Одно имя

Что значит любить? Стоит ли об этом думать, если так много раз повторял свои признания? Стоит ли жалеть, что смысл их может быть иным, нежели тот, который ты в него вкладываешь? И имеешь ли ты право произносить это снова, осознавая, насколько ты ошибался? - Я не уйду, пока ты меня не отпустишь, - шепот мягкий, улыбка застыла на губах, словно нарисованная, словно сам Соби рисовал ее на себе, своими пушистыми кисточками с длинными ручками и акварелью, изрядно разбавленной водой. Руки непроизвольно сжимаются крепче, и он ненадолго закрывает глаза. Сердце неугомонно стучит, пугливо колотится о ребра, вздыхает в бесстрашном восторге, чуть покалывает, трепещет. Рицка ютится на его плече, и Соби неосознанно прижимается к нему теснее, впитывает его тепло, ищет возможность согреться. Страх и неминуемое счастье, и вина за содеянное, беспомощность, невозможность что-либо изменить, и тот же мрак вокруг, и пыль, и мутная полоска бумажного света от дверей, и запах сухих листьев, и звонкое щебетание весенних птиц где-то за пределами комнаты. Они словно из той же краски, той же серой-желтой краски, проникают сквозь стены, не оставляя дыр, кружат прямо над ними. Машут крыльями, их перья шелестят, и потоки воздуха от взмахов невесомо трогают кожу. Соби почти расслабляется, эти птицы убаюкивают его, втягивают в их бессмысленный хоровод. Он расправляет руки, летит так же свободно, вольно, как и они, кружит над комнатой, созерцая себя и Рицку, такого беззащитного и маленького Рицку, с выпирающими на бедрах косточками, ссутулившегося, сжавшегося в тугой комок, и он, Соби, словно хищник, нависающий над ним, связывающий его своими длинными ручищами, вдавливающий его в свое уродливое, испещренное шрамами тело. В горле до боли пересохло, он силится вдохнуть, но шею сдавливают бинты, и он царапает ногтями по коже, пачкает пальцы в крови, стараясь не задохнуться, тело прошибает судорогой, в глазах плывет. Птицы, видя перемены, ощетинились, распустили перья, их взгляды заострились до жесткого осуждения, а глаза покраснели, желтая краска стекает с их тел большими, полными каплями, падает на пыльный пол. Крылья растут, становясь огромными черными заслонами, и Соби пытается изловчиться, вывернуться, чтобы рассмотреть, что происходит с Рицкой, но у него не получается. Теперь он кружит в стае воронов, их ровный хоровод рассыпается хаотичным скоплением теней, и он оказывается почти прижат к потолку, подпрыгивая, как на волнах, от мощных толчков воздуха, образующихся от взмахов крыльев то и дело пролетающих под ним птиц. Он беспомощно барахтается, не в силах выдавить из себя звук, и пальцы зудят от ссохшейся бордовой корки. Соби кажется, что рядом с Рицкой остался какой-то другой он. И тот, другой он, причинит Рицке боль, и птицы могут на него напасть, может случиться нечто непоправимое, нечто совершенно ужасное. Он так отчаянно вырывался, агония проглатывала его, истязала, и вороны совсем разозлились, их глаза полыхали алым пламенем, а клювы противно щелкали. Все ближе и ближе… Крылья задевали его, твердые, тонкие перья как лезвия распарывали кожу на руках и ногах, кровь сочилась из невидимых порезов, падая на черных птиц, и тут же превращаясь в пыль. Он не мог вырваться. У него не хватало сил спуститься к Рицке, уберечь его от себя, от темноты, что набирала силу, сосредотачиваясь рядом с ним мягким, дымным облаком, и как бы он ни рвался, как ни махал руками, призывая своих выдуманных богов, как ни противился тому, что перечит судьбе, как ни огрызался на непокорность своей воле, так и оставался на том же месте. Словно прикованный, словно удерживаемый чей-то сильной, крепкой рукой, он обернулся, насильно отрывая взгляд от пола, от того места, где должен быть его Рицка, бинты, привязанные к шее, утягивали его в дальний угол, будто вспарывая мглу своим безумно белым цветом. Глаза цвета фиалки, такие серьезные, такие холодные, спокойные на бесстрастном бледном лице, губы недовольно поджаты, брови нахмурены. Он смотрел осуждающе, пренебрежительно, и Соби боялся. Так неистово, измождено, затравленно боялся его, что страх пробирал до самих костей. Дрожь. Он не мог выдержать этот взгляд, опуская голову, преклоняясь перед ним. Сеймей был реальным. Весь он, сотканный из одной, бесконечно чистой тени, из ропота, из ужаса, который клокотал в Соби, Сеймей был здесь, и он знал, что Соби сделал, что сделал с Рицкой. Ненависть. Бесконечно, неиссякаемо, необратимо… Беззащитный. Соби сдался еще до того, как захотел бороться, до того, как мог на это решиться, еще до того, как опять поднял голову и обратил страх в желание. Он стал так слаб, так бесполезен, когда поддался человеку. Птицы еще больше разозлились на него, от их громкого карканья закладывало уши, их быстрые и резкие выпады оставляли рваные раны, и Соби беззвучно выл от боли. Они разрывали его, растаскивали на части, на обрывки из мягкой плоти и красной крови, они дробили его, уничтожали, и он захлебывался, метался в преддверье скорого конца, в отчаянии, в злобе на самого себя, не в силах избавиться от тяжелого взгляда Сеймея. Он сожалел, невозможно сожалел, сокрушался, бесился от того, что не может упасть, пусть даже такой, как сейчас, такой бессильный и жалкий, он все равно не может упасть, чтобы увидеть Рицку, чтобы хоть единожды увидеть его, чтобы убедиться, что с ним все в порядке, и тот, другой он, его не обидел. Соби зажмурился, прячась от своей неспособности, отдаваясь на расправу жестоких птиц и казнящего властного взгляда, и почувствовал это. Тонкая серебряная нить с синим отливом ласково оплетала его тело, словно живая, она струилась и блестела, отгоняя от него черных воронов. Она тянулась из темноты внизу, и обдавала его холодом, остужая воспаленные раны. Натяжение усиливалось, и от ярких синих сполохов слепило глаза. Соби опускался все ниже и ниже, пока не увидел Рицку, окутанного такой же тонкой пряжей, как и он сам. Тот страшный Соби по-прежнему оставался с Рицкой, так же удерживая его своими длинными ручищами. И Соби снова попытался закричать, предостеречь его, спасти… Только хрип, горло все так же было сдавлено, хоть бинты немного ослабели, и