Апостольский символ веры

- После окончания войны я не видел ни Америку, ни Англию, ни Францию. – Произнес Литва. – Россия говорит, что Америка планирует подвергнуть нас бомбардировке, что мешает быстро восстановиться. Из-за этого вечный дефицит, и тому подобное… Но… но Альфред не такой… по крайней мере, он не был таким, когда я жил у него. Но я не могу спросить его об этом сам, Россия не пускает меня в ООН. - Я позабочусь о всех проблемах. – Сказал тогда Россия, и поцеловав Ториса во взъерошенную макушку, прошелся пальцами по наручникам, сковывающим его запястья. – Тебе эти встречи не придутся по вкусу. Там много шума, голоса маленьких стран в нем просто не слышны. Он прижал пальцы к губам Литвы, потом они скользнули ему в рот – челюсть Ториса дернулась. Очень хотелось стиснуть зубы, но рубцы на спине все еще болели и из них до сих пор сочилась сукровица, стоило неловко двинуть плечами. – Будь умницей, Торис. Будь хорошим мальчиком. Так все будет намного проще. - Я и с Польшей поговорить не могу, меня всегда останавливают пограничники или Россия. Только с братьями… - Он сглотнул комок в горле, представив Латвию, дрожащего от сибирского мороза, или покрытые инеем стекла очков Эстонии. «Нет, Россия не тронет их прямо сейчас, он не отправит их снова туда… Нет, нет, именно это он и сделает, когда узнает, что я нарушил комендантский час». - Находясь здесь, я подвергаю их опасности. Это грех. Опять долгая тишина. - Господь простит этот грех. – Ответил священник. – Но думаю, лучше будет просить его о даровании тебе свободы. - Но… но… я не хочу их терять, я не хочу, чтобы из-за меня… - Литве не хотелось лишиться и братьев, он не мог допустить, чтобы с ними что-то случилось… они уже довольно испытали. - За кого ты несешь ответственность, Lietuva? За братьев? Или за себя? - Я не знаю. – Прошептал тот, рассматривая в полумраке очертания своих рук. Россия сказал бы, что он обязан думать о братьях. Сказал, что обязан жертвовать своими интересами ради них, что должен поступать так, как будет лучше для всех… Торис стискивает руки, его «ведет» вперед, он натыкается на решетку и оседает, падает, падает… Нет, он должен держаться. Лицо Литвы сводит болезненной судорогой. Все это неправильно. Любовь к братьям не должна быть такой. Он не должен допустить, чтобы Россия омрачил ее, используя таким образом, он не должен допустить, чтобы Россия… Внутри все свело от боли, его опять тянет вниз, но он сумел опуститься на колени, а не просто упасть на пол исповедальни. - Я знаю лишь то, что мне говорит он. Я слышу лишь его голос. И он заглушает любой, что пытается прорваться ко мне. Я не знаю, что мне слушать и чему верить. - Слушай Глас Божий, Lietuva. - Я… святой отец, я не знаю способен ли еще слышать Его. Кажется, что у молчания есть свое эхо, которое растекается по помещению подобно удару колокола. - Лукшас писал так много. На английском, на французском, даже на латыни. Документы, рекомендации, воззвания к западу, спецслужбам всех стран, в ООН, самому Папе. Брошюры, фотографии, призывы: «Пожалуйста, умоляем - увидьте, что с нами происходит. Вы никогда не говорили, что считаете нахождение России здесь законным. Так, просим вас, не закрывайте глаза на то, что он творит». - И никакой реакции, никакого ответа. В Америке публиковали книгу Лукшаса, но это совершенно не значит, что ее заметят и будут читать. Я слишком давно не слышал ни одного вещания «Радио Свобода», и… Он видел Россию в лице каждого человека, на лицо которого падала тень от фуражки с узнаваемой васильковой тульей и красным околышем, слышал в каждом смешке, в каждой детской улыбке. Но худшим было ощущение его присутствия, накатывающее морозной ночью, когда холод просачивался через оконные щели. - Простите меня, святой отец. - Пути Господни неисповедимы. – Произнес пастор, и чуть двинулся – ближе к Торису. Его одеяние негромко зашелестело. – Хоть замысел Его нам едва ли дано понять. - Я хочу, чтобы все это прекратилось. – Ответил Литва, так тихо, что и сам едва расслышал эти слова. – Я знаю - мне еще есть, что терять. И мне не хотелось бы проверять, как многого я могу лишиться. - Если Россия поглотит тебя, то ты потеряешь все. - Вы считаете мое исчезновение грехом? Наверное, этот короткий смешок ему послышался. - Прости старика, но все же - когда Бог сказал «Возлюби ближнего своего, как самого себя», то едва ли он имел в виду Россию. Литва уже не помнил, когда он в последний раз смеялся. Но сейчас это его развеселило. Короткий смех – но уже шаг прочь от самоотречения, от его гибели. Даже боль в коленях прошла настолько, что стоять на них