То, что делает меня (Моя сумма рерум)

Ждать пришлось до октября. На душе скреблись кошки, я мучительно убеждал себя съездить и рассказать близняшкам правду, но вместо этого ограничивался невнятной перепиской. С хозяйкой договориться им удалось, однако идею с шантажом они не оставили и постоянно просили нас к ним приехать. Особенно Аня. Все уши прожужжала, что ей обязательно нужно увидеть Дракона. Пыталась выклянчить у меня его номер, но тот категорически запретил давать. Трудно теперь представить, как развивались бы события, если бы я не переехал, не перешел в эту школу и не познакомился со всеми. Что из того, что произошло, могло произойти без меня? С каждым днем Зоя нравилась мне всё больше. Но не только дымчатыми глазами и роскошными волосами. Теперь я отлично понимал, почему Лёха с Тифоном с ней дружат. Она была честная, преданная и настоящая. Как давным-давно в детстве, когда дружишь с девчонками совершенно наравне, без всяких задних мыслей. В ней не было ни капли самодовольства. Она не провоцировала, не эпатировала и ничего из себя не строила. А то, что иногда приходила в школу в юбке, чрезвычайно скрашивало мои серые будни. И порой мне даже казалось, что я ей тоже нравлюсь. Вместе с тем мой статус в школе заметно подрос. Время от времени на переменах подходили ребята, которых я не знал, и здоровались за руку, многочисленные Лёхины девчонки, из-за толстых нарисованных бровей и красных губ казавшиеся на одно лицо, мило улыбались мне в коридорах. С каждым днем голова моя поднималась всё выше, а плечи расправлялись. Я постриг затылок и виски, как у Трифонова, стал подворачивать штаны, как Лёха, и почувствовал себя частью чего-то общего и важного. А вот у Криворотова была та самая настоящая популярность, за которой в школах все так гоняются. И он не то, чтобы ей сильно кичился, но имидж народного любимца старательно поддерживал. Лёха был очень дружелюбен со всеми, а при малейшей возможности валял дурака, в школу же он ходил, чтобы повыступать и потусоваться, потому что учился он весьма средне, за исключением физкультуры и географии, к которой ему приходилось готовиться каждый урок, потому что молодая географичка ему очень симпатизировала. Криворотов прилежно выкладывал в Инстаграмм фотки и селфи с забавными подписями, ежедневно отмечался в Твитере и старательно отвечал на все вопросы в Аске. Одевался он для школы немного «слишком», но не настолько, чтобы его сразу отправили домой. С цветом всегда четко — насыщенный темно-синий, как того и требовал устав школы, и рубашки идеально чистые и глаженые. Тогда как единственную рубашку Трифонова я видел только на первое сентября. Думал, это из-за денег, но потом как-то после физры в раздевалке он пожаловался, что вырос почти из всех вещей, однако расстаться с ними никак не может. Лёха посоветовал ему перестать качаться, потому что скоро вообще носить нечего будет, а Тифон ответил, что если он перестанет качаться, то превратится в такого же позорного дохляка, как Лёха. Но Лёха совсем не был дохляком, и поскольку в раздевалке было полно зрителей, включая пришедших за нами бэшек, он, успевший уже застегнуться на все пуговицы, в мгновение ока скинул рубашку и принялся демонстрировать бицепсы и грудные мышцы. А потом сунул мне в руки свой телефон и заставил фотографировать, с тем, чтобы потом создать в ВК опрос на тему дохляк ли он. Лёха во всем был такой. Общаться с ним было легко, будто тысячу лет знаешь, но так же запросто он вел себя с каждым. Трифонов же, напротив, в школе со всеми соблюдал дистанцию. И если был не в настроении, мог запросто проигнорировать или даже послать. Однако стоило ему перешагнуть порог школы, как он менялся на глазах, заполняя своей уверенностью и энергией всё окружающее пространство. Будто он один везде и во всем главный, словно ему до всего есть дело. Но после того вечера в детском саду и разговора у него на кухне, я понял, что в самом эпицентре этого мощного энергетического потока находится обыкновенный семнадцатилетний парень. Такой же переживающий, как и я, только, возможно, ещё больше замороченный и гораздо более требовательный к себе. Тем, что Дятел завидовал моей дружбе с ними, я был очень доволен. Ведь дома у нас было всё наоборот. «Ванечка то, Ванечка это». И посуду он моет, и за хлебом ходит, и по улицам не шатается, и книжки умные читает, и всё лучше всех знает. Отец то и дело твердил: «тебе, Никит, нужно попросить Ваню позаниматься с тобой математикой. Он у нас голова». Тоже мне голова! Винт от болта отличить не мог. А Линков от Брингов. Ну, а про футбол или хотя бы хоккей, я вообще молчу. В отцовской квартире я старался проводить как можно меньше времени, и если ребята шли куда-нибудь