***
Мужчина отталкивал её к стене, прижимая за плечи. Девушка ударилась затылком, от чего болезненно простонала. Ута что-то злобно процеживал сквозь зубы, сильнее сжимая хрупкое человеческое тело, чувствуя как каждая её мышца напрягается, противится и сопротивляется, разжигает больший огонь его интереса. Как бы её тело не сопротивлялось, она молча терпела, смотрела в глаза с наглой ухмылкой на губах, капала на нервы. Дыхание брюнета стало прерывистым, неправильным до такой степени, что ему казалось, что он сейчас задохнётся с непривычки. Длинные пальцы спустились ниже по рукам, переместились на талию, идя всё ниже и останавливаясь на костлявых бёдрах, сжимал их до боли, видел этот детский страх в округлённых зелёных радужках. Маленькие ладони упирались в широкую грудь, цепляя атласную рубашку, сжимались в кулаки, в попытке оттолкнуть его от себя, но без продвижения, без единого шанса. Лишь на мгновение отпустил тонкие бёдра, на считанные секунды просчитался и упустил её, позволив отойти к тумбам, схватить нож с магнитной полоски и направить на него, что было крайне глупо и опасно. — Бежать задумала? — Ута пристально следил за бледнеющим лицом и дрожащими губами: она ожидала чего угодно, но не этой выходки, не то как он грубо сжимал её, как руки вольно ложились на тело и прижимали к себе, чтобы она почувствовала чужой жар тела. Масочник не сдержался — жадно втягивал воздух, подходил ближе и наслаждался человеческим ароматом с примесью страха. Ито не отвечала, боролась со спутанными чувствами — неприятной липкости, что обволакивала тело, заставляя поддаваться ему вперёд, в желании коснуться тела, голой кожи, чтобы почувствовать что-то и с тем холодным страхом перед ним, от которого дрожали руки, в глазах плыло. Ута подошёл вплотную, позволял лезвию ножа упереться в кожу над расстёгнутой рубашкой, вонзиться в плоть, пуская тонкую струйку крови под одежду. Он знал, что она не осмелиться на такое, не закончит начатое и не позволит лезвию вонзиться полностью: по этому причине он делал шаг ближе, чувствовал холод металла, как её дрожащие пальцы отпускают нож. Брюнет не колебался, вытаскивал нож из тела, смотря на остатки крови и кидал на тумбу, рядом с ней, будто позволял повторить этот опыт. Мизуки не отводила взгляда от того, насколько быстро зажила его рана, что осталась лишь полоска темного цвета. Она чувствовала жар тела, словно ей это понравилось, будто она готова сделать кому-то другому больно. Из помутнения её вывели пальцы коснувшиеся тела под кофтой — они были на удивление холодными, но обжигали каждым касанием. Брюнет небрежно убрал каштановый локон за ухо свободной рукой, смотрел на то как исказилась та насмешливая улыбка, как она уже не чувствовала себя уверенной. Её ладонь упёрлась в плечо, но ощутив только собственную беспомощность, как чужое лицо было уже слишком близко, как ледяные ладони блуждали по телу, задирали одежду, вжимали в горячее тело, она выпустила то противоречивое желание наружу — коснулась горячей груди и расстегнула лишнюю пуговицу. Поцелуй вышел грубым, не так как девушка себе представляла, не так как хотела и думала, но полностью устраивал масочника: кусать губы, оставлять мелкие раны и проводить языком, чувствуя приторную сладость крови с горьким послевкусием. Сильнее вжимал шатенку, поднимая и усаживая на тумбу, притягивал ближе, не позволял сделать глубокий и жизненно важный глоток воздуха. Блуждал языком, от чего зеленоглазой казалось, что его слюни и язык побывали уже везде, что вызывало отвращение, но даже оно не перекрывало этого стыда, горячего, неопрятного и липкого стыда. Ута целовал так, будто был готов выдрать мышцу из её рта, с упоением наблюдая за тем, как она захлёбнётся в собственной крови. Руки скользили выше, расстёгивали бюстгальтер и грубо сжимали грудь, оставляя красные болезненные следы рук. Ито била его в грудь, царапалась, пыталась оттолкнуть, тянулась к затылку, крепко сжимала волосы, всё ещё надеясь прекратить это, но чувствовала мстительный грубый укус, вкус