так же он чувствовал, что Сеймей держит его на привязи, так же властно сжимает поводок с другой стороны… Но Рицка, Рицка так ласково смотрел на того Соби, так нежно, доверительно, без капли страха, ничуть не пытаясь отстраниться, отпрянуть от его уродливости и жадного существа, от его самозабвенной жажды обладать Рицкой, от пугающих открытых желаний и эгоистичной, ощутимо давящей ненасытности, потребности. Он был страшен, тот Соби, в котором не было сомнений, который хотел присвоить Жертву себе. Рицка ничуть не сопротивлялся, а только улыбнулся, расслабленно, по-доброму, он протянул к этому уродцу руку и мягко очертил пальцами скулу, наклонился слишком близко, заглядывая в глаза и тихо-тихо прошептал: - Я люблю тебя… - и Соби это услышал, он слышал это рядом с собой, над собственным ухом, словно Рицка обращался к нему, а не к тому, кто был рядом с ним. И он сжимал кулаки, не понимая, как такое может быть, как Рицка может не видеть, кто перед ним, и он злился, отчаянно злился, пытаясь вымолвить хоть слово, а Рицка все не унимался, повторяя и повторяя это жгучее, чарующее признание, бинты на шее то натягивались, то отпускали, и Соби метался и метался, силясь хоть что-то сделать. Он вновь впивался ногтями в шею, вновь отгонял ворон, которые кружили вокруг, опять надрывал горло в истошно немых оправданиях, в видимых только ему истинах, и он бы снова поднялся вверх, и черные крылья спрятали бы от него то, к чему он истошно рвался, если бы не эта серебристо-синяя нить, которая теперь не просто оплетала его тело, а слилась с ним, насквозь прошивая грудь. Ничего не получалось, он завис между птицами и Рицкой, между полом и Сеймеем. Эта беспомощность, невозможность что-либо изменить, защитить его маленького Рицку… Он собрал все силы, все, на что только был способен, и уже готов был закричать, как Рицка повернул к нему голову, отвлекаясь от любовного воркования, но не отнимая руки от такого уродливого Соби. Его спокойный чистый взгляд, и глаза в точности как у брата, он смотрел строго и с укором, чуть надув губы, так по-детски, невинно. - Что не так Соби? - он повел бровью и крепче прижался к тому уродцу. - Я же сказал, я люблю тебя… И тут Соби резко открыл глаза, непроизвольно вскидываясь с дивана, несколько раз моргнул, отгоняя наваждение, и оглянулся на Рицку, который до этого безмятежно спал рядом с ним, но сейчас недовольно поморщился и заерзал, пододвигаясь ближе к сидящему Соби, свернулся в тесный калачик, поджимая ноги к груди, косточки на бедрах стали еще более острыми. Сон вспыхнул блеклым маревом, и тут же сник, внутри похолодело, кромешный, больной испуг, печальный блик впечатался, кажется, в сами черты лица, и он несмело протянул руку, чтобы дотронуться до этого живого воплощения кошмара. Соби насторожился, а потом запоздало понял, что Рицке, наверное, холодно, ведь в комнате свежо, а он совершенно голый. Со свистом втянуть через нос воздух и раскрыть ладонь, чтобы убедиться в своей правоте, мягко скользнуть по бедру, почти краснея от пережитых воспоминаний. Кожа и вправду была прохладной. Соби охнул, суетливо вскочил, оглядывая комнату на предмет того, чем можно согреть, но так и не нашел ничего, что сгодилось бы за одеяло. Он нахмурился, и уже собирался пройтись по дому, как заметил, что и на нем одежды нет. Негодующе хмыкнул, так сильно, что брови почти сошлись на переносице, пальцы не слушались, когда он попробовал застегнуть пуговицу на собственных штанах. Все еще горел, все так же разрывался на части от невозможности суметь сделать выбор, и греза виделась ему в пустых черных углах, скалилась в шорохах за пределом дома, и в ветре, который протяжно выл и дергал деревья за ветки, а те скрежетали, бились в неравном бою, тарабанили по крыше и стенам. Соби сновал из комнаты в комнату, только поднимая клубы пыли, остервенело распахивал ставни, заглядывал в шкафы, гонял призрака, который неусыпно преследовал своим бушующим, твердым взглядом, и сиреневое неистовство впитывалось, окрашивая кровь непрошенной, жадной злобой. Он бесился, требуя от себя собранности, клял силу беспомощности и лелеял страх. Тот страх, что случился, когда он снова увидел Сеймея, когда этот мягко-хриплый голос душил своей немотой, когда сердце замерло от вытянутой руки, и боль заструилась по старым шрамам, внимая, следуя строгим приказам. Этот страх был великолепным, живым напоминанием о Рицке, и о том, что между ними произошло. Соби остановился напротив входной двери. И он мог поклясться, что Сеймей напротив был осязаем, а его прожигающий взгляд опустошал волю. Он побледнел, вжал голову в плечи, ссутулился, на лбу – испарина, дыхание мелко дрожало, чувство вины оттягивало руки, так, что хочется упасть на колени, и он бы упал, прямо здесь и сейчас, если бы его не ждал Рицка, беззащитный и совершенно нагой, мерзнущий Рицка. Но страх напротив велик. Так ярко, зыбко шаток, заискивающий, ведомый замшелым одиночеством, запредельным удовольствием, нужностью, своей скупой вездесущей прихотью, обременяющей навязанностью. Закрыть глаза, запрокинуть голову и глубоко, очень глубоко вдохнуть. Соби ведь знает, что это неправда, он знает, что Рицка сам его просил, что все пусть и похоже на сказку, но безутешно реально. Растерянный. Чувств подлинно много, и он путается, мечась в своих пределах, меж расчерченными границами допустимого и понятного ему. Соби сглотнул, а потом подошел вплотную к двери, протянул руку, проходя сквозь ожившего из его подсознания демона, ясный, такой беспечно существующий фантом; скрипнул зубами, непроизвольно напрягаясь, умоляя его отвязаться, оставить наедине с тем трепетом и забвеньем, что нарастает внутри, рассматривая нетающий образ, слишком близкий к нему, разочарованно пнул дверь ногой, когда понял, что она закрыта. Перверсия расцвеченная, выученная наизусть, обостренная надсадной, раскаленной боязливостью, увечьем, нанесенным давно, в разных правдах и внушениях. И он опять закрывает глаза, чтобы плюнуть на правила, чтобы вспыхнуть, растаять, сливаясь с пространством, и оказаться за дверью, найти собственный плащ и вернуться к Рицке. Укутать его, заботливо подтыкая одежду, как