когда пройдет боль;

у сакуры послеродовая депрессия, откуда-то россыпь багровых синяков на бледных руках, а еще и полное отсутствие контроля чакры. и она ведь прекрасно знакома со всеми симптомами этой дрянной депрессии, помнит ту самую заученную наизусть страницу из книги, которую когда-то уже читала, понимая, что это всего лишь навсего патологическое состояние недавно родившей женщины, которое напрямую связано с изменением гормонального фона, с болью, усталостью и нервным истощением. симптомы же зачастую у таких депрессий сильные и не самые приятные: это и внезапная смена настроения, и неконтролируемые вспышки гнева, и истерики, и внезапно зарождающиеся психозы, и потеря интереса к жизни, и изменение отношения к ребенку, а также еще и непостижимое чувство вины за все вышеперечисленное. харуно действительно все это понимает, сама себе ставит диагноз, классифицирует симптомы, но только вот справиться с этим не может. не получается. сил на это не осталось. и никто не помогает. сакура отчетливо помнит о том, что самым первым к их дочери прикоснулся именно саске. не она. сакура даже и рта не смогла открыть, — слишком слаба была, а пересохшие от жажды губы лишь трескались, — чтобы попросить кого-то об этом, чтобы протянуть бледную худую руку к своему ребенку и сжать дрожащие пальцы в немом жесте. не она. это именно учиха взял их ребенка на руки, весь пахнущий кровью и дорожной пылью, пока розоволосая, вжимаясь острыми лопатками в мокрые красные простыни, истекающая кровью под тихие и взволнованные ругательства карин, смотрела на него бесцветными зелеными глазами, осознавая, что ничего не чувствует. изможденная и усталая, совершенно не замечающая того, что у нее слабеет пульс, а перед глазами начинает темнеть, сакура беззвучно шевелила потрескавшимися губами, пытаясь что-то сказать. сакура смотрела на саске и медленно умирала, пока карин приставляла ей свое запястье к губам, загоняя ей в пересохшую глотку свою кровь, заставляя ее жадно глотать теплую жидкость, что помогала ее сердцу биться вновь. первое чувство? пустота. сакура не помнила ощущения радости и облегчения. только пустота и холод. саске что-то говорил и маячил рядом, но она же совершенно его не слышала, продолжая смотреть куда-то словно бы сквозь него своими пустыми глазами. так все должно было быть, да? этого ты когда-то желала, сакура? честно? хотелось встретиться с самой собой, когда сакуре было лет двенадцать, когда она все еще была слишком наивна, верила в чудеса и сильную любовь, встряхнуть эту девчонку за плечи, ударить по лицу, а после сказать ей, что она дура, что ей стоит сменить команду и больше никогда не думать об учиха. развернись и посмотри на кого-нибудь другого. почему ты больше никого не видишь? настоящая. безмозглая. глухая. слепая. дура. в тот день саске смотрит только на свою дочь. он совершенно не смотрит на сакуру — он вообще забывает о том, что сакура находится здесь, и ее дыхание отскакивает от стен из природного камня. саске не помнит, что рядом вместе с ними находится и карин, чей раздражающий голос стелется под ногами словно белый туман, чей голос истерично пытается донести до него совершенно пустую информацию о том, что сакура может умереть. саске смотрит только на дочь, в ее пока что еще светлые глаза и темный пух первых волос, в ее припухлое лицо и тонкие бескровные губы — смотрит на нее и ничего вокруг себя не замечает. саске уходит вместе с ней в глубину подземных коридоров, пока карин пытается вернуть сакуре не только ее утонувшее в подвалах сознание, но еще и жизнь. сакура сходит с ума, отказывается от еды, не следит за собой, ходит вся растрепанная и зашуганная, срывается в истерику, а на следующий день, потянувшись бледными пальцами куда-то в пустоту, достает из сумки кунай. у сарады темные волосы, а глаза уже успевают почернеть за довольно короткое время. она — маленькое продолжение известного клана, который на протяжении столетий был повязан кровью, безумием и болью. она — часть учиха саске. и отчего-то сакура до дрожи ненавидит этого ребенка, не хочет к нему подходить, гонит к ней ее отца или карин, а там и вовсе сходит с ума от этого пронзительного и оглушительного детского крика, который толкает сакуру к краю, а после влечет за собой очередной приступ, что кровавым следом тянется за ней откуда-то