Ecriture de perte

У Изабель рёбра раскрошены в мелкий порошок, костяшки пальцев содраны в кровь, а бронзово-загорелая кожа исцарапана загнивающими ранами. Алек смотрит пристально-пристально, душу наизнанку выворачивает, а охотница отчаянно из последних сил пытается не разрыдаться прямо тут же. Ей нельзя. Есть ведь определенный список запретов, который даже Изабель Лайтвуд нарушить просто не может. И от этого медленно гниёт заживо, продолжая красить губы алой помадой, уже откровенно глаз режущей, и сердце ещё бьющееся из груди достать пытается. Это ведь оно - источник всех бед, разве не правильно будет избавиться от него? Алек стучит ей в дверь в три часа ночи и орёт, чтобы не смела этого делать, дурой называет. Изабель тихо воет в подушку, отбрасывает лезвие в сторону и растирает по щекам солёные дорожки кровавых слёз, отказываясь брата в свою комнату. Она хочет всё обратно вернуть - снова в клубах до четырех часов утра пропадать, свои откровенные шмотки у разных парней оставлять, прятаться у Алека в комнате от матери, выслушивая его сонные нравоучения, а потом засыпать в неудобном кожаном кресле, на утро не чувствуя шейных позвонков. Тогда всё было чертовски просто. Тогда она была всего лишь малышкой для своего старшего брата. Изабель старательно прячет отметины от вампирских зубов на шее, запястьях, на острых ключицах. Она покупает тональный крем гораздо темнее, чем раньше, чтобы скрыть смертельную бледность от разливающегося в её венах яда. Изабель Лайтвуд чертовски старательно одну зависимость другой синтетической заменить. Сходить с ума, оказывается, нихуя не весело. Изабель по стенам Университета ходит бесшумной тенью, прячась от собственного брата, пока однажды не влетает спиной прямо в его грудь, уже не в силах равновесие на высоченных каблуках сохранять. Младшей Лайтвуд сейчас настоящий пиздец настанет. Алек никогда медленной реакцией не отличался, в один взгляд оценив состояние своей сестры, он за запястье её куда-то утягивает, зубы покрепче сцепив, чтобы тут же матом не разораться. Изабель, ноги ослабевшие подворачивая, пытается за Лайтвудом поспевать. Ей сдохнуть прямо здесь хочется, у неё в глазах троится, двоится и кружится этот гребанный мир и сильная спина Алека перед носом. - Пусти, - у младшей Лайтвуд силы только на этот полувздох остаются, когда её в чужую комнату заталкивают, за руку грубо вздёргивая вверх при попытке на пол осесть. В голубых некогда глазах Алека - грозовые облака чернеют молниями переливаются, в глазах тёмных Изабель - туман ядовитый клубится, а сквозь него страх просвечивает неприкрытый. Уж лучше бы она на Маризу в коридоре наткнулась, лучше бы она под суд пошла и рун лишилась за связь с вампиром, чем ярость дикая животная во взгляде брата, железной хваткой вцепившегося в трясущиеся от ломки плечи. У охотницы ноги таки подгибаются, из-за чего Алеку приходиться на руки её подхватить, больно коленку жилистыми пальцами сжав. У Изабель связь с реальностью пропадает с регулярной переодичностью, словно у сломавшегося радиоприёмника, пока её несут куда-то. Она задыхается, закричать пытается, рвётся прочь, разрывая острыми ногтями футболку Алека, который даже бровью не ведет, только лишь усиляя напор холодного душа в своей ванне. Он сестру на ноги вздергивает, нагибается, чтобы с ней на одном уровне быть, ведь она маленькая чертовски по сравнению с ним, тем более сейчас без своих потерянных ещё где-то в коридоре бархатных туфель с крышеноснящими каблуками, на которых сражаться только она и умеет. - Этот подонок сдохнет. Ты меня поняла? - старший Лайтвуд это со свистом сквозь зубы выдыхает свои слова прямо в лицо зажмурившейся Изабель, которая слезы соленые глотает, смешавшиеся с тушью, тенями и струями ледяной воды. Она всхлипывает уже слишком открыто, губу прикусывает, чтобы в голос не заорать, что не надо ему этого делать. Это ведь бес-по-лез-но. Младшая