одеяло, поцеловать легонько, аккуратно туда, где сейчас уже нет пушистого ушка, чувствуя губами ровный, тонкий бугорок шрама. А потом долго-долго смотреть на него, внимая, отдаваясь магнетизму, не шевелиться с ровной напряженной спиной и вытянутыми вдоль тела руками, словно одно движение способно перенести его из Эдема в непроглядность алого Ада, того, что был раньше и будет позже, после настоящего. Смятение. Сакральная, такая колдовская ловушка, эфирное заблуждение, истома, застывшая сладким и жгучим комком, почти в горле, почти на языке. И страх, отчаянный и преисполненный нездоровой любовью и сухой, остервенелой преданностью, и предательством. Соби до сих пор не мог уразуметь мотивов Рицки, его нежности, страсти, его слов о прощении. Но получил ли он его? Или нет? Тогда почему? Вина впивалась, словно кто-то разрядил в него целую обойму твердых, литых пуль из серебра, и он стал задыхаться от осознания, от предположения разгадки, от ее силуэта в собственном мозгу, от страха, вытекавшего из рваных, растепленных ран. И липкая пряная нега, терзавшая тело, оборачивалась раскаленным свинцом, утяжеляя руки и ноги, стирая краски с лица, превращая его в собственный эскиз, в сосредоточение серых и белых линий. Он с вероломным ужасом посмотрел на мягкие ушки, которые небрежно, сиротливо существовали отдельно от Жертвы, и в груди снова оборвалось. Тщеславие ликовало, но и взрослый в нем, взрослый ответственный человек плевался, сокрушался, стонал и плакал, именно плакал от грусти, и сломленности, от слабости, которую забыл предотвратить, уберечь. Радость раскалялась до ревности, вступая в прелюдию с ужасом. Вопросы возникали из воздуха, и там же оставались, ослепленные нерушимой, тесной тишиной. И Соби до сих пор трясся в застывшей ровной позе, с остекленевшим взглядом, и совершенно не знал, что ему делать. Прошла минута, вторая, время тоже стало тяжелым и отчужденным. Соби утешал себя. Он пытался обуздать, успокоить свои страхи, свои мысли, свое предвкушение неминуемого, он силился не набросится на Рицку с крепко-терпкими объятиями, чтобы облегчить свою участь, спастись подле него, отдать эту измызганную почесть, право на решение, на оправдание… Принадлежать. Для Соби это имело другой смысл, нежели для Рицки, это было сложнее и жестче, глупее и глубже, это сродни удовольствию. Он был так воспитан, так обуславливался, складывался его мир, из этого состоял он сам. И может ли он не подчиняться приказам? Имеет ли право выбирать хозяина? Сеймей восставал из сумрака, тенью нависая над Бойцом, и Соби чувствовал, как он дышит ему на ухо, как от его горячего, живого тела исходит жар, и как вот-вот он скажет, тихо и властно, своим всегда воркующим и неизменно холодным голосом, как вспорет стены этой комнаты и заставит Рицку испариться, как обречет его снова на одиночество. Больное, голодное, жестокое одиночество, а теперь и страх. Новый горячий страх. Сколько времени он потратил, чтобы не бояться? Сколько вытерпел ради этого? Страх не стал неожиданностью, просто появилось то, что Соби не хотел терять. Рицка завозился, вздохнул и мило цокнул губами, словно ел леденец, на Соби это подействовало отрезвляюще. Он потряс головой и выдохнул через нос. Перед ним был Рицка, маленький Рицка, который нуждался в защите, которого стоит охранять и оберегать, и которому можно подчиняться, ведь Соби убедился в этом. Наклонил голову вбок, по ногам пробежался легкий холодок от сквозняка, и Соби понял, что ему холодно. Босой, с голым торсом, он простоял тут больше четверти часа, и так ничего и не смог для себя решить. Рицка опять причмокнул губами, и Соби запоздало понял, что было бы неплохо раздобыть еды, а еще лучше найти футон для Рицки, нагреть воду, чтобы он мог принять ванную, привести хоть одну комнату в порядок и избавиться от пыли. Это казалось важным, и он уже почти развернулся, чтобы воплотить заботу в реальность, как одним широким шагом оказался совсем близко к Рицке, присел на корточки. Его спокойное лицо, его ровное дыхание, его умиротворенность… Соби провел пальцем по его щеке, по теплой, мягкой коже и этот жгучий, млечный бес внутри него опять поднял голову, опять показал свои зубы в восторженном оскале, и Соби не мог отрицать, не мог не осязать это неземное счастье, которое прятало преследующих фантомов, которое рвало его на части, чтобы получилось нечто иное и новое, то, что снова и снова делает его сильнее и терпеливее. Он не мог не радоваться, что Рицка здесь. Это эгоистичное, заразное воодушевление, небрежная гармония, что плавила каждый жест, каждый мимолетный взгляд, каждую каплю сосущих сомнений. Как бы то ни было, будет ложью, полагать, что Соби не рад присутствию Рицки, что он не рад тому, что между ними произошло. Он протянул руку и погладил пушистое черное ушко, теперь оно было таким же холодным, как и рука Соби, и он не смог не улыбаться, так широко, насколько это возможно, и даже бушующий призрак за ним не мог повлиять на эту улыбку. Соби аккуратно взял оба ушка, умещая их на одной ладони, погладил их пальцем, будто лаская кошку, и так же бережно положил назад, на диван, раскладывая их в сантиметре друг от друга. Скорее по наитию, чем как-то еще, он склонился над Рицкой, и губы сами дарили поцелуи, в щеку, в нос, подбородок. Короткие, маленькие, сентиментальные излияния, порывы души. Соби опомнился, когда Рицка ласково потерся о его лицо и сонно чмокнул в ответ. Соби удивленно отшатнулся, в груди было тепло, а след от искрометного поцелуя был влажный и холодил кожу. Страх становился многогранным, разным. И Соби не мог игнорировать тот факт, что теперь он не понимает и себя. Чего именно он не хотел больше всего? Неужели его пугало наказание или месть, к примеру, Сеймея? Нет. Нет. Нет, не это. Не оправдать ожиданий Рицки, причинить ему боль своим безрассудством, своими желаниями. Это непостижимо, как Рицка сумел его простить. Это не давало расслабиться и не могло забыться. Соби встал на ноги и, не оборачиваясь, вышел из комнаты. В голове было пусто, а сердце трепетало, билось и билось, распиная нервозность, сковывая ее чуждым, странным покоем. Он остановился у окна в самой большой комнате, на