собственной крови на языке. Ута своевольно отстранился, дал ей позволение на то, чтобы она могла дышать и привести мысли в порядок. Ито касалась своих губ кончиками пальцев, чувствовала неприятно пощипывание, как они припухли, оставляли красные следы на подушечках, в сотый раз убеждая — это всё ошибка, ей нужно было уходить. Ута улыбался, пусть в этой улыбке и не было ничего весёлого или радостного, Мизуки это расслабляло, даровало лёгкий покой, надежду на что-то иное. Ито всё ещё чувствовала руки на груди, как пальцы водят по ореолу сосков, иногда сжимают их до неприятных ощущений — грубо, неправильно, жестоко. — Напомни мне сделать заметку о том, что пить с загадочными мужчинами — плохая идея. — грубо прижимал к себе, был вновь слишком близок к её губам, но спускался ниже — выводил неопрятные силуэты языком на шее, не сдерживался и прокусывал хрупкую кожу, оставляя маленький след, слыша вскрик. Девушка всё ещё держала руку на его затылке, путалась в волосах, прижимала его сильнее, заставляя оставить горсту поцелуев, хоть немного нежности, после чего он вновь сделает больно, вновь оставит красное пятно на теле. Зеленоглазая откидывала голову назад, болезненно прикусывала губу, старалась сдержать порочный и непристойный стон, но звук всё равно вырывался из груди, оставаясь искажённым и неправильным. Ута расстёгивал собственную рубашку, брал тонкое запястье и направлял его на своё тело, опускаясь всё ниже, на уровень ширинки. Её это смутило, выбило из колеи, доказывало, что она вышла на рамки нормальности. — Это неправильно… Хрупкая ладонь немного сжалась на грубой ткани брюк, скользнула чуть ниже, доказывая иную реакцию, говоря правдивый ответ и выдавая её. Гуль поднимал на неё глаза, сжимал хрупкое горло и слышал очередной непокорный стан. Стягивал свитер крупной вязки с худощавого тела, откидывал его на пол, слышал как она ругается за то, что он очень непрактично обходится с её одеждой. Бретельки сползли с плеч, отправляясь вслед, наполовину оголяя её, напоминая о том, что Ута поступает нечестно — делает то, что выгодно ему. Вновь грубо целовал без передышек, расстёгивал её брюки, стягивая вниз, приподнимал её и менял угол наклона бёдер. Трусы небрежно свисали с костлявой лодыжки, с каждой секундой спадая вниз, в конце концов оказываясь на ледяной шахматной плитке, рядом с носками. Шатенка рвано выдыхала в его шею, сильнее прижималась к нему в попытке перенять тепло тело, чувствовала как он водит пальцами по губам, вводит внутрь, как всё стало мокро и скользко — стыдило её, кричало о том, что стоило узнать хотя бы его возраст, вкусы — что угодно, лишь бы оправдать то, что она отдавалась ему на кухонной гарнитуре без доли совести. Пыталась сжать ноги, между которыми он находился и не позволял ей закрыться, стягивал с себя рубашку, показывая все выведенные тату, крепкое телосложение и рельеф. Ито коснулась ремня, звякнув пряжкой и расстёгивая штаны запускала тонкие пальцы под нижнее бельё, несмело обхватывала член и повторяла движения, пачкаясь в липкой жидкости. Мужчина с грубостью убрал её руки, сжимал запястья впечатывая в холодную поверхность тумбы, целовал тело, оставлял укусы на груди. Брал на руки, перемещаясь к стене, крепче вжимал её, позволяя обвить свой торс ногами, ощутить холодность стен позвонками, что болезненно ныли от его грубости. Мужчина утыкался носом под её непослушные волосы, жадно втягивал воздух, оставляя горстку поцелуев, доводя до мурашек. Он медлил, спускал брюки, крепко держал её за бёдра, был готов оторвать кусочек нежной плоти, сделать больно, остаться плохой ночью и неприятным воспоминанием — примером мужчины на которого не стоит полагаться и возлагать надежды. Но не стал портить картину: слышал не болезненный крик который мог, а сладкий протяжный стон, чувствовал как она хватается за предплечья, обнимает, целует ключицы. Каждый толчок отдавался для Ито болью в спине, неприятными мелкими царапинами, что портили хрупкую кожу. Она знала, что это непростительно — так поддаваться вперёд, с