Бэлли-Бэтт

— Ты ведь девственница, Бэтти? — говорит Густав обычно после сытного субботнего обеда и каждый раз после этих слов больно щипает её за грудь. Чаще за левую. Синяки накладываются друг на друга, постепенно выцветая и сменяясь новыми, но никогда не проходят до конца; хорошо, что с прошлого года Бэтти считается «барышней» и может носить закрытый купальник, а то бы учитель гимнастики господин Гувверхаймер наверняка давно бы уже начал задавать неприятные вопросы. Он и так косит подозрительно и недоверчиво хмурится. Он хороший, но лучше бы был не таким внимательным.  — Ты ведь у нас недотрога, Бэлли-Бэт… недотрога и красотка! Самое то, что надо. Во всех отношениях. Хе! Тебе ведь в школе наверняка говорили, что в ритуальные жертвы отбирают только самых красивых девственниц?! Густав хохочет, довольный своею постоянно повторяемой шуткой. Это ведь шутка, верно? Мама улыбается кисло — ей не нравятся подобные разговоры, и не находит она в них ничего смешного. Бэтти не улыбается. Во-первых, ноет грудь, на которой под тонким вытертым свитером наливается болью и чернильной синевой очередной синяк. Во-вторых, Густаву нравится её улыбка, а Бэтти не хочет делать ничего, что могло бы понравиться Густаву. Ну, а в-третьих, Бэтти вовсе не уверена, что это — действительно всего лишь шутка, просто шутка, и ничего более. Слишком часто в последнее время повторяются вроде как несерьёзные разговоры о ритуальных жертвах, прозрачные намёки, болезненные щипки и хохот в финале. И приходится терпеть и ждать. До самого конца. Каждый раз. Снова и снова. Потому что если убежать сразу после десерта, Густав будет в бешенстве, и тогда дело не ограничится одним щипком. Пусть даже и очень болезненным. Он найдёт, к чему придраться. Он очень находчивый, этот мамин Густав… — Нашей крошке пора делать уроки. Мама берёт Бэтти за руку, больно защемив и выкрутив кожу на запястье. Бэтти хнычет, но руку выдернуть не пытается — знает, что бесполезно. Густав отворачивается, брезгливо морщась — он не любит хнычущих детей. Улыбка мамы, когда она затаскивает Бэтти в её угол за шкафом и оставляет одну, больше не похожа на свернувшееся молоко. Довольная такая улыбка, пусть и не лишённая лёгкого злорадства. И это хорошо. Мама ничего не говорит, и это тоже хорошо. Значит, она довольна тем, как Бэтти хныкала. Значит, не будет сегодня больше бить и запирать в тёмном подвале на всю ночь. И не оставит без ужина. А ужин Бэтти необходим, ведь сегодня ей удалось поймать на пустыре за школой только одну крысу. Правда, есть ещё яблоки, но они мелкие и сморщенные. Насквозь отравленные, даже руки щиплет там, где на кожу попал сок, просочившись сквозь рваные перчатки. Бэтти собирала их у дороги, куда не суются даже самые голодные и безмозглые — слишком едкий там дым и земля насквозь пропитана дизельной отравой. Но Бэтти приноровилась. Главное — успеть в промежуток между экспрессами, а тяжёлые грузовики пусть себе пыхтят и лязгают многотонной ржавью. Они медленные и неповоротливые, и завихрений от них никаких, только дрожь, а дрожь эта ещё никому не мешала. Даже удобно — когда особо сильно загруженная многосуставчатая махина прокатывает своё грузное тело по первой полосе, совсем рядом с бордюром-отражателем, сотрясая землю и воздух ритмичным и всеми кишками ощущаемым гулом — яблоки сами с веток сыплются, не надо ни лазить, ни трясти, собирай только. Главное — рот открытым держать и сглатывать почаще, чтобы кровь из ушей не пошла. Это на самом деле не так уж и опасно, но народ боится, помня кровавые кляксы, что оставляют проносящиеся с ветерком экспрессы от зазевавшихся и подошедших слишком близко. Зато и конкурентов никаких, удалось набрать почти полный ранец. Максик будет доволен. Но сначала — уроки… Бэтти крутит ногой динамо для лампы — иначе в углу за шкафом будет совсем темно и ни о каких уроках и говорить не придётся. Привычные движения успокаивают. Математику она сделала ещё в школе, на переменках. Густав прав, в свои одиннадцать Бэтти всё ещё остается девственницей, а потому между уроками предпочитает делать домашние задания, а не посещать кабинет сексуальной релаксации. Не такая уж и редкость для четвероклассниц, вот к шестому уже да, неприлично даже как-то будет. Да и опасно — ритуальных жертв отбирают как раз из шестиклассниц. И предпочитают тех, что посимпатичнее и понетронутее, это да. Хотя учитель теологии и говорит, что Древним плевать на внешность и целкомудрие, им от жертвы нужны лишь мозги. Но ведь жрецы тоже люди, и им-то как раз не плевать. Впрочем, это случается редко и только по специальной разнарядке, просто Густав любит пугать, вот и повторяет каждый раз. К тому же до шестого класса надо ещё дожить. Переписывая в тетрадку грамматическое упражнение с неправильными глаголами, Бэтти посасывает кожу на запястье — там, где защемили её жесткие мамины пальцы. Уже почти не больно, так, самую малость. Но это ровно ничего не значит — синяк всё равно появится. А руку купальником не прикроешь, и учитель гимнастики опять будет подозрительно коситься, всё меньше и меньше с каждым разом веря, что она «просто упала». Только бы не пришёл домой и не начал снова «разбираться», а то с него станется. В прошлый раз Густав так разозлился, что Бэтти потом две недели могла только лежать. Хорошо ещё, что маме удалось его остановить, а то бы и вообще забить мог. Он совсем бешеный, этот Густав. От мамы ей тогда тоже досталось — уже потом. Мама била не сильно, тонким кожаным ремешком, так, по обязанности. Но сказала, что больше не будет останавливать Густава, раз уж Бэтти такая неблагодарная дрянь, что способна нажаловаться посторонним на родного человека. Бэтти хотела тогда объяснить, что она вовсе никому и не жаловалась, да и Густав ей совсем не родной… Но посмотрела на тонкий кожаный ремешок в твёрдых маминых пальцах — и промолчала. Таким ремешком можно очень больно отходить, если не по обязанности, а от души. Делая уроки, Бэтти ни на секунду не перестаёт прислушиваться к тому, что происходит за фанерными перегородками. Вот скрипит старое дерево — Густав качается в кресле. Мамин голос — соседи из шестого дома вызывали дезоктоперов, у них уже третья кошка за неделю пропала, и следы характерные. Приехали с фургоном, навоняли, вытравили весь подвал, в подъезд не зайти до самого вечера было. Говорят, очень крупный экземпляр, ещё пара лет — и кошками бы не ограничился. Да и дом завалить мог, вон как у тех же Дзинтарсов в позапрошлом годе. Весь фундамент был словно губка, от камня только труха осталась, когда обломки-то раскопали, всё и открылось. Домохозяйка из шестого-то теперича носа не кажет — а то вечно хвалилась, что у них ни крыс, ни тараканов, говорила, что это от особой пропитки, которой она стены намазала, а на самом-то деле наверняка никакой пропитки сроду не было, просто надеялась на удачу, хотя могла бы давно уже заподозрить неладное. Где это видано, чтобы в таком клоповнике — и никаких паразитов?.. Мамин голос можно и игнорировать, он неважен. Густав в ответ бурчит неразборчиво, но угрожающе. В том смысле что — женщина, достала уже. И что-то ещё про речи бесхрамника вспомнил, который с неделю тому прямо на улице блажил перед вызванным нарядом — древнепротивное дело, мол, и все такое. Народ слушал. Дезоктоперы его, правда, быстро скрутили, они во всякую ересь не верят, незачем, у них разрешение Храма имеется. Да и Густав не верит, ему лишь бы побурчать, повод только. Скоро совсем распалится и потребует пива, главное не пропустить