котором уже успел отодвинуть ставни. Было светло, но серо. Погода поменялась, ветер нагнал тучи, и теперь пыльный пол казался еще более выцветшим, а собственные следы казались чужими, оставленными кем-то неизвестным и очень давно; это ощущение было странным. Соби уже решил начать с того, чтобы, наконец, снять с входной двери замок, и уже приготовился к перемещению, как вспомнил, что до сих пор не оделся. Пришлось вернуться к Рицке; он входил к нему крадучись, и не смел поднять глаз, чтобы не сделать ещё чего-нибудь лишнего. Желания были ясными и яркими, и они горели подобно солнцу, что пряталось за хмурыми облаками, и обещали выскочить наружу, подчиняя тело, мысли Соби себе. Поэтому он вылетел из комнаты тихо и быстро, сжимая в одной руке водолазку, а в другой пару изношенных ботинок. Он снова глубоко вздохнул, потом стал одеваться. Обустройство быта требовало внимания и кропотливого труда. Кто знает, сколько Рицка захочет быть здесь? Быть может… возможно… он захочет здесь остаться насовсем. Соби долго возился с замком, потом снова перерывал шкафы, так как видел в одном из них футон, потом выбивал его от пыли, заметал крыльцо и вытаскивал татами, и снова выбивал от пыли, а потом мыл и чистил, и опять пришлось перемещаться, чтобы достать продукты, и растапливать печь, совершенно не зная, как это делать, а потом пытаться не спалить, то, что он готовил, и… Закончил он только к вечеру, и кроны размашистых деревьев заползали темными тенями на чистый, стараниями Бойца, пол, через открытые окна, и Соби вспомнил, как видел их в детстве, и они казались не менее устрашающими, чем сейчас. Кривой темный узор падал на только что застеленную и разровненную им подушку, и Соби почти удивленно признал в странном пятне очертания закрытого цветка магнолии. Он зевнул и вышел на улицу. Ветер был по-прежнему сильным, громким, но небо было чистым, и Соби мог видеть, как за горизонт проваливается алое солнце, обрамленное косматыми, зелеными лапами от обступавшего его сада. И снова его внимание привлекла магнолия. Она стояла обособленно, хоть и перед самым домом, высокая, но с тонким стволом, круглая крона и плотные, толстые листья, почти не видно бутонов цветов… Эту магнолию посадили в честь него, в честь Соби, чтобы дерево росло вместе с ним. И он радовался, когда был маленьким, он… Позади раздался шум, и Соби оглянулся. - Ну и что ты здесь сидишь? Я замерз, пока спал, - Рицка зевнул. В голосе не было раздражения, только улыбка. Его волосы были растрепаны, а на лице остался след от складки на диване, он все так же был без одежды, и прикрывался плащом Соби, который так и норовил слететь с плеч. - Прости, - он растерялся, и как-то по-детски занервничал. Соби не смог посмотреть ему в глаза. Это обескураживало, он чувствовал себя глупо. Он смущался. Но не Рицки, а собственного интереса к нему, того, как остро реагирует его тело, как бурно искрится фантазия, и как желания заполняют реальность. Соби боялся смотреть на него. И именно это послужило причиной тому, почему Соби не прикасался к Рицке, почему он не помыл его, почему не одел, почему его контакт с Жертвой свелся только к тому, что Соби еще раз зашел в ту комнату и укрыл его найденным теплым одеялом, предостерегая возможную простуду. Рицка поджал губы. Может, он и пытался выглядеть расслабленным, разбавляя свой тон наигранной обидой, но Соби отчетливо чувствовал напряжение, в котором пребывала Жертва. - Вкусно пахнет, ты приготовил ужин? – он не сводил взгляд с Соби, а тот не поднимал свой, упорно разглядывая босые ступни Рицки. - Да, - Соби прижал руки к коленям, и было в этом жесте странная покорность, даже обреченность. Рицка сглотнул. - Я голоден, - непринужденно, старался быть таким. Он улыбнулся, хоть и слегка натянуто. - Может, сначала в ванную? – тихо, с придыханием, словно это имело другой смысл. - Было бы здорово, - Рицка немного напрягся, переступил с ноги на ногу и покраснел до самых ушей. Он не знал, как нужно разговаривать с Соби, и неловкость, и неопалимая скованность витали вокруг подобно аромату жареного мяса, что приготовил Соби на ужин. Соби встал на ноги и сделал несколько шагов к Рицке, приостанавливаясь в полуметре от него, сердце убойно клокотало в горле, и он никак не мог решить, имеет ли он право на то, чтобы коснуться, чтобы обнять или поцеловать… Может ли он это сделать? Время шло. Рицка не шевелился, а только вжал голову в плечи и стал хмурить брови, он нервничал с каждой секундой все больше. Расстояние между ними росло, будто в полу образовывалась и ширилась глубокая яма. Повисла пауза, и оба застыли в ожидании действий другого. Первым не выдержал Рицка. - Ты жалеешь? – его голос звонкий, ясный, полоснул по устоявшейся тишине, и Соби вздрогнул от неожиданности. - О чем? - О том, что между нами произошло, - голос задрожал, и Соби затравленно поднял глаза на Жертву, решив, что он вот-вот расплачется. Но Рицка и не думал, его взгляд горел решительностью. И это надломленность, скорее всего, была от избытка решительности и остроты ситуации. Соби открыл рот, но ничего не сказал, только помотал головой в знак протеста, потом снова опустил глаза, пытаясь сформулировать то, что, по его мнению, казалось важным. - Я… - он замялся и осекся в этом. Рицка уже сделал вывод, сам ответил на свой же вопрос, сам озвучил свой приговор. Его плечи вмиг поникли, и он опустил голову, смотря себе под ноги. - Прости меня, Соби… Я заставил… - Рицка поднес ладони к лицу, и Соби мгновенно преодолел расстояние между ними, заключая его в объятия. - Я не жалею. Ни капельки не жалею, - его голос немного дрогнул, но только от того, что он был запредельно честным, и эта сама честность больно клокотала в крови. Он боялся это говорить, но Рицка и вправду не дал ему выбора, он не оставил ему возможности лгать, не дал время для заботы или беспокойства. Сейчас, когда Рицка прижался к нему всем телом, когда Соби чувствовал, как он дышит ему в грудь, как он боязливо опоясывает его руками, как пульс самовольно становиться быстрее… - Я беспокоюсь о тебе, - мягко, бархатно, чуть с хрипотцой, и от Соби пахнет сигаретным дымом, ведь он только что курил. - Зачем