Апостольский символ веры

Литва помнил, куда ведет этот старый канализационный тоннель в – склад, теперь это просто склад – в Костел Всех Святых, и потому бросается к ближайшему люку, заслышав за спиной тяжелую поступь. Нет возможности выяснить друг это или враг – ведь если это второй, то едва ли его самого примут за праздношатающегося или заблудившегося добропорядочного гражданина. Впрочем, подобных литовцев для «них» просто не существует. Он спустился вниз по лестнице, избегая дотрагиваться до ржавых пятен на ступенях,и морща нос от запаха – но Торису доводилось видеть кое-что хуже покрытых слизью стен и лестниц, а потому с рвотными позывами ему удается справиться. Сапоги промокают, в трубах шумит вода, некоторые прохудились… Он слышит шелест шин над головой – верно, осматривают Костел (точнее – его остатки) Святого Стефана. Литва словно наяву видит, яркие лучи прожекторов, столь мощных, что их света достаточно, чтобы выхватить из тьмы даже колокол на звоннице. Торис прикинул свой возможный путь, внимательно прислушиваясь к каждому шороху и звуку шагов. Быть может, прям сейчас какой-нибудь гэбист осторожно крадется к нему в этой тьме и только ждет подходящего момента, чтобы ударить… Нет. Нет. Вильнюс – его сердце, и он знает, что в нем творится лучше, чем кто-либо из них. Литва до сих пор «чувствовал» его, даже здесь, даже сейчас. Он пройдет под Госпитальным переулком – это недалеко, и если ничего не изменилось, то тоннель приведет его в дом одного пастора, пристроенный к церкви. Когда Литва под крышку люка, то к его облегчению тот не заскрипел. Это добрый знак. Если священники заботятся о смазке петель – стало быть, его люди еще пользуются этой дорогой, позволяющей избежать появления на улицах города, опоганенных присутствием русских. У Ториса болит плечо. Не обращая на это внимания, он выскользнул из дома и проник в неосвещённую церковь. Но света, что собирали осколки стекол – от фар проезжавших машин, уличных фонарей – было достаточно, чтобы увидеть ветхие скамьи, колонны у алтаря и разбитые мраморные ступени к нему ведущие. Все обветшало, все пришло в небрежение – люстры висели на гнилых веревках, каким-то чудом удерживающих их вес, стены покрылись полосами грязи, потрескалась позолота на лепнине. Но Торису важно не это. Здесь все еще есть крест над алтарем. И Литва опускается на колени, склоняет голову и осеняет себя крестным знамением. - Vardan dievo tèvo (лит. «Во имя Отца»), - шепчет он, внутренне негодуя на то, что вынужден следить за громкостью своего голоса. Но в сущности ведь это не самое главное? Он не выстоит сколько положено на коленях на холодном мраморном полу. Нет, не в холоде дело, он уже привык к холоду, любому, даже самому лютому. Хотя нет, к этому нельзя притерпеться, но теперь мороз не сковывал Ториса так, как прежде. Дело было в самой необходимости так долго опираться коленями о твердую поверхность. Литовец сильно похудел, коленки торчат, они искалечены, нужна подушечка или… он попытался выбросить эти мысли из головы. Безуспешно. - Ir sūnaus («И сына»)… - Ir sventosios dvasios. Amen. («И Святого Духа. Аминь»). Но даже шепотом его язык звучал красиво, до чего же красиво – он не может позволить себе забыть об этом. На улице тихо. Торис напрягает слух, чтобы уловить хоть какой-то звук, но слышит только собственное дыхание. Он в безопасности. Насколько это возможно по нынешним временам. Едва ли у него будет время, чтобы прочитать весь Розарий целиком, но ему будет довольно и части. Литва зашарил по карманам, ища четки. Но их не оказалось ни в нагрудном, ни под полой, ни в потайном. Неужели они выпали, когда они бежал по канализации? Он снова все обшарил, вывернул куртку наизнанку, встряхнул ее… Где его четки? Вчера утром он потерял Лукшаса, а теперь он лишился четок… Почему? Не « Как?» – он был достаточно умен, чтобы сложить два и два – но «Почему?» За