из комнаты сарады. сакура в такие моменты закрывает уши руками, стараясь заглушить любой отзвук исходящий от этого ребенка, а там и делает вид, что и вовсе ничего не слышит. никого нет. этого ребенка нет. ее здесь нет. харуно решительно замахивается, — если ударить быстро и без промедлений, без лишней дрожи, то малышка даже и не проснется, спокойно уйдя из этого мира во сне, унеся за собой все это чертово наследие, — лезвие блестит в отсвете луны, а она немигающим взором наблюдает за ребенком в колыбели. ее дочь, её маленькая и невинная девочка, которую, признаться честно, сакуре было очень тяжело выносить даже физически. она отдала этому ребенку все: свое тело, часть своего здоровья, свою жизнь и даже разум. сарада забрала у нее все, высосала ее досуха, оставив после себя лишь никому не нужные объедки, но при этом отражает лишь одно единственное — саске. а ведь сакура искренне верила в то, что она будет любить этого ребенка; сакура думала о том, что она обретет в сараде новый смысл; сакура надеялась на то, что сарада поможет ей выжить, наконец-то простить себя, а там и начать новую жизнь. сарада должна была стать ее искуплением. но этот ребенок принес сакуре лишь боль. и пока она не может думать о другом. не получается. у сакуры страшная затяжная послеродовая депрессия. сакура угасает, под глазами залегают темные тени, а позвонки начинают отчетливо проступать под светлой кожей. она волком голодным и диким смотрит на ребенка, который все эти несколько месяцев был частью нее самой, кривит губы бледные в презрении и отходит на три шага назад. саске, вернувшийся раньше обычного, — теперь у него был для этого повод, — быстро проходит в комнату, одним точным и быстрым движением выбивает кунай у харуно из рук и прижимает ее к холодной стене. лезвие падает на дощатый пол с глухим стуком, а такое хрупкое сейчас на вид тело сакуры — она действительно ослабела после родов — вжимается в тело костлявой лапы разрушительного сусано. в глазах саске — круги на серой, на мертвой воде, а еще лепестки диковинного цветка, чье цветение предзнаменует лишь разрушение и боль. сакура не может ему сопротивляться. не хочет. сакура слаба как никогда. роды превратили ее в блеклую тень самой себя, и даже ее вскрик больше похож на судорожный и замученный полувсхлип-полувздох. она пытается хвататься за исходящие ледяной чакрой костяные фаланги, но лишь обжигает себе пальцы этим холодом. вокруг всегда лишь холод. и от этого ее тело сотрясает крупная дрожь. — ты ненавидишь не ее, — спокойно произносит саске, понижая голос — он старается не разбудить все еще мирно спящую, их общую дочь. он старается не разбудить их общий с сакурой шанс на новую жизнь. они оба хотели этого ребенка. но только вот теперь что-то в сакуре надломилось, срослось неправильно, а исправлять такой перелом можно было лишь очередной вспышкой боли. почему? если перелом срастается неправильно, то тогда кость ломают заново. и сейчас был именно такой случай. — ты ненавидишь меня в ней. мои глаза. мое лицо. ты видишь не сараду, а только меня. — и эту правду харуно придется принять. ей придется жить с этим, осознавая, что все именно так и есть, а ее горячая и горькая ненависть лишь поверхностна, выстроена уже из знакомых образов и носит совершенно другое имя. сакура давится обидой и ненавистью к этому человеку, который сейчас держит ее в костяной клетке, что уже начала бы трескаться, если бы она только была самой собой, а не тем жалким подобием, которое сейчас лишь смотрит на саске в ответ, а после безмолвно открывает рот, затапливая эмоцией безысходности все вокруг, вновь обжигает пальцы о холодные кости сусано, произнося беззувучно и на выдохе: — да пошел ты, учиха. саске в ответ лишь сжимает костной кулак сильнее, вдавливает его вместе с сакурой плотнее в стену, от чего та походит уродливыми трещинами, похожими на мимические морщинки, но делает это осознанно, так как знает, что сейчас она ничего не поймет через простые разговоры. нужен физический фактор. нужно давление. иначе с ней не получится. и он вовсе не пытается ее убить. всего лишь хочет объяснить. харуно часто и поверхностно дышит, уже перестав оказывать бесполезное сопротивление, и смотрит на него тусклыми, посеревшими и до ужаса мертвыми глазами. ей плохо. это очевидно. сакура чувствует себя