Можно бесконечно говорить, как будет лучше.
Изабель упрямая, неуправляемая, сумасшедшая, дерзкая, непокорная - этот список можно продолжать бесконечно. Чтобы описать её книги не хватит, да и целой трилогии тоже. Младшая Лайтвуд - буря эмоций, готовый взорваться в любой момент. Находиться рядом с ней страшно, никогда не догадаешься, когда вдруг рванет. Убежать не успеешь точно - осколком зацепит по-любому. А Себастьян в ответ на все эти защитные сооружения лишь губы кривит в постоянной насмешливой улыбке. Ему не страшно от слова совсем. Зачем бояться оболочки, когда он уже засел глубоко в сердце Изабель - клещами не вытащишь. Охотница злится, а Себастьян смакует каждую черточку её лица, так прекрасного в гневе. Ему, кажется, никогда не надоест эта игра с маленькой Лайтвуд, не собирающейся сдаваться первой.Лучше бы им остановиться, пока слишком поздно не стало.
Изабель оглядывается в пустом переулке, ускоряя шаг и невольно скользя пальцами по хлысту, свернувшемуся змеей на изящном запястье. На запястье, в которое Себастьян с таким бы удовольствием впился зубами. Стук каблуков по мокрому асфальту резко затихает, когда Моргенштейн черной тенью отделяется от разрисованной граффити стены. Изабель замирает, словно вкопанная, а Себастьян отмечает то, что шокированное лицо младшей Лайтвуд тоже достойно быть запечатленным кистью какого-нибудь великого художника. Чёрт, она вообще может быть не такой совершенной? Себастьян давно мечтает содрать эти руны с её тела, чтобы оставить хотя бы шрамы на загорелом совершенном теле. Моргенштейн творить не умеет, лишь разрушать и уничтожать. Изабель, кажется не исключение, хоть и смотрит смело, с вызовом. Мол, попробуй, дотронься - мигом рук лишишься. Себастьян голову задирает, хохочет в голос, а Изабель даже на шаг отступает растерянно, не понимает столь резкой смены настроения полудемона. Давно пора было понять, что предсказать то, что сделает Моргенштейн в следующую секунду невозможно. Даже то, что ровно через десять ударов сердца, он будет вжимать Лайтвуд в стену, кусая и теребя губы, накрашенные в привычный кроваво-алый цвет.Лучше Изабель бежать, как можно дальше, а она, дурочка, отвечает.
Иногда младшая Лайтвуд всё же плачет, пусть тихо, безмолвно и в самом дальнем углу своей спальни. Это хуже, чем ломка по наркотику фейри. Её наизнанку выворачивает в прямом смысле этого слова, прошивает грубыми льняными нитками и вкалывает сильнодействующий наркотик под самую кожу. Изабель воет, завывает, словно волчица, закусив угол любимой подушки ровными жемчужными зубами. Дикая в своей истерике, словно бушующее пламя, она раз за разом сгорает до самых уголков. Флаконы, украшения, ворохи откровенной одежды, мелкие безделушки, которые занимают все полки в спальне младшей Лайтвуд, разлетаются по углам, а Изабель обессиленно оседает прямо по центру всего хаоса, наведенного её собственной рукой. Иногда сумеречной охотнице кажется, что она только разрушать и нарушать что-то и умеет. Другие музой её называют за внешность достойную вечной памяти, а на грязь души наплевать большей половине. Случай с Джонатаном - единственное исключение на её памяти...Лучше младшей Изабель вообще не вспоминать его чёртово имя.
Изабель раньше никогда не курила и не огрызалась на Алека, тем более в присутствии Клэри и Джейса. Она вообще много чего не делала раньше. Например, не стояла на крыше небоскреба с абсолютно пустой головой и бутылкой французского коньяка в правой руке. Младшая Лайтвуд методично покачивается на высоченных пятнадцатисантиметровых шпильках над светящейся маленькими огоньками машинных фар рекой с 100 метровым обрывом вниз. Изабель пьяно хохочет и всклокоченную копну смоляных волос перекидывает через загорелое плечо, не прикрытое даже лямкой очередного сверхкороткого платья. Холодный ветер на тридцатом этаже обдувает разгоряченную кожу охотницы, но всё равно не приносит должного облегчения, на которое Изабель в горячечном бреду уже не надеется. Она столько раз, столько лет пыталась закрыть чем-то эту пустоту, что у других зовётся сердцем. Лайтвуд изящно даже для своего нынешнего состояния перелезает через ограду и замирает над краем высотки, закрыв глаза и занеся ногу, чтобы шагнуть вниз. Какая ирония - один шаг, и нет человека. Изабель вновь заходится хриплым смехом и почему-то думает, что никто её искать не станет. Даже брат, который сейчас наверняка цедит дорогое вино вместе с Магнусом в уютном и роскошном лофте. А младшей Лайтвуд место только на продуваемой всеми ветрами крыше небоскреба в компании практически допитой бутылки. Потому что Алек, как ни крути правильный, даже если Магнуса вспомнить, а у Изабель послужной список давно за сотню перевалил. Сумеречная охотница ногу заносит, покачивает ею, словно раздумывая над принятым решением. Младшая Лайтвуд хоть и считается самой сообразительной в семье, да только и решения принимает быстрее всех, даже если это решения покончить с собой.Смерть лучше, чем разъеденная кислотой дыра в груди, не скрываемая откровенными платьями и рунами.
