"Сцены из хогвартской жизни глазами привидений, или Три пророчества для сэра Николаса"

Поздним утром первого сентября тысяча девятьсот девяносто первого года, в то время, как директор Хогвартса проводил обычное для этого дня совещание с деканами, на седьмом этаже, в комнате напротив статуи Барнабаса Сумасброда (проплыть мимо три раза, произнести «А где бы нам позаседать», и дверь откроется), проходило — также обычное в этот день — совещание главных привидений Школы. Уже был исчерпан первый пункт повестки дня, на сей раз сформулированный «О предоставлении еще одного второго шанса Пивзу». Уже давно приступили к пункту второму — «О перспективах приема на первый курс». Комната, со своей неизменной услужливостью, предоставила копию алфавитного списка, перелетавшую теперь от одного участника совещания к другому. — Кому-то достанутся близняшки. Всегда хотел понаблюдать… — Могу много рассказать о близнецах, брат Фрэнсис. — Спасибо, не надо!.. Кстати, тут еще один Уизли. Я бы не прочь… — Ха, тут Малфой, наконец! Я не рассказывал вам, коллеги, как мы со стариной Готфридом Мальфуа… — Не рассказывали, Барон, с тех пор, как отец нашего будущего студента окончил Хогвартс. Нет, с тех пор, как он отмазался от Азкабана. — Зачем же так грубо, сэр рыцарь! Я, кажется, про ваших любимых Уизли ничего не говорю… — Бут… Турпин… Это, кажется, мои. Хотя ум, увы, не всегда наследуется. — А мне вот новые имена всегда интересны. Томас… Грейнджер… За каждым таким именем загадка. Никто даже понятия не имеет, чего от них ожидать. Простите, милорд, я знаю, что вам это неинтересно. — А почему, джентльмены, мы молчим о том, что интересно нам всем? Поттер! — Помилуйте, сегодня все портреты ни о чем другом не говорят! А уж толстушка Грейс трещит, не умолкая! — Едва ли мы сможем сказать что-нибудь новое! Впрочем, я помню… Спустя приблизительно полтора часа призрачная четверка окончательно убедилась в том, что новых соображений по повестке дня нет ни у кого, и закрыла заседание, приняв напоследок решение вернуться к вопросу о Пивзе в следующий раз. — Отец Фрэнсис, — тихо проговорил Николас, — разрешите поговорить с вами наедине? Хотя Толстый Монах был рукоположен в священники, его обыкновенно называли братом. Обращение «отец» означало, что с ним хотят поделиться некими глубоко личными проблемами. Ему, конечно, следовало бы быть польщенным, но внутренне он содрогнулся (содрогаться внутренне можно и не имея тела) при мысли о потоке речей, который на него неминуемо сейчас обрушится. — Не будем мешать исповеди, — сказал Барон с легкой, но отчетливой язвительностью в голосе. — Идемте, леди Хелена. — Отец мой, — начал Николас, — я не стал говорить при всех о том, что волнует меня в связи с молодым Поттером. Дело в том, что его появление в Школе может быть предвестием неких событий, быть может, потрясений… — Кажется, Хелена говорила об этом. И что же? — Это имеет для меня огромное значение — в связи с пророчеством. — Что?! — С третьим пророчеством о моем проклятии. — Послушайте, сын мой. Не так давно — помнится, когда мы праздновали четырехсотлетие вашей кончины, вы давали мне слово перестать носиться с мыслью о вашем якобы проклятии и смириться с тем, что навсегда останетесь наполовину обезглавленным. Вы также обещали мне не искать иных пророчеств, кроме тех двух, которые уже получили: одно от Норны Трелони, жившей во времена короля Иакова, другое от ее пра-пра-… и так далее внучки Кассандры. Ни в одном из них, если я правильно помню, не говорилось ни о каких потрясениях. — А в третьем говорилось. Простите меня, отец, я нарушил данное вам слово, peccavi.