Остывший чай

Ayant risqué une fois-on peut rester heureux toute la vie. Однажды рискнув - можно остаться счастливым на всю жизнь.

– Гувернанткам я дал добро отдохнуть сегодня, так что Вы вправе орудовать в моей столовой, как душе вашей угодно, – Пушкин хоть и был сильно простужен, всё равно выглядел довольным и счастливым. Не без помощи Гоголя, поэт уселся за большой дубовый стол, и сейчас верно ждал своей чашки чая с малиновым вареньем, которое, как ему казалось, очень помогало при простуде. Не зная, радоваться или плакать, Гоголь принял тот факт, что в доме никого, кроме них с Александром нет. За последним нужно поухаживать, как никогда, дабы хоть немного привести в былое состояние. Разогрев самовар, он, как и велел хозяин дома, достал из серванта две бирюзовые чашки и разлил горячий чай. Пушкин, протянувшись через стол, хотел было взять заветное варенье, как вдруг Николай остановил его: – Вы и правда считаете, что сие лакомство помогает при простуде? – он глядел на поэта весьма требовательно и, немного подумав, тот ответил утвердительно, но уже без былой уверенности. – Не правда это, – Гоголь помотал головой. – всякое варенье для того, чтобы его ели за просто, причём банками. А при простуде помогает кое-что иное. Хотите знать, что именно? – обратился он к Пушкину, который тут же кивнул как-то завороженно. – Козье молоко имеется? И через какое-то мгновение Гоголь уже вовсю варил козье молоко, умеючи помешивая ложкой содержимое небольшого казанка, периодически пробуя на вкус. Всё это время Александр Сергеевич, не говоря ни слова, глядел на писателя, любуясь, всё больше замечая, что за делом Николай Васильевич выглядит серьёзным и уверенным. Движения его более плавные, слаженные и нет в них привычной резкости и нервозности. Между бровями прорезалась неглубокая складочка, и без того полная верхняя губа интересно вытягивалась вперёд от усердия, становясь при этом ещё пухлее. Густая прядь русых волос легко спадала на лицо, а зелено-карие роговицы глаз, казалось, становились светлее, создавая безупречный эффект янтарности. За подобным зрелищем было даже приятно наблюдать, и поэт сам не понял, как его поза сменилась – подперев рукой голову, теперь он изучал молодого парня взглядом, буквально поглощая каждое его действие, впитывая в себя всё до самых мелочей, прочно запечатывая их в памяти до следующего раза. И если Пушкин думал, что Гоголь сейчас уверен в себе, как никогда, то это было лишь абсурдом, ибо сам Гоголь чувствовал нереальное напряжение во всём теле от одного только пушкинского взгляда. Сердце стучало чаще обычного, колени била дрожь, щёки и кончики ушей покрылись пунцовым румянцем. Было невыносимо неловко перед тем, по которому мысленно сходишь с ума и делать вид, что ты ничего не чувствуешь. А чувства были, и сильнее самой мощной бури закипали они внутри бедного Николая Васильевича, отчего дышать становилось трудней. Но вопреки всему он пытался держать всё в себе. И у него, кстати, неплохо получалось. – Не хочется забегать впернед, но любопытство просто-таки раздирает меня, – голос Александра вывел Николая из минутного оцепенения. – Уж не волшебное ли зелье Вы там варите, мой любезный друг? Поэт улыбнулся той улыбкой, которая свойственна только ему. – Любопытство – вполне естественно, Вас можно понять, – уже закончив варить молоко, Гоголь обернулся к наставнику, мягко улыбаясь в ответ. – Я уж полагаю, зелье ваше приворотное, – как-то лукаво ухмыльнувшись, Пушкин отпил-таки глоток уже остывшего чая под удивлённый взгляд писателя. – Боже, упаси от греха! – Гоголь невольно перекрестился. – Вы лучше скажите, куда коньяк подевали-то? Пушкин всегда знал, что Гоголь довольно странный человек, но каждый раз дивился этому факту всё сильней, ибо молодому писателю на ум приходили только самые