- Дура, - откровенно усмехается Джонатан, подхватывая Изабель под коленки и поднимая на руки. Сумеречная охотница бормочет что-то невразумительно и разжимает ослабевшие пальцы, роняя бутыль на мокрый асфальт. Лайтвуд не сразу понимает, что это её собственные слёзы. Она взбрыкивает длинными ногами, пытаясь то ли выпутаться из рук Себастьяна, то ли сбросить натершие ей шпильки. Тушь струйками сползает по щекам, а Изабель не слишком успешно пытается стереть её или хотя бы прикрыть трясущимися руками. - Ты меня зачем остановил? Не легче было бы вообще прекратить этот бред?! - мир плывет перед глазами цветными пятнами, а Лайтвуд сдохнуть прямо на месте хочется, лишь бы не ощущать дыхание Джонатана на своих волосах. От него всегда пахнет спекшейся кровью и едва ощущаемой ночной фиалкой. Изабель кровь ненавидит, но регулярно красит губы именно в этот цвет. - Слишком нравится игра с тобой, - коротко поясняет Себастьян, спуская девушку на землю. Ноги у той практически тут же заплетаются, и Изабель едва не садится на треснутый асфальт, в тот же момент подхватываемая крепкими руками полудемона. Ей бы вырваться, прижечь его ангельским оружием и сбежать как можно дальше отсюда, но не может она. Изабель отчего-то просто не в силах поднять руку на Джонатана. - Не надо, - стонет тихо, почти жалобно, неслушающимися пальцами пытаясь оттолкнуть. У Себастьяна тире Джонатана поцелуи крепкие, въедающиеся в кожу похлеще чернил и рун, оскверняя и разъедая всё на своём пути. Это ужаснее и одновременно лучше всего, что Изабель когда-либо испытывала. Противоречия, долг, разум - на части младшую Лайтвуд рвёт, в немом бессилии закрывшуюся ото всех. Джонатан в её бессвязное бормотание не вслушивается от слова совсем, лишь прижимает ближе к себе, в самое сердце, прогнившее до жалких склизких ошметков. Для Изабель это сомнительное достижение, а про удовольствие и речи быть не может. Она вообще давно не ощущает практически ничего, ни-че-го... Ей хочется материться, пить алкоголь литрами, танцевать до кровавых мозолей на всю стопу и далее по списку. А список, который младшая Лайтвуд пишет собственной кровью, с каждым днем становится всё длиннее и длиннее.Лучше просто уничтожить эту бумажку вместе с тем, что хоть каким-то чудом содержит частички Себастьяна.
По его рукам стекают струи привычно-густой алой крови, что не является необычным для такого, как Джонатан. Да только в глазах отчего-то сухо становится, а сверху оглушающей тишиной накрывает, словно сплошным куполом. Себастьяну орать в этой оглушающей пустоте хочется. Слишком привык он к той, на кого можно хоть часть этой грязи обрушить. Она стерпит, огрызнется и вновь заведет огненное колесо, что так полюбилось Джонатану. Только вот сейчас по тем рунам, которые он так любил целовать и так хотел срезать ножом, чтобы хоть как-то исковеркать совершенное тело, стекает кровь, пачкая землю, одежду, волосы, оседая кисловатой горечью в легких. Изабель ломаной куклой оседает вниз, трясущимися пальцами хватаясь за клинок в своей груди. Себастьян на сто процентов уверен, что она бы увернулась от его удара, направленного вскользь, но... Младшая Лайтвуд решает поступить иначе, рванувшись прямо вперёд. - Ненавижу тебя, сука! - Джонатан бессильной яростью исходит, сжимая теряющую сознание Изабель в стальных объятиях до хруста ребер и сухожилий. - Очнись я сказал! Не смей уходить от меня, - Себастьян обхватывает широкой ладонью острый подбородок молодой охотницы, потряхивая и пытаясь удержать постепенно тяжелеющую голову девушки на весу. - Так гораздо лучше, - шепчет Изабель обескровленными губами, краску которым не возмещает даже помада цвета бордо. Кровь мощными толчками выходит из рвано-вздымающейся груди, не останавливаясь даже под напором сильных рук Джонатана. Сердце, которое он может чувствовать кончиками пальцев, отбивает свои нечеткие удары, а Себастьян всё ещё отказывается верить в то, что так действительно будет лучше. Никому не нужная, одинокая и брошенная Изабель Лайтвуд умирает в темном переулке на руках полудемона, истекая кровью и пытаясь прошептать что-то ещё на прощание. Не получается. А у Джонатана не получается сдержать рвущийся из груди гортанный то ли вопль, то ли вой, когда такая неправильная сумеречная охотница навсегда затихает у него на груди. Она думала, что так будет лучше. Себастьян не согласен с ней категорически, когда приходит к дверям Нью-Йоркского университета, неся на руках мертвое тело Изабель Лайтвуд. В её смерть не верит, кажется, никто, ведь не могла погаснуть самая яркая звезда в одно мгновение. Даже если она разлагалась годы напролет, медленно растрачивая свой собственный свет на тех, кто находился рядом с ней, но даже не замечал этого. Изабель просто перегорела - думают они. Кроме Алека Лайтвуда разумеется, который мраморной статуей спускается по ступеням университета, чтобы забрать тело сестры из рук полудемона. Одинокая слеза скатывается по бледной щеке, а Джонатан и рад бы последовать его примеру, да не может. В душе давно пусто. Изабель Лайтвуд выскребла всю гнилую склизь изнутри, унеся всё с собой могилу.Так будет лучше для нас.
Именно так любила говорить Изабель Лайтвуд, которая никогда не думала о своём благополучии, заботясь только о других. Гребаная Изабель Лайтвуд, что ожогом ангельского оружия отпечаталась где-то на рёбрах Джонатана Моргенштейна.