* Я испросил пророчество у Мойры Трелони, дочери Кассандры и матери нашей Сибиллы. — Вы с ума сошли, Ник! У Мойры Трелони было еще меньше Таланта, чем у ее дочери! — О нет, отец, вы ошибаетесь. Талант у нее был, хотя она его едва осознавала. Дело в том, что она — по крайней мере, в школьные годы — страдала тяжелой графоманией, которая мешала ей познать самое себя. И вот, на седьмом курсе, услышав как-то мои жалобы на горькую судьбу, она, почти впав в транс, изрекла: О рыцарь, принесет тебе спасенье Волшебница, в чьих жилах кровь твоя, Во дни, когда великое смятенье Охватит наши мирные края. То будет время страха и измены, То будет время горестных потерь, И содрогнутся хогвартские стены, И недругу открыта будет дверь. Наделена умом, талантом, знаньем, Обделена девичьей красотой, Участье примет в дерзостных деяньях Волшебница — потомок дальний твой. Герою, что вверял ей жизнь свою, Она сломает палочку в бою. — Святой Франциск, что за скверные стихи! — Именно их скверность и заставила меня поверить в их истинность. Видели вы когда-нибудь, чтобы кто-то мог и хорошие сонеты писать, и пророчествовать? — Нет, не видел, а вот чтобы кто-то не умел ни того, ни другого, видел весьма часто. — Но подумайте, это пророчество подтверждает то, что говорилось в первых двух: меня освободит некая волшебница. — Нашли чему придавать значение! Испокон веку известно, что рыцари спасают прекрасных дев, а рыцарей — прекрасные девы. — Ну, моя спасительница, согласно этому пророчеству, прекрасной не будет. — Какая разница, вам на ней не жениться. А кстати: вы ведь при жизни женаты не были, а тут, вроде бы, речь о вашем прямом потомке. — Видите ли, отец мой… Было дело на седьмом курсе, училась со мной Катлин… фамилию называть не буду. Ах, эти рыжие волосы, ирландский темперамент… Ее жених взял грех на себя. Дуэль у меня с ним была нешуточная, но впоследствии нам случалось вместе сражаться, и я не боялся поворачиваться к нему спиной. Люблю семейство Уизли за порядочность. Горжусь ими, в некотором роде. — Святой Франциск! Они знают? — Ну что вы! Честь моей возлюбленной для меня священна, да и зачем приличным людям знать, что их пра-пра-пра- и так далее бабушка была небезупречна! — Но у Уизли рождаются только мальчики, правда, я слышал, что у нынешних есть сестренка. — Но видите ли… Была еще Пегги — леди Маргарет, как ее называли все, кроме однокурсников. В ней нечего было похвалить, кроме красоты, но я был молод, для меня этого было довольно. Ее выдали замуж чрезвычайно поспешно — и если бы наш Барон знал все, что делается в его Доме, он пореже упоминал бы старину Готфрида Мальфуа в связи с семейством Малфоев. — Сэр Николас, я в ужасе! Но, по крайней мере, весьма похвально, что вам никогда не хотелось подразнить Барона. — Да уж больно семейка дрянная, стыдно даже. — Н-да… Итак, ваши потомки есть в целых двух семьях?! — Ну видите ли… Окончив Хогвартс, я поехал в Эдинбург, а там… как же ее звали-то? Не помню. А оттуда я отправился в гости к другу моего отца, старому лэйрду Мак Гонагаллу… — Чтоо?! — Сколько ума, сколько грации, обаяния… — У кого, простите? — У его молодой жены. Какой потрясающий магический талант, какой сильный характер — и, увы, какая строгая добродетель! В жизни ни с чем подобным больше не сталкивался. Муж начал поглядывать на меня неласково; он, несмотря на возраст, был мастером в дуэлях, и я уехал в Йорк. Там… — Короче, сэр Николас, — спросил Монах полчаса спустя (мысленно вытирая призрак лба), — сколько у вас было детей? — Четырнадцать. — И все от разных матерей? И большинство от замужних? Вы не боялись инцестов? — Боялся. Следил. И представьте себе, мои отпрыски до четвертого колена не проявляли никакого интереса друг к другу! Зато потом — как я радовался, если они друг друга находили! Увы, они не знали своего предка. Никто не просил у меня руки моей пра-пра-пра- и