нежностью целовать требуя ласки и окунаться в эмоции. Хваталась за него, в попытке не скатиться вниз из-за того, как колотило коленки, что тщетно пытались сжаться вместе. Для неё было чудесно оказаться на постели, на прохладном одеяле: ощущать мягкость матраса под спиной, а не ледяную стену. Ито скользила по тёмно-синей ткани, тщетно пыталась дотянуться до подушки, но была притянута обратно за лодыжки, оказываясь под ним, что продолжал чередовать то нежные, то грубые поцелуи, что стали утомительными, отнимали воздух, путали мысли. Он спускался всё ниже, оказываясь на уровне шрама и украшал его поцелуями, что отдавались для неё жгучей болью, а не приятным прикосновением. Целовал внутреннюю сторону бедра, оставляя болезненный след, осадок от горячих губ, что контрастировал с холодной серёжкой. Вводил два пальца внутрь, касался языком, слышал рваные стоны. Она отчаянно пыталась не свести ноги вместе, сжимала одеяло в руках, кусала губы лишь бы не доказывать ему лишний раз, что ей нравится. Сводила немеющие ноги, чувствовала дрожь, странное и неизвестное для неё покалывание внизу живота. Мизуки не могла отдышаться, чувствовала как в грудной клетки всё горит, слышит как громко бьётся сердце и не хочет успокаиваться. Брюнет убирает мокрые следы с подбородка, слизывает их с пальцев, надменно улыбаясь, нависая над ней. Брал уже грубее, входил глубже, движения были неоправданно жёсткими, изредка отдавались неприятным ощущением когда он перебарщивал, когда слышал слишком громкий, болезненный стон и замедлялся, держал даже сейчас всё под контролем. Кусался, сжимал кожу слишком сильно, знал что останутся болезненные синяки, знал, что всё равно останется плохим воспоминанием, самым отвратительным примером который она могла бы встретить и уже не давал поблажек. Остановился, приводил в порядок сбитое дыхание, чувствовал неприятное покалывание в предплечье: Ито из последних сил цеплялась за его руки, царапалась, впивалась ногтями и тяжко дышала, слезливо смотрела в глаза, что-то немо спрашивала, но видела только холодный красный цвет в прекрасной пустоте. Ута рисовал невидимые силуэты на дрожащих ногах, наблюдал за тем, как она сжимает руку на животе от неприятного остатка боли. Ложился рядом, надеясь оставить её как милый презент на утро, сытный завтрак — утолил бы физический голод, но сейчас почему-то позволял себе уткнуться носом в плечо, прикрывая глаза. Ута бы продолжит свои игры, с удовольствием поедая мягкую плоть, перед этим касаясь самых нежных уголков разума, чтобы разрушить его, посмотреть на то, как она сломается, будет умолять о той смерти которую так желала. Вместо этого он проснулся от хлопка двери и того, как свет ударил в глаза при пробуждении. Ито ушла по-английски, вернее не ушла — убежала. Мужчина скомкал одеяло в руках, что пахло той тусклой дождливой погодой, чем-то сладким и свежим. Равнодушно смеялся над собственной глупостью. Голод не душил, не навязывался, но её побег оставил неприятный осадок неудавшегося пиршества. Сидел за рабочим местом, потирал уставшие плечи, вырисовывая новые эскизы: худощавые пальцы которые обвивали собственный силуэт, остались тенью на острых поцарапанных лопатках, на которых была приятная россыпь родинок, напоминающие созвездие. Стирал, делал всё по новой, находил это всё неестественным, что-то упускал, будто песок проскакивал сквозь пальцы вместе с золотой рудой, что он отчаянно пытается найти в бушующем речном потоке. Крутил мерзкую мысль в голове, вспоминал о том, как она украла его рубашку, хлопнула дверью и не сказала ни слова. Мучался от голода, забывал тот странный, но вместе с тем приятный запах, думал, что могло быть необычного в такой неопытной студентке, что бежит на смерть, просится в её объятия, после чего сбегает при первой возможности, лишь бы выжить. Дверь впустила в помещение вечерний сквозняк, тяжёлые шаги и шуршание плаща. — Собрал свою коллекцию бабочек? — Ута оборачивался на низкий тембр голоса, радовался седой макушке друга, но выдавливал лишь слабую