что? Скрипнула дверь исповедальни. Литва тут же лег всем телом на пол. Под скамью ему уже не спрятаться. Быть может, тени укроют его от чужих глаз. Лучше набросить на голову куртку…. - Lietuva («Литва»), -донесся голос из исповедальни. – Lietuva, нет нужды бежать от меня. «Lietuva», - повторил Торис про себя. – «Lietuva». Как же ему не хватало звука собственного имени. Он отбросил куртку в сторону, и, осторожно проскользнув внутрь исповедальни, закрыл за собой дверь. Привычным движением опустился на колени на подушечку – она смягчила боль. - Когда ты исповедовался последний раз? – Спросил пастор. Литва задумался, отсчитывая время. После войны…. Нет, еще до нее – Германия тогда захватил церкви, и Литва не решался… А потом пришел Россия и лишил его дома – Торису пришлось бежать в лес, но в конечном итоге русский отыскал его и там. - Ты больше не нуждаешься в боге, - сказал он тогда. – Теперь я буду защищать тебя. – И сдавил литовца в своих железных объятиях. Он не заплакал тогда, и не сможет заплакать сейчас. Лишь сдавил разбитые коленки ладонями: - Я не знаю, святой отец. – Тихо ответил Торис. – Очень долго. И явно больше, чем год назад. Священник ничего не ответил, и Литва, склонив голову, уперся лбом в решетку. - Мне никогда еще не доводилось исповедовать страну. - Разница не такая уж большая. – Разве что в размерах. Торис вздрогнул и переступил с колена на колено. – Но я не знаю, с чего мне начать…. - Что терзает твою душу? «Проще сказать, что ее не терзает». – Чуть не вырвалось у него. Торис мог бы перечислить, перебрать все своих грехи, разобрать их на смертные и обыденные, но он действительно не знал с чего начать. - Вчера они убили Лукшаса. Резкий выдох, краткая молитва, слов которой он не разобрал. - Нет. - Почти полторы тысячи сотрудников участвовали в операции. – Пробормотал Торис, разглядывая пол. – НКВДшники так сильно его ненавидели – верно за ту книгу, которую он написал под псевдонимом «Довмонт». Хотя они не скрывали этого и раньше. Он вспомнил, как Россия сжигал брошюры и газеты Лукшаса в камине, одну за одной, молча наблюдая за тем, как они обращаются пеплом. И лишь под конец произнес: - Единственное на что годится этот мусор. Нам нужно быть вежливее друг к другу, Литва. Не нужно распускать разные слухи и гадости, верно? Добрее, добрее надо быть. Ты ведь будешь мне верным другом, Литва? - У него в Германии осталась жена, они полюбили друг друга в Париже, когда он пытался помочь мне… Он не должен был возвращаться. – Его губы задрожали. – Не должен был. - Это было его собственное решение, Lietuva. Он любил тебя. Он стиснул кулаки так, что ногти врезались в ладони, но не почувствовал боли. - Я так любил его… люблю…, люблю их всех. Он любил «лесных братьев» в их заношенной военной форме – его прежней военной форме, что ютились в старых сараях и лесных схронах. Им всегда не хватало еды, но всякий раз, когда он встречался с ними – они заставляли его съесть хоть что-нибудь – краюшку хлеба, немного супа, кусок мяса. Он любил запах их стряпни, любил бывших горожан, что шутили о своих домах, которые пришлось покинуть из-за того, что позволили себе высказать про Сталина и НКВД то, что уже давно никто не решался. Любил студентов, что планировали заговоры в перерывах между занятиями… И каждый раз встречая их, он молился, чтобы эта встреча не оказалась последней. Молился про себя. Потому что, если бы Россия заметил, что его губы шевелятся – то все понял бы. И был бы зол. Очень зол. - Они знают это. Иначе, как ты думаешь, почему они так отчаянно борются за твою свободу? - Но… - Любовь к тебе ведет их. Они свой выбор сделали. И Бог его благословил. - Я понимаю, но я все еще отвечаю за них. Я… - Где твоя вина в том, что происходит, Lietuva? - Не знаю. – Прошептал он. Перекатился с колен на пятки – стоять, как положено, не хватало сил. – Теперь я не уверен… Святой отец промолчал.