нелепые и странные идеи и всегда удавалось удивить чем-нибудь новым. Как сейчас – смешав козье молоко с коньяком, успешно найденным под столом, и разлив полученный напиток по фужерам, Николай Васильевич выжидательно смотрел на Пушкина, который проговорил совсем уж недоверчиво: – Вы уверены, что это можно пить? – Ну что Вы? – спохватился Гоголь, явно оскорбившись словами поэта, и уселся за стол напротив. – Такой напиток хорошо помогает при простуде. Знаете, у него даже есть название. – И какое же? Неужто сами выдумали? – украдкой взглянув на писателя, Александр Сергеевич неспешно поднёс к устам посудину с непонятной консистенцией. Запах и правда исходил невероятный, точно зелье какое-то. Николай Васильевич неожиданно засмеялся: – Верно, верно, – самодовольно выдал он, зачёсывая прядь волос за ухо. – Гоголь-моголь, вот как я назвал его. – О, как же это на Вас похоже, – захохотал следом Пушкин. – так давайте же, пробовать ваше творение на вкус? Спустя какое-то время, наши классики, окончательно расслабившись под воздействием алкоголя, болтали о всякой всячине, смеялись с самых нелепых шуток и умело пускали в ход французский мат. Благо, Наталья уехала с ночёвкой к сестре в Москву, иначе – её слух и правильное воспитание не выдержали бы подобного. Помимо смачных ругательств на чужом языке, на кухне царила атмосфера непринуждённого и немного волнующего мальчишества. То чувство, когда ты можешь говорить на любую тему, не задумываясь о нормах приличия и в качестве оправдания ссылаться на состояние алкогольного опьянения. Приятно и задорно. – Вот смотрю я на Вас, мой любезный друг, и диву даюсь, – между тем заметил Александр Сергеевич, уже давно нетрезвым взглядом поглядывая на писателя и опрокидывая в себя очередную порцию гоголя-моголя. – Вы такой упорный, талантливый, в полном расцвете сил. Все козыри в ваших руках, любая женщина захочет быть с таким замечательным мужчиной, но отчего-то до сих пор одиноки. От чего не женитесь, Николай? Я мечтаю погулять на Вашей свадьбе. После этих слов Гоголя переклинило, он будто протрезвел. Погулять на его свадьбе? Жениться? Как больно слышать подобное от человека, которого любишь всей душой, желаешь каждой клеточкой тела своего. Нет, это слишком жестоко, и обидно настолько, что хотелось взять и прокричать о своих чувствах во всю голосину. Показать, что никакой женщины не надобно, лишь бы он, Александр, всегда был рядом. Пусть и не с ним, но просто рядом... Николай Васильевич нервно сглотнул, оттягивая ворот проклятой рубашки – дышать стало тяжелее. Улыбнулся. Несмотря на всю боль в душе. Боль от безответной любви. – Рано мне жениться, Александр, рано, – наконец, выдал он, взяв себя в руки. – У меня на первом месте – писательское дело. Оно и есть моё пристанище, моя жена, то, чем я живу каждый божий день. – Но писательское дело Вам детей не родит, мой любезный друг, – знающий толк в семейной жизни, Александр Сергеевич выглядел на фоне совсем ещё молодого и неопытного Николая Васильевича действительно зрелым, способным дать дельный совет. Вот только нашему Гоголю были абсолютно не нужны подобные советы, а тем более от любимого человека. – Счастье, если оно один раз обойдёт стороной, уже не вернётся. – Ну и чёрт с ним, со счастием этим! Не вернётся – значит Богу так угодно, – обиженно бросил Николай и отвернулся к окну, за которым снова начался ненавистный дождь. Внутри образовалась непонятная пустота, по коже прошёлся холод, от чего писатель нервно обнял себя руками. – Да ладно вам, Николай! Не стоит принимать мои слова так близко к сердцу. М-да, что-то я болтаю лишнего, надо бы подремать, подремать, подремать... – ухмыльнувшись, пьяный Пушкин встал из-за стола, и на ватных ногах поплёлся к выходу под внимательный взгляд Гоголя. Но не прошёл и трёх шагов – не