гулять, болтался с ними до последнего, не заходя к себе, прямо с рюкзаком. Иногда совсем допоздна. Папа поначалу ещё ругался, а потом до него дошло, что перевоспитывать человека в семнадцать, особенно если ты приходишь с работы только в девять вечера, не так-то просто. Октябрь — месяц золотисто-серых дней, обложных свинцовых туч и пронизывающего сырого ветра. Самый «никакой» из всех месяцев. Ещё не окончательно холодный, но уже и не теплый. Иногда солнечный, золотистый, немного красивый, но большую часть времени всё же серый и печальный. Не такой трагичный как, например, ноябрь и не депрессивный, как февраль. А попросту уныло-тоскливый. В нем нет тонкой сентябрьской грусти по уходящему лету и нет мартовского нерва. Октябрь — время, когда загар уже сошел, а впереди семь бесконечных месяцев ожидания тепла. Октябрь тихий и дождливый, он скучный и грязный, и раньше я постоянно болел в это время. Но «October and April» — шикарная песня. Он был темнейшей тучей, бесконечной грозой, льющейся дождём из его сердца. В её глазах горел свет утренней зари. Она — дочь света, сияющая звезда, в её сердце разгоралось пламя. Я тащился домой следом за Яровым и Ниной. Песня явно была не про них. Со стороны они смотрелись довольно гармонично. Шли медленно, в обнимку, и время от времени целовались, от чего я чувствовал себя неудобно, будто подглядывал. Но обогнать не мог, потому что дорожка была узкая. Нинка уж точно не была похожа на «дочь света». Я вспоминал её слова про тигров и львов, заигрывания с Трифоновым на ТЭЦ, и от этого становилось как-то неприятно. Что с людьми не так? Лёха вон тоже аж трем девчонкам в школе голову морочил, хотя в отличие от Нинки, очень боялся, что они друг о друге узнают. И тем не менее, ни Нинка, ни Лёха не хотели бы сами оказаться в таком положении. Мама всегда говорила, что с другими нужно поступать так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. У неё было много недостатков, но этого правила она всегда строго придерживалась. Всегда. До недавнего времени. Неожиданно Яров остановился, достал вэйп и тут же утонул в белом облаке. Я поравнялся с ними. — Привет, — сказал я Нинке, потому что с Яриком уже виделись. Нинка была невысокая, значительно ниже Зои, но из-за каблуков, казалась почти такой же. Платье же у неё было просто убийственное. Нет, цвет нормальный, форменный, а вот от того, как оно на ней сидело, у некоторых учеников, вроде Дятла, вполне мог разрыв сердца случиться. Нина натянула искусственную улыбку и спросила так, будто в первый раз меня видит. — Это у тебя Харитонов телефон отнял? Я кивнул, и они пошли за мной. — Спасибо, кстати, — сказал я Ярову, чувствуя ещё большую неловкость из-за того, что эта тема вдруг поднялась. Нужно было раньше его поблагодарить, а не через месяц. Но как-то не складывалось. — Ерунда, — скромно ответил он. — Они просто трусливые. — А ты совсем драться не умеешь? — Нина рубила с плеча. — Не люблю такое. — Ну, о любви речь особо не идет, — Яров криво улыбнулся. — Есть вещи, которые нужно уметь. Это как водить машину, стрелять или колоть дрова. Ну почему он не сказал, что нужно уметь лепить из соляного теста? — Ты чем-то занимаешься? — Раньше в основном. Сейчас особо некогда. ЕГЭ на носу. Выглядел и разговаривал Яров очень располагающе. Сразу было видно, что он «воспитанный и приличный». Маме бы он понравился. — Ярослав, между прочим, идет на Золотую медаль, — похвасталась Нина, и краем глаза я заметил, как Яров дернул её за пальцы, давая понять, чтобы не лезла. — Поздравляю. — Пока не с чем. До лета ещё дожить нужно. А ты куда поступать будешь? Это был ужасный, катастрофический вопрос, потому что я сам толком ещё не знал куда. Мама хотела меня на экономиста. У неё уже давно была эта идея. Но как только она заводила про этих самых экономистов и вообще про всякие там финансы, я сразу представлял себе страшных гоблинов из банка Гринготтс с толстенными книгами наперевес и содрогался. — У меня математика не очень, — честно сказал я, чтобы не отвечать, куда хочу поступать. — А я думала ты ботан, раз драться не умеешь. — Нина как будто пошутила, но это прозвучало унизительно, и Яров снова тайком пихнул её. — Что слушаешь? — он кивнул на болтающиеся на моей шее наушники. — Вообще-то я всеяден. Главное, чтобы заходило, остальное не важно. — Я тоже всеяден. Вот сейчас на восьмидесятые подсел. Depeche Mode знаешь? — Конечно! «Never let me down» моя любимая. — А моя «Personal Jesus». Я очень обрадовался, что можно с кем-то нормальным поговорить о музыке. Яров был очень сдержанный, спокойный и доброжелательный, а некоторая строгость взгляда уравновешивалась ровным, приятным тембром голоса. Всю оставшуюся дорогу мы с ним обсуждали разные