пустой, всего лишь навсего тонкой оболочкой, которую можно было лишь сжечь. зачем она еще нужна? для чего? она измученна настолько, что сознательно пытается вновь сопротивляться только для того, чтобы спровоцировать саске, чтобы костяные фаланги вокруг нее сжались сильнее, а ее позвонки лопнули. сакуре начинает казаться, что этот выход был бы самым лучшим. как там это слово? бесполезная? верно. давай, учиха, избавься от того, что тебе не нужно, избавься от бесполезной харуно сакуры, которая сейчас даже и на саму себя не похожа, прячущая глаза за отросшей челкой, трясущаяся в непонятных и безвучных рыданиях, ненавидящая тебя и вашу общую дочь. — я не буду убивать тебя, иначе некому будет о ней позаботиться. но я покажу тебе, что будет, если ты все же это сделаешь. все-таки он отпускает ее, сотканная из мороза и тьмы рука пропадает, и сакура беспомощно падает на пол, валится на него бессознательно и жалко. она тяжело дышит, но никак не может надышаться, потому что каждый вздох не дает облегчения — причиняет лишь боль. и каждый ее выдох совпадает с ударом того самого сердца, которому она мысленно желает лишь одного, чтобы оно остановилось, чтобы заглохло и больше никогда не билось. сакура на грани, а от того не понимает, что мысли у нее дикие и гнилые, что в них слишком много неправильного и больного. на этот раз саске уходит. но когда он приходит вновь, то заставляет сакуру увидеть свое прошлое: как она теряла своих друзей и никому не знакомых шиноби на войне; как она верила в сотканный на костях и лжи мир, который забрал ее любимого ученика, что умирал у нее на руках и хрипло шептал о том, что он не хочет умирать, что он еще должен вернуться домой, что у него впереди так много всего, а еще он так сильно хотел показать своему сенсею свое новое гендзютсу; как она забирает чужую жизнь ради мести, которую никак не могла понять, хотя была обязана жизнь лишь сохранять, как оступается и сгорает в черном пламени аматерасу, оставляя после себя лишь обугленный скелет и кучу прогорклого пепла. саске показывает ей будущее: мертвое тело дочери на ее руках, темные кляксы крови на детском породистом лице; вновь растревоженная рана, посыпанная солью потери и прижженная расколенным до бела скальпелем беспомощности; ужас в глазах друзей и разочарование в глазах саске; собственные выступающие вены и худые руки, четко выделенные тусклым сиянием лечебной чакры, которая слаба настолько, что не сможет исцелить даже царапину. саске дает ей смотреть в настоящее: на залитую молочным светом луны маленькую кроватку; на собственные болезненные и горькие слезы, что она безмолвно выталкивает из собственных глаз, когда ее веки опускаются, заторможено моргая; на лезвие длинного обоюдоострого клинка саске, что почти ласково жжет своим холодом кожу ее незащищенного горла; на самого саске, который стоит к ней так близко, что она чувствует слишком знакомый, но почти незаметный химический запах завариваемой лапши из пластикового стаканчика, и то, как он опаляет кожу ее уха теплом своих тонких губ. сакура видит все это и понимает, что она предательски быстро угасает, пожираемая не только ненавистью, а также еще и целым ворохом негативных воспоминаний, что наслаивались на пласты ее памяти. и тогда она понимает: она действительно ненавидит не сараду. сакура ненавидит саске. и по возвращении в коноху, когда спустя какое-то время они вновь вернулись в обманчивый оплот радости и солнца, когда увидели улыбки друзей, саске решил на какое-то время задержаться. причин было несколько, все они были для учихи отчего-то важными, но одной из них был сакура. почему? он присматривал за ней, надеясь, что рецидива не будет, а девушка возьмет себя в руки, оживет рядом с друзьями, перестанет злиться, а там больше и не будет думать о больном. но когда же сарада сделала свой первый шаг, в харуно больше не было прошлых приступов, а она действительно привязалась к ребенку, была с ним каждую минуту, — или слишком хорошо играла, надеясь, что учиха исчезнет после этого? — а саске нередко даже и не мог добиться внимания со стороны собственной дочери, он понял, что может спокойно оставить их одних. сараде ничего не угрожает. сакура ее не тронет. не теперь. ведь она все поняла. ведь сакура ненавидит не сараду. сакура ненавидела саске. и у рецидива теперь другое имя.