так далее внучки. — Тут Николас тяжело вздохнул. — И уже не попросит. Англичанки, в том числе волшебницы, давным-давно выходят замуж за кого хотят. — Но в некоторых старинных семьях, я слышал, этот обычай сохраняется — хотя и как чистая формальность. — Так возвращаясь к нашему разговору: любая студентка из древней магический семьи может быть вашим потомком. — Ммм, видите ли… Толстый Монах почувствовал, что больше не выдержит. Он беспомощно огляделся в надежде, что откуда-то придет спасение, — и комната спасла его. На стене возникли часы, на их циферблате читалось: «Время прибытия Хогвартс-экспресса», «Время прибытия экипажей», «Время прибытия лодок». Единственная стрелка находилась между второй и третьей надписями. — В другой раз, сэр Николас! Пора идти, а то Пивз там перепугает новеньких до полусмерти. Над Хогвартсом ночь, но Школа бодрствует. Не спят эльфы: это их время уборки. Не спят совы: это их время свободы. Не спят коты: это их время. Быть может, и некая крыса пробуждается от дневной спячки, пробуждается совсем близко — только руку человечью протянуть — от друга своего нового хозяина. Спят ли ученики — это ведомо мистеру Филчу, который, должно быть, забывается сном лишь под утро. Учителя? — но их секреты священны. Портреты спят, когда им угодно, ну, а привидения не спят никогда. «Уже неделя, как семестр начался, а нигде не опрокинулись доспехи… и картины все на стенах, — мысленно вздыхая, думал Толстый Монах, проплывая по коридору. — Никогда Хогвартс не будет прежним без нашей Нимфадоры, — Монах был единственным, кому разрешалось называть ее по имени, — как будто… потускнело что-то. И впору подумать, а стоило ли тогда, в последнюю секунду между жизнью и смертью… Но нет! — Толстый Монах никогда не поддавался унынию больше, чем на несколько минут, — пока в Хогвартсе наш Седрик, пребывание в Хогвартсе прекрасно. А он еще пять лет никуда не денется, и нечего загадывать дальше. И вообще… до чего славные девчушки Сьюзен и Ханна! Не оскудеет, не оскудеет дом Хельги Хаффлпафф чудесными учениками». Монах возвращается к воспоминаниям о «малютке Нимфадоре» уже без сожалений — с удовольствием. Вот ведь говорили: недотепа, недотепа, а какой оказалась умницей! Не всяких в школу авроров берут. Из нее выйдет замечательный аврор. Мысли Монаха скользят от учеников к учителям. Как хорошо, что взяли в прошлом году на маггловедение Черити Бэбидж, такая прекрасная оказалась преподавательница! Восхищения достойно: чистокровная волшебница на несколько лет ушла в мир магглов, чтобы подготовиться к своей работе как следует. Жаль, что это не обязательный предмет, волшебникам следует знать побольше о жизни магглов — но, разумеется, не от тех, кто сам знает о них по книгам, как Квиррелл. При мысли о Квиррелле Монах замедляет свой полет. Что с ним случилось в путешествии? Он изменился. И дело не только в заикании. Раньше он был общителен, а теперь… В Большом Зале его лицо напоминает маску — особенно когда он разговаривает со Снейпом. И, странное дело, стоит Монаху увидеть Квиррелла в коридоре, тот сворачивает в другую сторону. А ведь прежде они любили поболтать… Монаха охватывает смутная тревога. Что там говорил Николас о грядущих событиях, быть может, потрясениях? О нет, не надо. Пусть все наши дети в спокойствии наслаждаются Хогвартсом. Пусть силы зла не выйдут наружу. Пусть не придется Нимфадоре сражаться всерьез. Внезапно Монах останавливается. Почему, во имя Мерлина и Хельги Хаффлпафф, почему в Хогвартсе хранят Философский камень? «Отличный набор, — думает Николас во время своей ночной прогулки. — Еще один Уизли… круто (тьфу, чего только не нахватаешься от молодняка), здорово! Можно не беспокоиться: даже когда закончат близнецы, скучно в Башне