момент… мамин голос становится жалобным. Нет, она всё понимает, денег нету, да и не то чтобы она скучала по крысам или там тараканам… Но ведь страшно же! А вдруг — тоже неспроста, и вовсе не из-за того, что она такая уж хорошая хозяйка… А у них даже кошки нет, чтобы спохватиться вовремя, если вдруг пропала бы… — Бэтти! Пива! — орёт Густав, которому надоело выслушивать причитания жены. Бэтти срывается с места, как ошпаренная. Будь за шкафом чуть просторнее — и она наверняка бы что-нибудь опрокинула. Но там помещается только откидная полочка-стол, старая лампа с ножным приводом и койка, на которой Бэтти сидит, делая уроки. Под койкой — холодильник, чтобы провод далеко не тянуть, он ведь тоже подпитывается от Бэттиной динамки. Двух с половиной-трёх часов покрутить педальки вечером вполне хватает на сутки работы. Бэтти стремительно вытаскивает из холодильника бутылку, сбивает пробку о металлическую скобу кровати, уже изрядно поцарапанную. Аккуратно выливает пиво в большую кружку — Густав не любит пить из горлышка и не любит, когда много пены. Торопится в комнату — ждать Густав тоже не любит. Если поспешить и если очень повезёт — можно увернуться и он не успеет щипнуть за задницу… *** Бэтти плачет, сидя в тёмном подвале, забившись в угол между мешками угля и ржавым велосипедом. Сидеть больно — увернуться сегодня так и не удалось, а потом ещё и мама поднаддала по тому же самому месту ручкой от сумочки, обозлившись на дочернюю нерасторопность. Так что сидеть больно. Но не холодно — Максик подложил под Бэтти самую толстую свою конечность, а ещё одну пустил спиралькой ей под спину, чтобы облокачиваться не о холодную стену. Максик сытый и тёплый, даже почти горячий, сидеть на нём приятно. Он всегда такой, когда довольный и наевшийся, а сегодня ему достался ужин Бэтти, целиком, есть ей совсем не хотелось. Да ещё толстая крыса и почти полный ранец придорожных яблок. Царский обед. Сперва Бэтти собиралась отложить хотя бы яблоки на завтра — ведь не каждый же день выпадает такая удача? Но Максик так умильно просил… А ей так редко удаётся накормить его досыта. Бэтти, конечно, старается изо всех сил, и несчастный уничтоженный дезактоперами фюллер из шестого дома имеет отношение вовсе не ко всем трём пропавшим в том доме кошкам… Если уж совсем честно, то ни к одной из них он не имеет отношения. Как и к мерзкому старому пуделю мисс Брангловски, поисками которого она ещё весной всех достала, все дома распечатками обклеила. По улице не пройти было — с каждого угла эта мохнатая грязно-белая сарделька укоризненно смотрит. Пуделя Максику хватило почти на месяц, кошек же и на пару недель оказалось мало. Максик растёт, и это хорошо, только вот Бэтти приходится стараться изо всех сил. Вообще-то Максик ест любую органику. И в самые неудачные дни, когда не удаётся раздобыть ничего крупнее половинки соевой плитки или сэндвича с эрзац-курятиной, Бэтти по пути домой совершает набег на придорожную лесополосу и набивает ранец закопчёнными листьями и провонявшими мазутом ветками. Но кормить своего друга подобной гадостью постоянно ей и самой неприятно, да и растёт Максик на такой диете не то чтобы очень. Скорее, почти что и совсем не растёт. В пришкольном садике растительность куда аппетитнее — сочная, зелёная, у самой слюнки наворачиваются… Но там фиг сорвёшь чего — сплошные камеры слежения, сразу штраф с родителей и неуд за полугодие по поведению. Там каждый кустик-листик наперечёт, городская гордость. К корням подведена специальная система подпитки, особые фильтры, опять же — чтобы отрава из обычной земли в выставочные образцы не проникала. И камеры всё пространство надзорят, ни одного скрытого уголочка. Нет, хорошая там органика, но не про Максика… Бэтти старается не