обо мне волноваться, если ты рядом? – Рицка насупился, и Соби это почувствовал, даже не видя его лица. От этого он стал расслабляться. Все было правильно до мельчайшей детали. То, как Рицка был близко, то, насколько эти объятия были идеальными, теплыми. Весь Рицка был идеальным для Соби. Все в нем, каждый изгиб и изъян. Его рост, худоба, осанка, размер его ладоней, температура тела… Будто сама природа вмешивалась в их анатомию, филигранно оттачивая каждый изгиб, каждую выпуклость, деталь, что бы рядом они могли соединяться в одно, в один организм, в одно целое. - Я рядом, - Соби шептал это ему в волосы, упираясь подбородком в макушку, и то ли себя в это убеждая, то ли пытаясь свыкнуться с этой мыслью. Это чудовищное сочетание страха и нежности, переплетенных в один узел. Соби прижимался к Рицке, он льнул к нему всем своим существом, и это причиняло почти физическую боль. Он невольно сжимал зубы, жмурился и смыкал объятия чуть ли не до хруста в суставах. И это было так не нарочно отчаянно, так запредельно, истошно, что Рицка не мог от этого спрятаться. Он принимал Соби как есть, без всяких условий. Он понял это тогда, когда увидел его силуэт сегодня, в лучах расцветающего солнца, он понял это, когда почувствовал тепло его ладони сквозь витринное стекло в кафе, он знал это, когда убегал от брата, когда сжимал в кармане найденный телефон, еще раньше… Рицка был таким с их первой встречи, с самого первого раза, когда их глаза встретились, когда он услышал его голос, его такое неуместное и жестокое признание. Сейчас изменилось только то, что Рицка стал немного больше понимать Соби, даже не понимать, а полагаться на него, надеяться, что он может не врать, что он не обязан врать. Такие знакомые сомнения, тревога, терзание, все это снова обуревало его, струилось, сжимало разум, трепетало рядом с Соби. Рицка сдался. - Наверное, стоит это сказать сейчас, - он говорил тихо, но спокойно, почти ровным тоном. Соби прижал его к себе ближе. - Я не виню тебя, - Рицка замолчал, закусил губу и сильнее наклонил голову, пряча ее на груди Соби. Ему было тяжело, тяжело говорить об этом. Было страшно об этом говорить, и он надеялся, что его поймут. - Я не виню тебя ни в чем. Ты сделал это… - Рицка запнулся, - … стараясь меня защитить, или тебе нужно было так… Соби понял, о чем пойдет речь, еще с придыхания, еще с того, как Рицка напряг спину, как похолодели его руки. Соби затих, и казалось, даже сердце стало стучать слишком медленно. Было в этот момент нечто необъяснимое и неописуемое, нечто, что приводило в беспредельный ужас, что почти заставляло его отвернуться, отпустить, уйти, это было на грани, на краю его сознания. И он силился не вздрогнуть, не выдать и не спугнуть. Это объяснение было ответом на его робкие догадки, на его состоявшиеся мечты и страхи. Это было решением, которое Соби уже безоговорочно принял, вмещая, доверяя его Рицке. Это и есть его жизнь, его, как бы глупо это ни было, – судьба, которой он был обязан. - Я… Но я не прощу тебя. Я просто не смогу. Думаю, что не смогу, - Соби втянул воздух через нос, задерживая его в легких. Сожаление было вязким и горьким, тихим. Но он не шевелился, не размыкал объятий. Рицка, был так же неподвижен, он продолжал. - Но я все равно... Ты нужен мне. Я не знаю, как это объяснить, я и сам не понимаю почему… Я… Я не хочу тебя принуждать, не хочу… Мне не нужна твоя жалость. Но мне страшно тебя потерять. Я… И я хочу верить тебе, и ты... Я боюсь сделать тебе еще больнее… Я знаю, что заставил тебя выбирать, втянул тебя в… - Рицка совсем обессилел, его губы дрожали, он старался не заплакать, внутри все бушевало. Стихия, и жар, и стыд, боль, бесконечная, радостная боль, целый ее океан, и злость, и трепет, и кровь кипела, холод пробирался меж пальцев, меж рук, которые его обнимали, язык не слушался, губы не размыкались, и хотелось убежать, хотелось, чтобы Соби все забыл, хотелось начать по-другому, не говорить ничего вовсе. И он клял себя, и опять, снова винил, он задыхался в этой суеверной вине, в тесной отчаянной досаде. Он не мог сказать, он не знал, как это выразить в словах, как показать свои чувства. Соби прижался щекой к его макушке, весь оцепеневший, и у него не было слов, ни единого, даже самого маленького. Он не мог утешить Рицку, и не мог его спасти. Не было оправданий. Только тишина. Сплошное, живое молчание. Сколько так продолжалось? Минуты или часы? Мысли упорно не становились четкими, и никто не мог найти выхода. Беззвучие становилось глухим и ядовитым. Нежность истощалась. Соби не мог заставить себя сделать хоть движение, он боялся сорваться, он боялся того, что может сейчас совершить. Рицка же до сих пор пытался обуздать свою беду, он искренне силился объясниться, он точно этого хотел. Он знал, что если не решить все сейчас, то потом может не наступить. Он все же заговорил. Тихо, опять спокойно. - Я пытаюсь сказать тебе, что ты мне нужен. Сейчас, сегодня… Всегда. Какой бы ты ни был, я хочу быть с тобой, - он постарался поднять голову, но Соби силой удержал его на месте, перекладывая на нее ладонь. - Ты слишком добрый, - голос был сдавленный, хриплый, Соби с трудом это произнес. - Почему? - Потому что так оно и есть, - Соби открыл глаза и посмотрел на тень, которую они отбрасывали. - Ты не ответишь мне? – Рицка ощущал странный покой, малодушное удовлетворение, почти стыдное, легкомысленное заполнение этой эфирной субстанцией. Словно собственными руками, словами разбил вакуум вокруг, оборвал свои широкие крылья, и от этого мог твердо стоять на ногах. Исповедь опустошила его полностью, и он был раскрыт перед Соби, раскрыт перед любым его решением. - Я хочу быть с тобой. - Можно попросить тебя? – Рицка опять предпринял попытку, чтобы отстраниться и посмотреть в глаза, но Соби по-прежнему крепко держал его, и Рицка буквально чувствовал, как вздрагивают холодные руки. - О чем угодно. - Не лги мне. Не лги настолько, насколько можешь. Соби усмехнулся, но с ответом медлил. Все это было слишком странно. Рицка был другим, и теперь это задевало его, это волновало, воодушевляло, и наравне с этим страх становился с каждым следующим вздохом