стало терпимо. - Едва ли нация, даже моя, может отпустить мне этот грех, но право же я почувствовал облегчение, когда признался в нем. - Да, святой отец. Это стоит прощения. - Это многого стоит. Я горжусь тем, что я – твой сын. Если бы Литва сейчас заплакал, то уже не смог бы остановиться. Слишком много надо было пролить слез, чтобы все они иссякли. Поэтому он лишь судорожно вздохнул: - Спасибо. - Накладываю на тебя епитимью в три розария. Чувствую, что ты не почувствуешь себя лучше, если не получишь хоть какого-то «наказание». - Я потерял четки, святой отец. - Вот… - Что-то негромко застучало под решеткой. Литва ухватил передаваемый предмет. – Возьми мои. Бусины на этом розарии были более круглыми и отполированными, чем на его прежнем, крест же – легче, меньше размером, и, в отличие от старого - словно светился в темноте. - Я не могу принять этого, святой отец. - Это самое малое, что я могу сделать для своей страны. Некоторые дары бывают бескорыстны, Lietuva. Надеюсь, что на твою долю их выпадет еще немало. - Властью, данною мне Господом милосердным, кто спас нас через смерть и воскресение Сына Своего, и ниспослал на нас Святой Дух, дабы мы могли искупать грехи наши, и Святой Церковью, отпускаю тебе грехи твои во имя Отца, и… Кто-то забарабанил кулаком в дверь костела. Литва вскочил с колен, и забился в угол исповедальни. Сморщился от боли, но не посмел даже пикнуть. Зачем он закрыл дверь – так он даже не мог видеть теней, ни слышать шагов у входа! Дверь в храм затрещала. «Нет! Нет! Он не может застать меня здесь!» Он повернул ручку, но дверь не открылась. Лишь спустя какое-то время Торис вспомнил, что закрыл ее на засов. Пока он возился с замком, грохот которого казался ему оглушительным, он вновь не раз подумал, какой же он идиот, что он все делает только хуже… Наконец, дверь исповедальни распахнулась, и Литва вылетел наружу. Священник стоял в проеме его стороны, с ключом в руках. Света в храме не прибавилось, и Литве не удалось рассмотреть как следует его лицо – видны были лишь копна седых волос, белки глаз, зубы и белая полоса воротника на шее. Все остальное скрывали темная сутана и полумрак. - Ну же! – Прошипел пастор. – Беги! - В… святой отец, вы должны знать о тайном ходе в вашем доме. Дорогу по туннелю я знаю, я проведу вас… Священник вздохнул и вышел из исповедальни – что-то негромко звякнуло по мраморному полу. - Я потерял ногу во время войны. Путь под землей мне не под силу. Удары участились, зазвенели осколки – дверь в церковь принялись ломать. Из опустевших рам донеслись крики на русском языке. Как давно прошло то время, когда в храме можно было укрыться от любой беды? - Должен же быть иной выход… - Здесь и сейчас его нет. Ты не должен попасться им в руки, Lietuva. - Это все моя вина… Пастор покачал головой. - Я сам решил оказывать помощь Сопротивлению, и лишь Бог имеет право мне сказать, что я ошибся. Ступай, Lietuva. - Да хранит вас Господь. – Прошептал он, когда дверь с грохотом и треском рухнула на пол церкви, и метнулся в дом, услышав короткое: - И тебя тоже. - Покажите ваши документы! – Рявкнул кто-то. Что было дальше Литва уже не слышал. Ноги сами несли его вперед. Он открыл люк, соскочил вниз по лестнице и бежал вперед так долго, пока его не стал окружать звук лишь падающих в потолка капель. Торис привалился к стене, чувствуя, как грязь и слизь тоннеля пачкают одежду – но сейчас это его не волновало – и, сжимая в одной дрожащей руке четки, другой осенил себя крестным знамением. Он молился так, как не молился раньше никогда, вкладывая в молитву все свои чувства, всю надежду и стыд. - Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, и в Иисуса Христа, Единственного Его Сына… Господи, Господи, Господи, Господи, Господи…. - Господи, - повторял он снова и снова, пока его голос не растворился в подземном мраке. Примечания автора: Юозас Лукшас – одна из наиболее ключевых фигур литовского сопротивления, умер 4 сентября 1951 года, менее чем через год после возвращения на Родину. Это стало началом конца движения «лесных братьев» - группы партизан в странах Балтии, которые боролись против советской власти, депортаций 1949 года и насильственной коллективизации. Кроме того, агенты НКВД (предшественницы КГБ) лишили их обеспечения, отчего движение пошло на спад. Оружие было отложено в сторону, но пассивное сопротивление советской власти продолжалось вплоть до развала СССР. Основная часть литовцев причисляют себя к католикам, а потому – несмотря на преследование со стороны советов – Церковь в ЛССР была сильна и влиятельна, также являясь одним из центров сопротивления.