улыбку, которую изредка позволял себе. — Выбираю иголку поострее. — масочник не знал, когда в следующий раз поймает её, не предполагал где будет его милая маленькая жертва в следующий раз и жива ли она до сих пор. — Это оказалось сложнее, чем я планировал. — Ренджи подходил ближе, склоняясь над рабочим столом, смотря на творческий беспорядок: глазное яблоко из которого торчали спицы, иглы и иные острые предметы — Ута развлекался как мог, измываясь даже над остатками недавней жертвы, что, так и не утолила колкости в желудке. Йомо положил рядом свёрток, с жалостью осматривал мастера, знал, что тот не будет кричать о помощи или просить совета, не послушает его: продолжит тащить всё на себе, выбирать страдания, что были его единственной толикой надежды, дарили эмоции и показывали, что он всё ещё чувствует — всё ещё жив. — Я ничего не просил. — Знаю. — тяжко вздыхал, вслушиваясь в то, как масочник напевал какую-то мелодию, выглядел безумно, словно у него заела пластинка. — Ты чувствовал это. — прекрасное безумие затихло, не было той весёлой цирковой мелодии в запутанном рассудке — она сменилась эхом монотонного голоса, постукиванием карандаша по столу. Одно только упоминание о чувствах у мастера вызвало неприятный кислый привкус на языке, будто он выпил яда, в надежде, что хоть это сможет его убить. — Не понимаю, о чём ты. — усмехался настолько безмятежно, будто сейчас инстинкты не играли большую роль, будто он не хотел разодрать чьё-то брюхо и вытащить последний удар сердца из груди, достать мясистую печень или такие слабые и тонкие лёгкие. Запах дождя врезался в нос, напоминая и неудавшейся игре, его первом проигрыше, что неприятно давил на разум, напоминая о его слабости, доказывая, что эмоции — слабость. Ута кидал косые взгляды на свёрток, всё сильнее ощущая эту приторность и не понимал, что просто бредит. — Что ты принёс? — тянулся и брал шершавую коричневатую бумагу в руки, смотря на капли крови, что впитались в бумагу. — Ничего нового: самоубийцы. Ута крепче сжимал в руках шершавую бумагу, всё ещё не осмеливаясь отдёрнуть край, раскрыть пакет и убедиться в своей догадке. Даже когда дверь мастерской закрылась, прощаясь с последним посетителем неприятным скрипом, он не отводил взгляда от свёртка, представляя прекрасный предсмертный крик или то гордое молчание с солёными щеками, расстраивался, что это досталось не ему, а какой-то никчёмной пустоте. Рвал бумагу, пачкал руки в крови, чувствовал иной аромат — слишком просто, легко узнаётся человеческая плоть и кровь, что не была такой приторной и без горького послевкусия. Мужчина мрачнел с каждым куском, что так рьяно отрывал зубами, не жевал, проглатывал, в надежде, что это спасёт. Злился, хватался за канцелярский нож и наблюдал за тем, как мутная жидкость вытекает из зрительного органа, что лопнул от большого давления. Его успокоением было то, что он утолил свою физическую потребность, убрал беспорядок снаружи: вытер все красные пятна, затёр царапины на столе, расставив всё на свои места. Его огорчало, что эта маленькая ошибка всё ещё ходит где-то живая и в целости, совсем нетронутая его безумием, не сломанная, а самое главное — не съеденная.***
Ито путалась в мыслях, над чем-то громко смеялась с симпатичным молодым человеком идущим рядом: обсуждали учёбу, как проведут лето и что они уже запланировали. Невзначай касалась его плеча когда ровнялась, немного задевала, каждый раз нелепо извинялась и глупо улыбалась, будто так надо. Думала, что если не будет умничать, не пытаться казаться сильной и выставлять другого человека поддержкой и опрой — станет легче… Но как только её касались, пытались проявить эту поддержку, будь то нежное прикосновение губ к красным щеках, переплетение пальцев, прохладные простыни с влажными следами от пота — ей становилось скучно. Тот миловидный парень был очередной попыткой заполнить пустоту, ту мелкую травму, что загноилась и не заживала. Приходила домой полностью опустошённой, завершая очередной этап жизни, думала только о том, что ей