сильнее, отчетливее. Обескураженный, растерянный… Он не знал, что может случиться дальше, он не понимал, к чему это приведет. Ложь не хотела соскальзывать с языка, но правды не было. Ее просто не существовало сейчас. Эта далекая зависимость, нужда, обязанность, то, что удерживало его, стесняло. Оно привело Соби к Рицке, оно заставило его остаться, оно подстегивало и заставляло верить в то, что он произносил, что озвучивал, смотря Жертве в глаза. Всегда так было нужно, и он не задумывался. А теперь Соби знал, чего он хочет, знал, но вероломно, исступленно этого боялся. Ведь он мог не справиться, не совладать с собой, он мог отступить, так же, как сделал это несколько месяцев назад, увидев Сеймея. Разве изменится что-либо сейчас? Он поцеловал Рицку в макушку. - Я постараюсь. - Тогда я спрошу еще раз. Ты останешься со мной? - Я сделаю все, что ты захочешь, - тихий голос, надломленный. - Ты слышишь меня? – Рицка вспылил. Это злило. Он с силой пихнул в грудь, намереваясь отстраниться, но Соби не поддавался, так же плотно обхватывая тонкое тело. - Разве могу я не слышать? - Тогда говори правду. Чего хочешь ты? Что тебе, а не мне нужно? – Рицка вырывался, он пихал Соби, вертелся в его руках. Обреченность, что сквозила в голосе, приводила его в замешательство, досаждала, она ныла в груди, так же, как и собственная. - Ты, - почти шепотом, так что оробевший звук заполз за шиворот, и крохотные волоски на затылке стали торчком. Рицка совсем притих, стремясь разобраться, не послышалось ли ему. - Я? - Ты. Мне нужен ты. Рицка отнял голову от груди, и Соби это позволил. Теперь он смотрел ему в глаза, и они казались не голубыми, а серыми, темными, как грозовое небо, словно вот-вот начнется шторм. Соби выглядел уставшим, его лицо осунувшимся. Сердце застучало, быстро и часто, и на каждом ударе оно будто попадало в тиски. Вина обрушилась на него с необъятной силой. - Я… Соби склонился к его лицу, и Рицка интуитивно замолчал, оставляя губы чуть приоткрытыми. - Но я не такой, каким ты меня видишь, - тихий, еле уловимый шепот, и Соби закрыл глаза, опираясь своим лбом о Рицкин. - Думаешь, я не знаю, какой ты? – мягкий, спокойный, горячий. Слова были острыми, словно иглы. Рицка опустил руки и наклонился чуть вперед, чтобы тронуть Соби носом, - Ты можешь врать сейчас. Обманывать сам себя, меня. Делай это сколько хочешь, но это не изменит того факта, что все это время мы были вместе. Ты и я. Я знаю, что мне было хорошо, и знаю, что и тебе было. Я верю в это. Изо дня в день. Когда ты встречал меня из школы, когда я смотрел, как ты рисуешь по вечерам, когда мы ужинали вместе, когда засыпал рядом с тобой, когда волновался, когда ты задерживаешься или не берешь трубку, когда злился, что ты не хочешь слушать, что я говорю, злился на твою упертость, или на вечные загадки… Я пережил это. И это правда. Я смеялся с тобой, плакал… с тобой… И я полюбил тебя. Я знаю, что и сейчас тебя люблю. Каким бы ты ни был, Соби, - Рицка волновался, и это волнение добавляло голосу силу, окрас, и по щекам пополз бледный румянец, глаза блестели. Соби смотрел внимательно. Смотрел – и не верил. Так получилось само собой, что губы соприкоснулись в поцелуе. Не грубом и не нежном, вместо слов, вместо того, что нельзя было озвучивать, взамен тому, что Соби не смог обмануть, и тому, что еще сделает ему больно, что обязательно сломит его, что заставит пожалеть. Он не знал, что станет с ним, с ними, как будет дальше. Рицка сейчас, здесь, он отвечал на поцелуй. Он хотел его. Хотел прикасаться к самой душе, даже грязной, даже такой холодной, очерствевшей, как у Соби, и это будоражило, воспаляло огненную комету, что металась в груди. Соби был с Рицкой, и именно сейчас был полностью его. Всецело. Насквозь. Абсолютно… Только сейчас. Стены кружились. Тусклое солнце, прозрачные тени и шум ветра. Бабочки спокойно парят. Рицка, его губы, руки, теплые хаотичные касания, сердце дрожит. Страсть. Сладкая истома в теле, приторная истома будоражит, заставляет отстраниться. Соби слишком счастлив, но страх, как ревнивая бестия мечется, ширится, отравляет горячим жалом. Совладать с собой невозможно. - Тебе стоит принять ванну, - Соби виновато опустил глаза. - Хорошо, - Рицка отошел от Соби, сделав пару шагов, обернулся, - А она где? Опять повисло неловкое молчание, но Рицка упорно прожигал спину Соби взглядом. В животе неприятно тянуло, а ноздри щекотало от аромата предстоящего ужина. Он сидел на коленях, прямо на татами перед маленьким столом, и крутил в пальцах только что снятую бумажную упаковку от палочек для еды. Волосы были влажными после водных процедур, и Рицка немного морщился от холодка на шее. Соби дал ему чистую футболку с длинным рукавом, она была на несколько размеров больше, с широкой горловиной, и постоянно намеревалась соскользнуть с плеча. Рицка раздраженно ее поправил и поставил локти на столешницу. - Ты не хочешь рассказывать? – голос капризный, но жалобный. Соби обернулся через плечо. Его лицо было привычно бесстрастным. - Давай поедим. Рицка вздохнул и насупился. У него было достаточно времени в ванной, чтобы собраться с мыслями и наметить приблизительный план действий. Но без участия Соби он вряд ли сможет разобраться, что к чему. Но он ведь упрямый, упрямый и глупый. Его Соби. Эта мысль вызывала улыбку. Это было приятно. Приятно так думать. Но только думать теперь было мало. И Рицка, во что бы то ни стало, решил сделать свои мысли реальностью. Пока еще ему не хватало смелости заговорить о Сеймее, но он позволил себе спросить, где пропадал, уже почти его Боец все это время. Соби привычно молчал. - Было что-то плохое? Соби напряг плечи, Рицка заметил, разозлился еще больше, теперь на себя, сжал кулаки покрепче. Жалость ни к чему не приведет, он уже и так сказал слишком много. Даже больше, чем следовало. Но если он не будет откровенным, тогда кто будет? Соби сам ничего не расскажет, это очевидно. Рицка нахмурился. - Не отвечай, если не хочешь, - он вздохнул. - Я просто не знаю, о чем я могу спросить, а о чем нет, - Рицка расслабил руки, выпуская из пальцев помятую бумагу, откинул голову назад и уставился в потолок. За окном совсем стемнело, и дрожащее