Кровавые шрамы

Целитель из Мерриль аховый: ее пальцам привычнее сжимать в горсти мощь природы и плести клетки из энтропийных чар, чем залечивать раны; свежи и воспоминания о том, как Хранительница всегда неодобрительно качала головой, наблюдая за своей Первой, пытающейся освоить хотя бы азы магии созидания. Мерриль никогда не была достаточно хороша, и сожаления на ее долю перепадало куда больше, чем похвалы. Порой, уткнувшись лбом в деревянную плашку кровати и привычно поминая Защитницу Митал, она хочет сдаться — этот эльф, которого она подобрала на улице уже бледным в синеву и без сознания, не вытянет сам, а у нее ничего, ничего не выходит — но перед глазами встают суровое в смерти лицо Маретари, мертвый взгляд Пола, и Мерриль пробует. Снова и снова. Кончики пальцев у нее обожжены, кожа на тыльных сторонах ладони вся потрескалась: надо бы смазать чем-то, но Мерриль не до того. Молнии хоть и неохотно, но все-таки уступают место синему сиянию, такому памятному по лечебнице Андерса, пусть и в разы слабее; эльфу этого, кажется, достаточно: впервые за несколько дней из оттенка его кожи уходит эта пугающая синюшная бледность — но не странные черные пятна. Бинтуя раны вымоченными в отваре эльфийского корня повязками, Мерриль вспоминает сказки у костра в клане — про русалок и водяных, про вартерралов и драконов: если одни оказались правдой, почему другие не могут? Она украдкой, словно эльф может что-то видеть, рассматривает его пальцы — нет ли между ними прозрачных перепонок? Перепонок нет, и это почему-то ее смущает; Мерриль чувствует, как краснеют ее уши: нет, ну посмотрите только, глупая Первая верит в водяных, как маленькая девочка. — Должна бы быть поумнее, — шепчет она, чувствуя, как глаза закрываются сами собой. Эльфийка щиплет себя за запястье так долго, как только может, но все равно в какой-то момент проваливается в глубокий тяжелый сон безо всяких сновидений, похожий на плотную черную ткань. Когда она просыпается, по-зимнему яркое солнце больно режет ей глаза, а в воздухе стоит запах, который она ни с чем и никогда не спутает — запах крови. Мерриль вскакивает на ноги, откидывает одеяло, мечется взглядом от головы до ног эльфа, избегая уродливых клякс, отыскивая страшные, рваные раны — и только потом, когда паника отступает, осознает: он просто много ворочался во сне, повязки сбились. Она почти плачет от облегчения; несколько редких слезинок она смаргивает, пока снова кипятит и вымачивает повязки. Голова после сна свежа и легка; упрямые мысли лезут наперегонки, как бы Мерриль их ни отгоняла. Она почти слышит, как они устраиваются поудобнее и начинают пронзительно вопить, словно новорожденные галлы: вперед, давайте вспомним Киркволл! Давайте вспомним клан Сабре! Ну же, кто хочет начать?! Это неважно, говорит она себе, отдергивая руки от воды, когда она становится слишком уж горячей. Это неважно, потому что один из Народа, может умереть на моей кровати. Сгиньте. — Простите? — доносится до нее хриплый шепот — таким умирающие от голода просят корку хлеба; Мерриль достаточно насмотрелась на них в эльфинаже разоренного Киркволла, и ей не хочется вспоминать о бледных, навыкате, глазах и сбитых в кровь ладонях. — Простите? Она поворачивается: медленно-медленно, чтобы не напугать и не встревожить. Мерриль помнит, как они с Хоуком выхаживали Изабеллу на Рваном Берегу, как она хваталась за кинжал, едва кто-то появлялся перед ней слишком неожиданно; Хоук нервно смеялся, поправляя бинты, а Изабелла все шутила и шутила — Мерриль понимала не все, но, судя по тому, что уши у Хоука были красными, говорила Изабелла что-то совсем уж непристойное. Мерриль хранит тот день в памяти, как засушенный цветок, подаренный ей Махариэль. Эльф смотрит на нее синими-синими глазами, и она невольно вспоминает Себастьяна — того самого Себастьяна, который изредка шутил, который качал головой совсем как Хранительница Маретари; того самого Себастьяна, стрелу которого она отвела от Хоука и против которого стояла, вцепившись в посох так, что костяшки пальцев были белыми, словно снег. — Я Мерриль, — говорит она невпопад, сжимая повязку. Капли отвара стекают с ветхой ткани, разбиваются о деревянный пол, но она не обращает внимания. — Я пытаюсь тебя вылечить. — Ирден, — выдыхает он; на его поясе бинт медленно набухает тошнотворно-алым. — Спасибо. Она успевает подхватить его прежде, чем он рухнет на пол. Мерриль хочется ругаться — зачем садился, сбил бинты, совсем дурак — но она только поджимает губы. Лента ткани в ее руке совсем никуда не годится, протащилась по грязному полу — надо стирать заново. Эльфийка поднимается на ноги, но ее запястье охватывают неожиданно сильные пальцы. Первый инстинкт — хорошенько ударить магией, но Мерриль держится. Она опускает взгляд, чувствуя, как сердце разрывает жалость. — Пожалуйста, — шепчет Ирден на грани слуха. — Говори. Глаза у него синие-синие и совсем больные. Словно оживленный лириум, думает Мерриль. И начинает говорить.