осталось совсем немного — последний год и будет дипломная работа, взрослая жизнь и куча других проблем. Девушка проверяла закрыта ли дверь, всё ли на своих местах: ничего не менялось, кроме валяющейся диванной подушки на полу. Шатенка тяжко вздыхала, расстёгивала две пуговицы на рубашке и стягивала её через голову, всё ещё стоя у двери. Спускалась спиной по тёплой деревянной поверхности, слабо улыбалась и смотрела на сверкающие глаза, направленные на неё. Ито подзывала его к себе, тянула руку и брала на руки белый пушистый комочек с голубыми, немного косившими глазами. Чесала за ушами, что были такого же карамельного цвета как нос, кончики лап и хвост. Шершавый язык щекотал пальцы, влажный нос утыкался в ладонь, приветствуя хозяйку дома, наконец-то дождавшись её. Мизуки подобрала его на улице: гуляла в парке, неприлично курила на лавке и пила дешёвый кофе купленный в круглосуточной лавке — тогда он подошёл и просто присел рядом, вместе с ней смотрел куда-то в темноту, между деревьев и мурлыкал, когда переместился на замёрзшие колени зеленоглазой. Пусть порой царапался и кусался, выпрыгивал из-за угла в темноте и сильно пугал её — он был единственной причиной по которой она хотела вернуться домой. Он изредка мяукал, напоминал о себе и требовал чего-то: делал шаги на месте, цепляясь когтями за юбку. — Голодный, Машумаро¹? — кот издавал тонкое мяуканье и выпрашивал лакомство, бодался о теплые ладони и оставлял шерсть на одежде. Ито поднималась с места, брала его на руки и прижимала к себе, поглаживая шелковистую шубку. Наполняла миску кормом и усаживались за стол, наблюдая за красиво засушенным букетом цветущего горошка. Цветы не потеряли яркого окраса и формы, но были неживыми, не пахли — были пустыми, но все ещё красивыми. Ито отвлеклась только когда непослушный зверь запрыгнул на стол, довольно облизывая мордочку. Мизуки потянулась к коту, чтобы погладить, но получила только царапину на тыльной стороне ладони и недовольные глаза смотрящие с надменностью и шипение. — Какой же ты милый, когда голоден. — смеялась с такой реакции животного и нашла странную параллель, уже не знала с чем у нее это ассоциируется, не рылась в воспоминаниях прошлого — знала, что сведётся к плохому, гадкому с кислым привкусом вина, что она всё-таки полюбила. Ито оплатила последний год обучения, осознала, что сбережений остаётся слишком мало, что ей нужна работа, какая-то отдушина в жизни, чтобы та не лопнула как резиновый шарик. Бегала на собеседования, искала вторые смены, гибкий график, но слышала одни и те же аргументы: слишком молода, студентка, нет подходящей должности. Каждый раз приходила уставшая, голодная, но не в силах что-то готовить она делала чашку зелёного чая и отправлялась ко сну, надеясь, что следующий день будет удачней. — Кассандра… — затыкала голос в голове, надевала наушники и глушила неугомонный бред. — Прими меня. Не уничтожай. Прими. Прими. Прими! Не могла уснуть, лазила в телефоне, посмотрела галерею почти до конца, добралась до самых старых воспоминаний: конспекты и формулы к школьным экзаменам, снимки переписок с каким-то странным адресом в Синдзюку, чьим отправителем оставался давно удалённый номер. Среди всего мусора и шквала, что она удаляла, была маска с геометрией под глазами и безумной улыбкой. Ито передёрнуло от воспоминаний, от тех сухоцветов, что она всё ещё хранит, той чёрной рубашкой в шкафу, закинутой в дальний угол — она помнила всё, но была готова продать душу дьяволу, лишь бы купить иную жизнь.***