пламя свечей удлиняло тени, придавая обстановке таинственность и особую тихую атмосферу. - Это не запретная тема, - Соби повернулся к Рицке лицом, - просто… Рицка перебил: - Ты не привык говорить мне? - Да, - Соби снова отвернулся. Губы сами растянулись в улыбке, еще до того, как сам Рицка это осознал. Соби пошел ему навстречу, маленькими, совсем крохотными шажочками, но стал чуть более честным и чуть более открытым. И это вселяло надежду, глупую детскую уверенность, что между ними все может стать по-другому, что они смогут стать ближе, чем были или есть. - Но я хотел бы услышать. Я хочу знать о тебе больше, и не только о том, что было с тобой в последние месяцы. Я хочу знать о тебе все. Для меня это важно, - в его тоне не было ни нажима, ни требования. Рицка покраснел до самых кончиков ушей и отвернулся к стене. Его смущала собственная откровенность, смущало то, что он говорит о чувствах, которые испытывает, так прямо. От этого дребезжало в груди, и было одновременно и сладко, и страшно. - Я думаю, что тебе не понравится этот рассказ, - Соби горько усмехнулся, так и не обернувшись. - Я могу сам понять, что мне понравится, а что нет. Не решай за меня. Я уже достаточно взрослый, чтобы делить с тобой одну постель, так почему же я не должен интересоваться жизнью моего любовника, - Рицка прикрыл себе рот рукой и резво развернулся в противоположную от Соби сторону. Сглотнул. Это было слишком смущающе, это было беспардонно стыдно. Мысленно себя отругав, он затаил дыхание, ожидая, что ответит на это Соби. Но он молчал. Рицка чувствовал его взгляд, долгий и удивленный, и Рицке чудилось, словно губы Соби сложены в полуулыбке. Он бы обернулся, но неловкость снедала его, и он просто спрятал пылающее лицо в ладонях, подтягивая колени ближе к груди. - Можешь интересоваться, - голос стал чуть более хриплым, немного растерянным, но Рицка не ошибся, Соби действительно улыбался, и когда его рука коснулась черноволосой макушки, Рицка вздрогнул всем телом и неосознанно поднял на Соби взгляд. - Я правда тебе расскажу, - его лицо не выражало никаких видимых эмоций, и было спокойным и немного изможденным, но Рицке отчаянно хотелось ему верить. - Я буду слушать внимательно. Соби поставил две тарелки на стол. - Но для начала нужно поесть. Рицка развернулся и поставил локти на столешницу. Стыд был сильным, ярким, острым, щекотно прокатывался под кожей и заставлял дышать глубоко и неровно. Он тлел алым на щеках и будоражил душу и тело. А еще было предвкушение, и совсем робкое, мягкое счастье. Пожалуй, впервые за последние три месяца это легкое, невесомое чувство струилось по его венам живительным потоком, оставляя теплый налет внутри. Он расслабился, хоть сердце по-прежнему неугомонно трепетало внутри, и исподлобья взглянул на Соби. - Приятного аппетита, - Соби уселся напротив, его ровная осанка, тонкие худые руки, локти прижаты к бокам, его спокойные глаза, кажущиеся бездонными и темными в зыбком сиянии свечей, его бледная кожа и отливающие серебром волосы… Или Рицка не был внимателен к Соби, или просто не смотрел на него так. Красивый. Это было секундным помешательством, но прежде чем он осознал, он уже привстал и потянулся через их небольшой обеденный стол, чтобы поцеловать того, кого сам выбрал. Это был быстрый поцелуй, но его хватило, чтобы смутить и Соби. - Приятного аппетита, - Рицка уткнулся в тарелку, пряча лицо за длинной челкой. Он сам себе казался странным, но ничего не мог с этим поделать, да он и не хотел. Нежный, пьянящий дурман обволакивал его, подчинял и заставлял говорить, что он говорил, и делать, что делал, он придавал храбрости. Рицке это нравилось, и пусть он еще не мог до конца, полностью себе в этом признаться, но он больше не сопротивлялся, и не противился тому, что могло его освободить, что уже делало счастливым. Рядом с Соби было уютно. Все казалось правильным, то как палочки с глуховатым стуком касались пиалы, как Рицка иногда смущенно поднимал на Соби взгляд, рассматривая его сквозь опущенные ресницы. Даже тишина не была надоедливой, она колыхалась вместе с озорными свечными огоньками из стороны в сторону и расступалась от протянутой руки, она была такой же теплой и заботливой, как и мимолетность недавнего поцелуя, как сам Соби или сам Рицка, словно их часть или продолжение. Словно одновременно сказанное признание в любви. - Подать тебе соус? – Соби немного закусил губу, и смотрел не прямо на Рицку, а чуть в бок, и как бы он не пытался сдержаться, но улыбка проступала в уголках рта, заставляя Рицку снова смущаться. - Нет, спасибо. - Жареный тофу? Рицка кивнул. Пальцы соприкоснулись намеренно, желанно, и уместно бы было вздрогнуть или одернуть руку, но вместо этого касание продлилось дольше, чем должно было, и прохладная белая кожа источала слабые электрические разряды. Сердце опять сбилось, затрепетало в груди, осаждая ребра, стараясь их проломить и, наконец, вырваться наружу, наконец, найти того, кто не дает ему покоя. Рицка сглотнул, но побоялся посмотреть на Соби прямо. Молчание снова ожило, запело, стало мелодичным, густым, теплым. Оно тянулось патокой, разливалось меж стен, окутывало чем-то почти забытым, почти не настоящим сейчас. Соби закончил трапезу первый. - Хочешь чаю? - Да. Соби встал, и Рицка заметил, как легко это получилось. Все его движения были плавными, ровными, будто танец, будто течение спокойной воды. Он приковывал к себе взгляд, его длинные руки, прямая осанка, белая кожа гибкой шеи, склоненная вбок голова, и руки, узкая кисть, пальцы, бесподобные пальцы, долговязые пальцы, с маленькими аккуратными ногтями, с чуть заметными мозолями на подушечках, с бархатным невидимым пушком по верхней фаланге. Рицка знал эти руки, он помнил их собственной кожей, своими губами, телом. Воспоминания живо воспрянули, тронули жалом, возбуждением, услужливо рисуя обрывчатые картинки, как эти пальцы двигались в нем, как ласкали, как заботились. Рицка зарделся. Румянец плотный на щеках, на шее, ушах. И яркие, дрожащие воспоминания. Он не сразу заметил, что Соби ушел, Рицка успел увидеть его спину и дрожащий огонек в руках. Вскочил на ноги. Тревога была