удержав равновесия, Александр, наверняка, упал бы, если бы не вовремя среагировавший Николай. – Вы перебрали, Александр, – проговорил Гоголь, придерживая поэта за пояс. Разум его оставался ясным, хоть он и был пьян не меньше своего наставника. – Вам нужно отдохнуть, слышите? – Вы правы, мой любезный, правы... – на выдохе еле внятно пробормотал Александр Сергеевич, всячески цепляясь за Николая, чтобы не сползти вниз. Кое-как дойдя до спальни, Гоголь, несмотря на свой маленький рост и худощавость, уложил-таки крепкого и довольно тяжелого Пушкина в постель. Поэт тут же раскинул руки и ноги в стороны и задремал. Приведя сбившееся дыхание в порядок, Николай Васильевич ещё какое-то время наблюдал за спящим Пушкиным: густые, тёмные ресницы слегка подрагивали во сне; кудрявые волосы идеально разметнулись на подушке; при каждом размеренном вздохе края ворота сорочки в дразнящем маневре расходились в стороны, оголяя небольшие участки сильной груди. Как же Николаю хотелось подойти к мужчине и крепко обнять его! Позволить себе наглость – поцеловать эти полные губы и остаться так навечно... Боже, это было слишком мучительно! И самым разумным решением было уйти сейчас, даже если потом в душе появится море сожалений. Гоголь решил для себя твердо – забыть Пушкина, хоть это и будет тяжко. Постояв с минуты возле спящего поэта, он развернулся, чтобы уйти, но знакомый голос не позволил сдвинуться с места: – На улице всё равно льёт, как из ведра, а Вы дождь ненавидите, – Гоголь хотел было сказать что-то в знак протеста, но следующие слова поэта просто-таки попали в самое сердце. – Останьтесь, Николай. Николай Васильевич невольно развернулся – на него глядели сонные глаза, а их обладатель, мягко улыбаясь, в приглашающем жесте похлопал по месту рядом с собой. Неизвестно, что именно двигало Гоголем на тот момент – то ли присутствие алкоголя в крови, то ли чувство влюбленности, но он, словно загипнотизированный, двинулся в сторону кровати. Уходить не было смысла, за окном всё равно лил дождь. Хотя, дождь, скорее, служил в качестве оправдания. Николаю просто не хотелось уходить сейчас. – Ложитесь рядышком, мой любезный, – Пушкин в одно мгновение притянул к себе удивлённого писателя, и теперь двое мужчин лежали на одной кровати. Нависло томительное молчание. Кожа спины Гоголя буквально сгорала от присутствия любимого человека, но он старался не выдавать своего волнения. У него наверняка получилось бы, если бы не крепкая рука, опустившаяся на его плечо. Глаза его округлились от удивления, дыхание остановилось. Бедный, он был готов провалиться сквозь землю, когда к нему прижалось горячее тело. Сердце вовсю грохотало там, внутри, и, казалось, его было слышно за тридевять земель, не говоря уже о вовсю обнимавшем его сзади Александре. – Николай... – обжигающий шёпот в затылок волной мурашек разбежался вдоль по позвоночнику, тело невольно встрепенулось. Было невыносимо сладко, приятно и странно сейчас. От смешанных чувств внутри Гоголь зажмурился. Александр всего лишь обнял его, а он готов умереть от безумного счастья. – Вы так дрожите, мой любезный друг, – снова этот шёпот и горячие пальцы, ласкающие ключицы через расстёгнутый ворот рубашки и сводящие с ума лучше любого дурмана. – Вы очень милы, когда смущены. Знал бы я это раньше, не женился бы на Наталье. Приятный смех Пушкина растворился в шелковистых волосах смущённого, но счастливого Гоголя. Наверное завтра, когда разум протрезвеет и простуда отступит, Александр Сергеевич и не вспомнит, что произошло сегодня, но сейчас Николаю было настолько хорошо, что он не думал о том, что будет потом. Он просто растворялся в ласковых объятиях своего любимого наставника и ему вовсе не хотелось сжигать чувства к Александру, словно одно из своих неудачных, по личному мнению, творений.