Время подходило к назначенному, знойная погода била духотой по лёгким вместе с пылью от торопящихся куда-то машин и множества прохожих — час пик, пробиться через людей сложно и приходилось сокращать маршрут — идти между домов в тени, чувствуя хоть малейшую долю желанной прохлады. Шнурки на классических светло-бежевых оксфордах ослабли, но сейчас было далеко не до них — я опаздывала на собеседование, на последний шанс что-то улучшить самостоятельно. Выныривая из переулка я пожалела о том, что всё-таки не позаботилась об обуви: споткнулась о них же, запуталась и полетела вперёд, падая на кого-то, чувствуя как выравняли за плечи и поставили на ноги. — Извините! — не смогла сделать шаг в сторону, смотря на забитые до плеч руки, поднимала взгляд и встречала блики палящего солнца в солнечных очках. Брюнет молча обошёл меня, двинулся дальше, а я не могла сдвинуться с места, отпустить то, что сейчас произошло — всё походило на злобную шутку, отвратительную и напоминающую ночной кошмар. Я оборачивалась в след и не понимала, узнал он меня или нет, но явно бы не стала догонять и спрашивать: помнить ли он ту двадцатилетнюю второкурсницу которую хотел убить, но вместо этого нагло затащил в постель. Сердце неприятно кольнуло от горького опыта, тех болезненных синяках на бёдрах; как всё тело ныло на следующий день. Он слился с толпой, исчез из поля зрения, что подарило хоть какое-то спокойствие, я вернулась к положенному — успеть. Сидела в кабинете, оглядывала бумажки в руках с направлением от университета: красивый герб на котором был выгравирован голубь поверх него лишь три буквы: «CCG» — Управление по борьбе с гулями. Становилось не по себе от звуков вне кабинета, вернее их отсутствие — гробовая тишина в офисе пугала, давила на слух, вызывала фантомный шум, будто кто-то идёт. Меня просили ждать, смиренно сидеть и ожидать человека, что смог бы меня принять. Мужчина принявший резюме переменился в лице, стал растерянным как только прочёл первые страницы — именно после этого он куда-то ушёл. Расстегнула пару пуговиц белой строгой рубашки, не могла долго терпеть этот пафос и температуру в кабинете, что не мог понизить даже хороший кондиционер. Дверь наконец-то открылась, томный медленный шаг отдавался вибрацией пола. Я панически начала застёгивать рубашку, никак не в силах справиться с самой верхней пуговицей, но сразу же опустила руки на колени, выровнялась в спине облокотившись на спинку кресла когда перед мной прошёл светловолосый мужчина: средний рост, блондинистые волосы, очки в аккуратной оправе и стальные серые глаза, что казались знакомыми. Он облокотился на стол, листал моё резюме и над чем-то вздыхал, что вызывало очередные плохие ассоциации — меня не примут. — Мизуки, у вас хорошее резюме, но… — наконец-то обратил на меня внимание, оглядел с ног до головы, выглядел удивлённым и чересчур нагло смотрел в глаза. — Извините, забыл вам представиться. Я — Джонатан Кейнинг. — подошёл ближе, протягивая мне руку. Я вскочила с места, хотела проявить уважение, но не смогла протянуть руку в ответ: сжимала край неудобной юбки-карандаш и понимала, что уже слышала эту фамилию — она была мне знакома, как и мужчина стоящий перед мной. Наконец-то потянулась, пожала руку, слишком часто кивала головой, мысли перебивали действия, я потерялась в пространстве и не осознавала, что пора сесть на место и дослушать Джонатана. — Вы заканчиваете медицинский и мы могли бы направить вас в лабораторный отдел по окончанию обучения. Вы ведь перешли на последний курс? — хаотично кивала, подтверждала его слова, наблюдая как он сжимает губы и мотает головой. Я не знала, зачем указала это, ведь пришла сюда лишь за мелкой подработкой: перебор бумажек, сортировка папок по буквам и группам, не более, а теперь слышу о серьёзной, стабильной работе. — Здесь не хватает пары бумаг. — Что? — я точно всё проверяла и знала, что принесла даже больше чем нужно. — Извините, я имела в виду, вы уверены? — задавала слишком оскорбительный и опрометчивый вопрос, посмела усомниться в чужой работе. — Да, уверен. — тон стал более холодным, тембр голоса не был таким мягким и заставлял осесть, успокоиться и просто смириться с отсутствием бумаг. Перед глазами всплыли картинки: непослушные шнурки, блики в солнечных очках. Старые воспоминания вызвали усмешку. — Мизуки, я сказал что-то смешное? — осеклась, тут же реагируя я встала с места и поклонилась, рассыпаясь в лживых извинениях. — В следующий раз будьте более осмотрительными. — мужчина тактично промолчал, а я не предпринимала