Лайтвуд прекрасно этот тон знает, знает и то, что Алек исполнит своё обещание. Только все равно голосом срывающимся шепчет-просит-молит. - Пожалуйста, Алек, не надо, - Изабель выворачивается, выскальзывает из его рук, только равновесие удержать не может, падая коленями на кафель душевой. Кровь смешивается с водой. - Заткнись, Изабель, - он во весь рост выпрямляется, огромное полотенце на голову сестре бросая. Младшая Лайтвуд его кончиками пальцев сжимает, стягивает, пытаясь от воды и туши проморгаться, а потом вдруг в брата со всей силы швыряет. Идиотская попытка, но Изабель всё равно чуть-чуть легче становится. - Да разуй глаза уже, Алек! Я не твоя маленькая сестренка, я не малышка, которую во всем охранять надо! Всё давно поменялось, неужели не заметил!? - она рывком на ноги вскочить пытается, несмотря на то, что перед глазами всё ещё плывет, ладонями в грудь брата упирается, отталкивает отчаянно-обреченно. Изабель в глубине души надеется, что Алей действительно ничего не заметил, так было бы хотя бы немного полегче. Это ведь её крест, как ни крути. Пусть ей кожу жжет, пусть ей сердце на мелкие кровавые кусочки окончательно разрывает, пусть это её наизнанку разрывает. Старшему Лайтвуду правильному, строгому с холодным взглядом ледяных глаз знать какового это - совесть с отбеливателем стирать каждую ночь, совершенно не обязательно. Ему не следует знать, что его маленькой сестренке часто поцелуи жаркие с ним снятся ночами душными. Алек, блять, знает, что это такое. Он сестру за руки перехватывает, удерживает, а самому застрелиться прямо на месте хочется от соблазна носом в мокрые атласные волосы зарыться. Невинный вроде бы жест, но для них, для них теперь, даже он под строжайшим запретом. Именно для них, для них, черт подери, рожденных словно по насмешке судьбы родными братом и сестрой. Алек готов свою кровь из вен выкачать и новую закачать, лишь бы не было этих грёбанных родственных связей, что губы, припухшие от поцелуев и охрипшие от крика, жгут проклятым клеймом. Изабель ему в грудь лицом утыкается обреченно-покорно, смирилась, бороться уже устала с собственными демонами, мозг насквозь прогрызающими. А Алек свою малышку по волосам, чернильным облаком окутывающим плечи хрупкие, на которые младшая Лайтвуд регулярно задачи непосильные вскидывает, не желая с братом ни за что делиться, чтобы хоть чем то себя, грешницу, наказать, гладит. Лайтвуд некстати совершенно думает о том, что Изабель его за прошедшие года так и не выросла, оставшись ровно такой же, какой и была в семнадцать лет, когда пьяная до неприличия в его спальню в пять утра завалилась. Малышка выросла рано слишком, стёрла грань ощутимую в брато-сестринских отношениях, что дороже золота ценятся, рухнула в кровосмесительное безумие, не сопротивляющегося Алека с собой за руку прихватив. Да и не Изабель, если быть честным быть, в его губы жарким поцелуем в ту блядскую ночь впилась первой, только не помнит она этого, полагает наивно, что именно она брата во всё это окунула, задыхаться вместе с собой, грязной, порочной и иссушающе-пошлой, заставила, каждую ночь с упорством самобичеванию поддаваясь.

У Алека и Изабель крышу скоро сорвёт окончательно, руны с загорелой кожи сдерёт, уродливые шрамы оставив, что ни в какое сравнение со шрамами на душах грязных, которые отчищать уже бесполезно даже с отбеливателем ядовито-химическим, не идут. А пока его малышка Иззи , что едва ему до мощного плеча достаёт, в объятиях старшего брата, если имеется смысл его ещё так называть, засыпает зареванная, мокрая и жалкая-жалкая, абсолютно недостойная звание Сумеречного охотника носить, как и звание любящей младшей сестренки, что в последнее время, словно приговор начинает звучать. У Изабель Лайтвуд паранойа напополам с безумием, а Алек её отчаянно от последнего шага в пропасть удерживает, зная, что ещё чуть-чуть и сам туда сверзнется.