неосознанной, безвольной, быстрой. Предчувствие, детская беспомощность, когда Боец исчезал в недрах тихого дома, когда он прятался в знакомую чистую темноту, когда она обступила его со всех сторон, оставляя еле различимую спину. - Соби? – Рицка сделал шаг вперед, быстрый, мощный, рывок. - Что? - Агацума выглянул из-за дверей той комнаты, где раньше спал Рицка, освещая свое лицо тусклым желтым светом от свечи. У него удивленный взгляд. Он ждет, а Рицка растеряно молчит, сосредоточен, напуган. – Что-то случилось? - Нет. - Я хотел принести тебе одеяло, будем пить чай на крыльце? Рицка открыл рот, закрыл и покивал. Вибрация внутри успокаивалась, уменьшалась, но руки тряслись, глаза лихорадочно блестели, а во рту было сухо. Странный приступ, странный Рицка. Он отошел назад, опять сел на пол, придвигая колени к груди. Задумался. Страх. Страх, что Соби уйдет? Что он захочет уйти? Или, возможно, он не сможет остаться? Сжал кулаки. Осознание не желало приходить, и трезвости не было с того самого момента, как только он увидел Соби на рассвете. До сих пор длилась сказка, чарующее нечто, волнительное событие, которое разрешило забыться, которое дало возможность быть настойчивым, смелым, быть настолько эгоистичным, чтобы неприкрыто высказывать желания. Но сколько так будет? Как долго это продлится? Как долго Соби захочет остаться здесь? Как долго он разрешит Рицке оставаться здесь? И как теперь вернуться? Куда они вернутся? Мысли обступили плотным настойчивым маревом, с яркими, трепетными вспышками, только сейчас Рицка вспомнил о Сеймее, о том, что между ними произошло. Злость. Он злился. На себя или на него, или… Рицка неосознанно ладонью вытер губы, но те полыхнули, облипли стыдливым, горьким налетом, и как наяву предстала картина, там, в переулке, где Сеймей целовал его, а Соби смотрел. Руки зачесались, зуд передавался лицу, губам, он тер их самозабвенно, до красноты, до жжения, до боли… - Что ты делаешь? – Соби сжал его запястье, отнимая кисть от лица, заглянул в глаза обеспокоено, встал на колени рядом. Рицка хлопает ресницами, видение исчезает, но не забывается. - Прости! - голова опущена. - За что? - Прости меня. - Рицка? - Я глупый, я не хотел. - Что случилось? - Прости меня, - голос предательски робеет. Соби не понимал. Он смотрел на Рицку, смотрел и видел, как тот меняется. Как дрожат его руки, как напуганные его глаза, как сутулы плечи, и дыхание надрывается на каждом вдохе. Вся его смелость, все напор, взрослость испарились, канули в небытие, оставляя только растерянного, беззащитного ребенка. Он делает это неосознанно, и из-за этого хочется его обнять, хочется спрятать, защитить, оградить, украсть у того, что может его беспокоить. Сделать его своим. Своим. Руки тянутся, и он чувствует, как вздрагивает Жертва, как он сжимается в крепких объятиях, как тяжелеет воздух вокруг, как сжимается в груди. Соби не понимает, но разве это повод? - Прощаю. И Рицка опять вздрагивает, сильно, всем телом, поднимает голову. А Соби привычно спокоен, привычно бледен, и он и правда его ни в чем не винит. За что его можно винить? Его Рицку? Рицку, который принял его даже с теми грехами, к которым он был непричастен? Рицка молчал. Смотрел внимательно, вглядывался, отражаясь в расширившихся в темноте зрачках, и словно тонул в них, погружался, впитывался в теплую пустоту, в бездонность, бескрайность, бесконечность угольно-черного пространства, затрагивал то, что там скрывалась, теребил скрытые там тайны, беспокоил притаившиеся страхи. Соби не выдержал, отвел взгляд. И чувство вины, не пойми, откуда, непонятно зачем, оно вдруг стало ощутимым, ясным, невозможным. Что-то неуловимое проскальзывало между ними, тень или только ощущение от нее, совершенно невидное нечто щекотало горло, тянуло в солнечном сплетении. То ли предвкушение, то ли опасение, предчувствие чего-то. Чего-то, что уже случилось. Наверное. Рицка прижался к плечу. Плотно, тесно, так, что горячая щека опаляла кожу через одежду. Так, что Соби почти задыхался от обуявшего его смятения. От жара, от близости, от боли, которую он ощущал, как собственную. - Все будет хорошо, Рицка, - он говорил, а сам боялся в это верить. Липкое чувство, густое, вязкое, беспомощное. - Будет. Свист от старого чайника заставил обернуться их обоих. Соби улыбнулся через силу. - Чай? - Да, - Рицка сам отстранился, упираясь раскрытыми ладонями в пол и, не разгибая колен, скользнул по татами. Он склонил голову набок и, казалось, задумался о чем-то. Соби молча пошел готовить чай. Ночь. Ветер. Облака, темные, грузные, тяжелые. А в прорехах звезды. Тысячи маленьких огоньков от свечей, зависших в воздухе, блестящие бусины на необъятном черном тле, бесконечное мерцание холодного, далекого света. И листья шумят, шуршат, колышутся в такт, в унисон с волнением стихии. Рицка так и застыл с открытым ртом, смотря вверх. Соби подошел сзади, накинул на его плечи плед. - Я помню, в детстве мне нравилось смотреть здесь на звезды, - он улыбнулся сам себе, и Рицка внимательно на него посмотрел, - Жаль, сегодня небо не такое чистое. - Даже так очень красиво. Соби уселся на край крыльца и свесил ноги. Достал сигареты, при этом чуть не сбил стоящую с правой стороны чашу, подкурил. - В хорошую погоду, - он потянул сигарету и выпустил дрожащую струйку дыма изо рта, - это неописуемо. Рикца закусил губу, негромко фыркнул и уселся рядом. - Расскажи мне, - он наклонился к Соби и уткнулся ему носом в плечо, ласково потерся. - О чем? - Обо всем. Соби обернулся и коротко поцеловал темную макушку. Вздохнул. Его поза была расслабленной, небрежной. Он оперся на руки, отставляя их чуть назад, и запрокинул голову. - Ты действительно хочешь знать? - Очень хочу. Я хочу знать о тебе все. Все. Он снова вздохнул и стал рассказывать, рассказывать, рассказывать… Про детство, про маму, про Рицу, про школу, про то, как любил рисовать, про то, как встретил Рицку, даже про то, что Рицке, возможно, не следовало знать, и про то, что он сам хотел рассказать… А Рицка слушал, тихо, внимательно и с теплотой в сердце. Но Соби так и не сказал, так и не обмолвился о том, о чем ему было запрещено говорить. Соби ни разу не произнес имя Сеймея.