не будет. И он уже подружился с юным Поттером. А любопытно будет посмотреть, что получится из сына столь непохожих родителей». Мысли Николаса уносятся в прошлое, к тем дням, что остались в истории Хогвартса (неписанной) как времена Мародеров, к людям тех времен — живым, мертвым или тем, кто — по разным причинам — хуже, чем мертв. Но настоящее для него всегда интереснее прошлого, и вскоре он принимается мысленно сравнивать шестерых новых гриффиндорцев с их родителями. Хм, надо выяснить девичью фамилию матери Финнигана. И спросить у коллег, в чьем доме были родители Парвати: она, кажется, первая гриффиндорка в семье. Да, на сей раз никому не удастся понаблюдать за близняшками (он, впрочем, и не стремился). Компания подобралась очень славная. И помимо всего прочего — Гриффиндору, похоже, досталась лучшая ученица из всего набора. Леди Хелена не может скрыть зависти, слушая разговоры преподавателей. А вдруг мы получим Кубок? Николас вспоминает недавний обмен «любезностями» между мистрис Минервой и Снейпом: ну и вид был при этом у новой преподавательницы! А Квиррелл аж пискнул в испуге! Как же он будет вести защиту от Темных Искусств, если боится перепалок между этими двумя?! Впрочем, что там думать о качестве преподавания защиты… Хорошо еще, время сейчас мирное, но разве можно знать, когда оно перестанет быть таковым? И почему, во имя Мерлина и Годрика Гриффиндора, в Хогвартсе хранят Философский камень? Серая Дама, в отличие от своих младших коллег, недовольно поджимает губы, думая о нынешнем наборе. Как давно не появлялся в Доме ее матери подлинно глубокий, по-настоящему оригинальный ум! Есть лишь более или менее сильные — как теперь выражаются — интеллекты. И то, самый сильный интеллект из нынешнего набора выхватил Годрик. Ладно, делать нечего, будем работать с тем, что есть. Что толку предаваться бесплодным жалобам — на студентов, на Квиррелла, из которого не выйдет приличного учителя защиты… Есть более интересные темы для размышлений. Например, не поделиться ли с юной Черити теми разработками, которые они с матерью так и не довели до конца?.. Или пусть живые додумываются сами? А есть вопрос еще более интересный: почему, во имя Мерлина и ее матери, в Хогвартсе хранят Философский камень? «До чего же мельчают старинные семьи! — хмуро размышляет Кровавый Барон, облетая подземелья. — Как мало понимают ничтожные потомки великих волшебников истинную красоту благороднейших Темных Искусств! Каким ничтожным целям ставят их на службу! Малфои… Уже Люциуса старина Готфрид постыдился бы признать своим потомком, а нынешний, кажется, еще мельче. Поневоле задумаешься над идеями магглолюбцев насчет вреда родственных браков — что там недавно говорила эта Бебидж? Ерунда, конечно, но как вспомнишь, что один из предков Гойла был советником у герцога Вильгельма!.. Конечно, не в одних учениках дело. Ну как может Дамблдор (и вслух, и про себя Барон всегда произносит это имя с неохотным уважением) терпеть такое ничтожество как Квиррелл, когда в Школе есть Снейп — хоть и полукровка, но по-настоящему понимающий?.. Или должность и впрямь заклята? Заклята проклятым лже-Наследником лорда Салазара?» В отвратительном (более, чем обычно) настроении Барон вылетает из подземелий и выбирается в школьные коридоры, наводя страх на Филча, Пивза и какую-то целующуюся парочку. Скверные нынче времена, а будут еще хуже. Вот почему, во имя Мерлина и лорда Салазара, в Хогвартсе хранят Философский камень? Привидениям Хогвартса еще не раз было суждено задаваться этим вопросом. С течением времени «почему?» сменилось «зачем?». Во всяком случае, именно «зачем?» спрашивал у окружающих и самого себя Кровавый Барон в конце года, когда Гриффиндор неожиданно оказался обладателем Кубка.