группы, песни и стили, он мне давал слушать своё, а я ему своё. Нинка даже не влезала, вероятно, это была совсем не её тема. А напоследок Яров добавился ко мне в ВК, пообещав скинуть пару хороших песен. А в начале октября Лёха позвал нас к себе на дачу — ломать сарай. Я хотел отпроситься у мамы, чтобы не связываться с этими «морализаторами», но она ответила, что не может принимать решение на расстоянии, и нужно договариваться с папой. За ужином они с бабушкой затеяли очередные политические дебаты, и всё это снова переросло в выяснение отношений. У меня голова просто взрывалась от этой темы. Создавалось ощущение, что плохо всё, куда не плюнь. «Кругом дураки и воры». Или «Нас ждет ещё худший кризис и полный упадок». «Раньше было хорошо, но те времена ушли». От этих разговоров мурашки бежали по коже. Мне ещё жить и жить, а они так говорили, словно завтра солнце уже не взойдет, или на всех нападет чума, или взорвется бомба. Последнего они, кстати, не исключали. А у меня, между прочим, планы на жизнь! Мне ещё на дачу к Лёхе предстояло ехать! В первое время всё это прилично портило мне настроение, а потом я привык и стал впадать в анабиоз. Тупо отключаться и думать о своём. Потому что сидение в телефоне во время ужина в этой семье каралось чуть ли ни смертной казнью. И если они вдруг замечали мой опущенный под стол взгляд, тут же заводили песню про поколение имбецилов, живущих в другой реальности. Видимо полагая, что их реальность с кризисами и бомбами гораздо лучше. После ужина я подошел к папе. Он, как обычно, сидел на большом коричневом диване с круглыми подлокотниками, смотрел телевизор и одновременно читал новости из Интернета. Его маленький ноут стоял на стеклянном журнальном столике, а по телеку шла передача, где тоже все спорили и ругались. Папа был уже прилично заведен и разговором с женщинами, и телевизором, и, вероятно, тем, что читал в Интернете. Я вошел в комнату и встал неподалеку, надеясь, что он сам обратит на меня внимание. В его коротких темных волосах было полно седины и иногда, в зависимости от того, как падал свет, они казались совсем серыми. Но лицо оставалось по-прежнему моложавым и тонкие сеточки морщин возле глаз были почти не видны. Папа всегда был гладко выбрит и пах сладким одеколоном. Я сел рядом. — Интересно? — нужно же было хоть как-то «наладить контакт». — Да чушь сплошная! — фыркнул папа. — А зачем читаешь и смотришь? — Затем, что каждый сознательный человек должен быть частью того общества, в котором он живет. — Значит, если ты смотришь и потом ругаешься, то ты часть общества? — слова вылетали непроизвольно, я вовсе не хотел его злить. Но папа усмехнулся. — А что остается делать, если все вокруг как с цепи сорвались? — Забить. — Как так — забить? — его лёгкая усмешка превратилась в широкую улыбку. — Какой смысл заморачиваться чем-либо, если ты не можешь этого изменить? — Понимаешь, Никита, есть так называемый гражданский долг, когда ты, будучи гражданином своей страны, должен принимать участие в судьбе своего народа. — Это типа на митинги ходить и всё такое? Или ругаться с бабушкой на кухне? — Это значит иметь своё мнение и отстаивать его. Хоть на митинге, хоть на кухне. Очень жаль, что ваше поколение этого не понимает. — А, ну я знаю. В интернете тоже полно такого, все тупо поливают друг друга грязью, потому что типа должны отстоять своё исключительное мнение. — Так, Никита, — папа подозрительно посмотрел на меня поверх очков. — Что ты хочешь всем этим сказать? — Просто рассуждаю, почему нужно обязательно разводить холивар на ровном месте. Какой смысл? Вот вы спорите с бабушкой и, кроме плохого настроения и обид, это никому ничего не приносит. — Холивар? — озадачился папа. — Это значит — спор и ругань. Надеюсь, что когда наше поколение вырастет, понимание гражданской позиции у нас будет иное. Папа весело рассмеялся. — Ну, конечно, вы обязательно измените весь мир. — Обязательно. Быть может даже Вселенную. Ты же знаешь, что мы с тобой тоже часть Вселенной? — В некотором метафизическом смысле возможно. — Метафизическом? — спросил я тем же тоном, что и он про холивар. — Абстрактном. — Нет. Вполне в конкретном смысле. В физическом. — Ну-ка, ну-ка… — Мы же все состоим из тех же самых атомов, что и всё во Вселенной. Значит, мы есть Вселенная. На пару секунд он задумался: — Здесь — согласен. — Вот поэтому изменить Вселенную проще простого. Достаточно измениться самому, — я был очень доволен, как я его припечатал. Всё-таки бредовые разговоры Дятла могли приносить какую-то пользу. Он взъерошил мне волосы, как маленькому и, наконец, отвлекся от своего загруза. Нужно было пользоваться моментом.  — Пап, а можно я поеду к Лёше Криворотову на дачу на выходные?