попыток оправдаться. Он всё ещё холодил взглядом, был непоколебим и серьёзен. — Мы с вами раньше не встречались? — картинки чьих-то воспоминаний вновь пронеслись перед глазами: каштановые кудряшки на операционном столе, более молодой, но тот же человек, что стоит передо мной сейчас и кровь, которой было слишком много. Добавилось что-то новое: красивые белоснежны цветы, группа людей, какие-то сирены, яркие красные огоньки и вновь этот леденящий душу взгляд серых глаз. Как бы я не хотела сказать относительную правду, я не могла делать дурацких предположений. — Нет. Туфли натирали, желудок истошно ныл и требовал к себе внимания, не успокаивался даже от мысли о том, что до дома осталось совсем немного. Откуда-то пахло цветами, булочками и кофе. На пути была знакомая табличка того самого кафе, что находилось на втором этаже здания. Поднималась по лестнице и слышала всё тот же дверной колокольчик, видела те же зелёные стулья и квадратные столы в дальнем углу. Может это и было глупо, но воспоминания вызвали добрую улыбку, на душе стало немного легче. За стойкой стояла низкая девушка с короткой стрижкой иссиня-черного цвета, чёлка закрывала один глаз. Официантка выглядела смущённо и как-то растерянно. С ней разговаривал седовласый мужчина чьи добрые черты лица я узнала сразу — Ренджи, тот самый добродушный официант, что всегда тепло улыбался и приносил мне кофе, когда я пропадала в этой кофейне после учёбы. Поток воспоминаний прервал громкий смех: за столиком у окна сидели два молодых парня. Они выглядели как две противоположности: первый выглядел слишком спокойным, с аккуратно уложенными чёрными волосами, в классической одежде выдающей школьника. — Хиде, тебе стоит быть потише. — обращался к своему шумному знакомому с рыжеватыми непослушными волосами, свободной яркой одежде и наушниками на шее. Не стала подслушивать, не хотела даже вникать в суть диалога, что вызвал столько шума. Села за свободный столик — самый дальний, в потаённом уголке заведения. Дождалась ту миловидную девушку, которая сначала принимала заказ у рыжеволосого, что и смущал её своим поведением: явно травил дурацкие шутки, пытался флиртовать с ней, но вызывал только дискомфорт в работе. Дождалась кружку кофе, сэндвич и смогла успокоить желудок и потрёпанные нервы. Тут всегда было спокойно, это мне и нравилось, пока чьи-то злобные глаза не испортили атмосферу того времени.***
Шатенка спускалась по лестнице слишком торопливо, не рассчитала шагов и вместо спокойной поступи спрыгнула с последней ступеньки, успев удержать равновесие. Поправляла юбку, что поднялась чуть выше колена из-за её вечной привычки куда-то спешить. Ито встала на месте, закрыла глаза, втягивая в лёгкие похолодевший воздух — жара спадала, дала волю вечеру, приятной прохладе и влажности. Волосы неприятно липли к мокрой от пота шее, порывшись в сумке ничего не обнаружилось: паспорт, пачка сигарет, ключи, наличные и жвачка. Ито наслаждалась вечером, теми тщетными минутами безопасности, что совсем скоро сменится смертельной темнотой с липким взглядом, который вцепился ей в лопатки у самого кафе — эта мысль заставила девушку ускорить шаг. Оборачиваться было страшно, пусть улицы ещё не были окончательно пустыми, но даже перед самым домом это ощущение преследования не оставляло её. Она свернула, хотела проскочить пару домов и сделав круг вернуться. Проскакивала за угол ближайшего дома, почти бежала, лишь бы снова завернуть и оглядываясь назад — никого не обнаружить. Она тяжко вздыхала, стояла в маленькой улочке и отчаянно пыталась подпалить сигарету. Дым приятно заполнял лёгкие, успокаивал и расслаблял. Выходила из мелкой улочки и огонёк погас так же быстро, как и зажёгся — сигарета выпала из руки. Ито столкнулась лицом к лицу с давним страхом, что аккуратно придерживал её за плечи, вновь выравнивал, но в этот раз не опускал, поглаживая тонкие руки под прилипшей к телу рубашкой. — Дорогуша, неужели тебе так нравится падать ко мне в объятия? — он прекрасно помнил ту самонадеянную второкурсницу.