задумываться, как бы сложилась её жизнь, не реши Густав сразу же после свадьбы показать, кто в доме теперь хозяин, и не запри новообретённую падчерицу в подвале на всю ночь за какой-то мелкий проступок, которого сейчас Бэтти и вспомнить-то не может, да вряд ли помнит и сам Густав. И не окажись в подвале Максика. Наверное, её и вовсе бы не было никакой, жизни этой. А если бы и была — то такая, о какой лучше и не знать вообще. С той знаменательной ночи прошло пять лет. И всё это время Бэтти больше не была одна. Ни единого дня. Максик был идеальным другом, всегда готовым утешить и выслушать. Он не высмеивал, не орал, не щипался и никогда ничего от Бэтти не требовал. Кроме еды. Но и еду он скорее не требовал, а клянчил, чем и покорил шестилетнюю девочку при первой же встрече, тычась холодными мокрыми щупальцами ей в ноги, словно слепой щенок, и жалобно поскуливая. Рядом была картошка, целый мешок, но Максик не мог пробраться к ней сквозь толстый пластик. И расстегнуть верхний клапан мешка тоже не мог. И только скулил тихо и отчаянно, и беспомощно тыкался холодными щупальцами в голые Бэттины коленки. Позже Бэтти прочитала в какой-то умной книжке, что фюллеры не могут издавать звуков в том диапазоне, который доступен человеческому уху. И, стало быть, не могла она слышать той ночью, как отчаянно скулил голодный Максик. Бэтти не подала и виду, но очень разозлилась на автора — зачем же так врать? Или писать о том, в чём совершенно не разбираешься? Ведь она же слышала! Своими собственными ушами! Да сроду бы она не стала бы помогать непонятной подвальной пакости, молча хватающей её за коленки! И уж тем более не стала бы кормить молчаливую подвальную пакость картошкой фрау Митцель. Да с какой это, простите, стати? Максик тогда съел почти полмешка, фрау очень обижалась и перестала здороваться с Густавом на том основании, что до его приезда в доме ничего ни у кого не пропадало. Густав, впрочем, этого не заметил, он никогда не замечал таких мелочей… Думать о Густаве здесь, в подвале и полной от него безопасности, было даже приятно. Бэтти довольно смутно представляла, чего именно он от неё хочет. Но догадывалась, что ничего особо хорошего. Хотя насиловать её он, скорее всего, не будет — ну разве что в самом крайнем случае. Наверное, он предпочёл бы, чтобы это она его изнасиловала, ведь тогда бы он был бы совершенно ни в чём не виноват перед женой — ты же видишь, дорогая, эта мелкая сучка сама полезла, за жизнь свою перепугавшись, ну, а я же мужчина, хе-хе… Отсюда и все эти разговоры о жертвоприношениях — да когда они были последний раз-то? Лет десять тому! У них тут, чай, не какая-нибудь глухомань с еретиками, а вполне себе город, промышленный центр даже. Хотя и окраина, но всё равно. Давно уже никакой самодеятельности, все жертвы лишь по разнарядке Святой Инквизиции. Так что может Густав болтать хоть до посинения — Бэтти и ухом не поведёт. Пускай себе. Сидя на тёплом чуть покачивающемся щупальце, слушая лёгкое успокаивающее гудение — Ха! Вот и ещё звуки, вполне себе различимые человеческим ухом! — Бэтти осторожно массировала ноющий синяк на груди, думала об отчиме и разговаривала с Максиком. Она часто с ним разговаривала. Почти всё время. — Ты скоро вырастешь, ты только постарайся, и обязательно вырастешь. Большой-пребольшой. Будешь самым сильным. И никто тебе не будет страшен. Наоборот. Это тебя все будут бояться. Ты станешь как Древние Боги, только страшнее, потому что они далеко, а ты рядом. Главное, слушайся мамочку, кушай хорошо и не высовывайся раньше времени. Люди бывают злые, прихлопнут, пока ты ещё маленький и слабенький. А ты должен вырасти. Обязательно. Большим и сильным. И когда ты вырастешь, ты его убьёшь. И съешь. Чтобы и следа не осталось… ***