Кровавые шрамы

Она редко, но вспоминает свой первый Арлатвен, тот самый, когда мир вокруг был ярким и цветным, словно россыпь осколков стекла на Рваном Берегу, сумевшая поймать краски солнца и радуги. Шатры и одежды, магия, шерсть галл — все сияет — и она посреди всего этого добродушного хаоса, посреди зеленого поля, со всех ног бежит босиком навстречу утомленному, но доброму Хранителю, который подхватывает ее на руки и слабо улыбается: — Что, Мерриль, устала? Она кивает, потому что от радостного волнения ей перехватило горло; голос уходит по капле в черную землю, но ей не страшно, ей не может стать страшно, ведь мир вокруг так прекрасен и светел, будто бы элвен вновь вернулись на далекую, забытую родину — в канувший в глубину веков Арлатан — словно не было веков мучений и гонений, про которые Мерриль услышит гораздо, гораздо позже — но сейчас она лишь вспоминает, и все ее знания сплетаются в нерушимую сильверитовую нить. Мерриль помнит, что она, кажется, кивнула снова, что потом Хранитель улыбнулся ей опять перед тем, как черная бездна поглотила все вокруг, едва она провалилась в глубокий сон. Мерриль вспоминает: что-то еще было до того разговора, что-то важное, но неуловимое. Однако непокорная память услужливо подкладывает совсем другие образы: она просыпается в одном из шатров; солнце, проходя сквозь яркую ткань, меняет свой цвет. Хранитель сидит совсем рядом, рассеянно вытачивая из палочек миниатюрные стрелы — Мерриль знает, что так он думает и не хочет его беспокоить, но он кажется невыносимо, болезненно уставшим. Тени бросают на его лицо тонкое покрывало боли и тоски, и, хотя Мерриль думает, что ей это только кажется, она все-таки дергает его за рукав, пытаясь отвлечь. — Проснулась как раз вовремя, — говорит он тепло, проводя узкой ладонью по ее волосам. Раньше так делала лишь мать, которую Мерриль толком не помнит — но это очень-очень приятно, и она радостно улыбается, когда Хранитель говорит: — Скоро ты покажешь свой дар. Помнишь, как я учил тебя и Ассану? Еще бы ей не помнить! Она улыбается, едва сдерживая смех, пока он молчит — и усталое спокойствие в его глазах застывает коркой прозрачного льда. Мерриль увидит настоящий снег потом, в Ферелдене — а пока она лишь смотрит и пытается запомнить и понять. Она пока не знает, что произойдет потом, как не знает и того, что Хранителя она никогда больше не увидит — он умрет через два года — но сердце ее сжимается в остром предчувствии беды. Солнечный свет, расцвеченный светло-синей тканью, пляшет по ее рукам и лицу, легкий скрип аравелей ласкает слух; Мерриль терзают чувство неправильности и странный необъяснимый страх. Все остальное она помнит слишком смазано, да и ей было всего-то лет пять — остались лишь ощущения, отдельные картинки, которые никак не могут слиться в единое воспоминание. Мерриль помнит, как тряслась, когда ее уводили от Хранителя, а он говорил, что это навсегда; помнит странное оцепенение, когда она слепо и неуверенно, словно юный олененок, шла вслед за Хранительницей Маретари; Мерриль помнит жгучий страх перед темнотой, которая окружила ее потом, в аравеле, когда она впервые открыла глаза после Арлатвена с осознанием глубокого, жестокого предательства. Мерриль помнит. Она кутает худые руки в тонкое драное покрывало, впивается взглядом в зеркало, которое ничего и никогда не отражает — и, разглядывая пустоту, заполнившую элувиан, впервые за много лет чувствует себя так же, как на том Арлатвене, когда яркие шатры еще казались ей величиной до небес, а родной клан — единственным миром: беспомощной и напуганной.