным. Более того — слишком спокойным, а значит, скрывал свои мысли. Рицку так просто не проведешь. — Да. Соби задумался. Недолго, секунду, две, три, пять. Он не отводил взгляда, не прятал глаза. — Я хочу этого, — ни да, ни нет. Рицка не отступит. — Можно здесь. — Здесь? — Жить здесь. — Можно. Соби так и не показывал эмоций, ни радости, ни разочарования, ничего. — Что-то не так? Я не пытаюсь тебя заставить. Если тебе не нравится эта идея… — Я хочу, — наконец, улыбнулся, но в улыбке была печаль, грусть, ощутимая, заметная, явная, — я правда хочу. — Но? — Что но? — Но мы не можем? — Почему? Мы можем попробовать, если этого хочешь ты. — Соби! Почему ты не говоришь то, о чем думаешь? — Говорю. — Сейчас не говоришь, — Рицка раздраженно отбросил со лба волосы, мотнув головой. — А что я делаю? — Издеваешься? Скажи как есть. Что мешает? Что ты не договариваешь? Я же вижу. — Ты ошибаешься. Рицка прищурился. — Все дело в Сеймее? Соби не ответил. — Я встречусь с ним, — пауза, мгновение, чтобы еще раз подумать, еще один раз, чтобы решиться, чтобы не дать себе шанса струсить, поддаться искушению сбежать. — Я хочу с ним встретиться. — Мы… — Один. Я встречусь с ним один. Без тебя, — опять не детское лицо, не детский взгляд, не детская твердость. Почему именно сейчас для Агацумы Рицка стал похож на Сеймея? Его глаза такие же, то же выражение, то же отрицание возможных пререканий. Ему нельзя перечить — так он выглядел. Таким казался для Соби. — Не один, — хочется закрыть глаза. Он знает, что это значит. Если они встретятся, то сюда больше не вернутся. И этого он боялся, боится до сих пор. Что он может сделать? Что он может сделать против Сеймея? Ничего. Абсолютно ничего. Совсем. — Доверься мне. Удивление. Неверье. Мягкий тон, чистый, добрый. И Соби не может отказать, это не просьба, это приказ. Рицка приказывал голосом. Он заставлял, сам того не понимая, не подозревая. — Я один. Мне нужно это. Он мой брат. К тому же я не хочу, чтобы он причинил тебе вред. Он может так поступить. Со мной он ничего не сделает, — хотелось добавить: «А если сделает, то я это заслужил». — Верь мне, Соби. Ладно? — Как скажешь. ____________________________________________________________________________________________________ Я, как и всегда, жду комменты. ______________________________________ Мипуро, я на тебя дурно влияю. Ты - лентяй! Но я тя всеравно... ты знаешь)