***
В шатре Ногая было полутемно, лишь две свечи трепетали от ветра, залетавшего в открытое отверстие шанырака с купола юрты. Ногай никого не принимал: ни послов, ни нойонов. Для всех это было знаком тишины и скорби, но на самом деле он думал, как поступить. Предательство темника Тогула не только подорвало его авторитет и силы, но и вскрыло давно назревавшие проблемы. Правильнее всего было сейчас, пока остальные не побежали, воодушевить их, собраться с насиженного места и уйти в поход на Булгларию, погрязшую, как доносили, в междоусобице. Не ввязываясь в большую войну, так в пограничье… Об этом снова заговорят сотники, воспрянут надеждой нойоны. Претило Ногаю такое завоевание, более похожее на чистый грабеж. Чем он тогда лучше тех, кто на этой земле, именем его прикрываясь, разбойничал? Что бы Настя о нем подумала? Раньше все его походы были по указу или во славу Великого хана и Орды. А теперь не чьим именем было прикрываться… Но другого выхода он не видел — только поход. …Как же он устал от этого. И глаз, которого нет, предательски заныл, напоминая о потерях. Из Самарканда караван-сарай с заказом придет через два месяца — чем-то нужно будет расплачиваться за котлы и амуницию, оружие… Может, прав был Менгу-Тимир? Никакой он не правитель: не умеет думать, договариваться с соседями, — лишь мечом махать. Конфликт с Византийскими купцами тоже требовал решения. Отобрать все — и сюда уже приплывает не два корабля с купцами, а сотни, да с воинами. Чем тогда ответит?.. Тут вошел нукер, поклонился. — Чего тебе? — устало спросил Ногай. — Человек, что по воде большой прибыл с иноземцами, весть особую сказать хочет. Важную. Оружия при нем нет. Ногай поднял усталые веки и посмотрел на юношу тяжёлым взглядом. Нукер проклял мысленно упрямую хатун и свою алчность. «Что значит все золото, если лишишься жизни?» Воин потупился, чтобы скрыть свои страхи. — Кто такой? — спросил требовательно Ногай. — Тимофеевский… Ногай замер, закрыл глаза, выдохнул. — Пусти. Вошел щуплый отрок и поклонился низко, почтительно, а когда поднял голову на короткий миг у Ногая промелькнула мысль, что это, может, Настя — опять оделась в мужскую одежду, чтобы пробраться было легче. Он одним махом преодолел расстояние их разделявшее и сжал крепко плечо юноши всматриваясь в полумраке в его лицо. Глаза голубые как небо, но черты не нее… — Ты?!.. Александр?! Губы Сашки задрожали, силясь улыбнуться — узнал. — Как ты здесь? А Настя?!.. Она с тобой? — с плохо скрываемым волнением спросил Ногай. — Нет, я здесь с Фролом. Мама в темнице. Ее обвинили в убийстве Алексиса Адамиди. Тень легла на лицо Ногая, но лишь на миг, а потом лицо вновь стало бесстрастным. Он позвал скрывшегося нукера. Стражник снова зашел в юрту. — Ступай, принеси огня, еды, и вина… хорошего. Архи* принеси — Приказал Ногай нукеру. В сумерках Сашка не уловил перемены, ему показалось, что слишком равнодушно воспринял все Ногай, это его резануло как по открытой ране. Он постарался держаться уверенно, ведь так долго шел к этой встрече, было вложено столько сил и надежд! Принесли холодной баранины, несколько лепешек, курута* и архи. Ногай налил из курдюка в небольшую чашу, но пить сразу не стал, окунул пальцы и часть капель вина сбрызнул в огонь. После налил и подал Сашке. Неожиданно приятное молочное вино поразило юношу. Он отхлебнул еще и вскоре залпом осушил всю чашу. Ногай свою не допил, но долил сыну Насти еще. Сашка давно продумал, что скажет Ногаю. Столько добирался, длинным был путь, было время продумать каждое слово. Он хотел сказать, что мать много сделала, чтобы спасти Ногая, и потом, когда он пропал надолго, беспокоилась и искала. Но вышло, что рассказ его поплыл… вышел сбивчивый, прыгал с одного на другое — нервозность этих дней, недосып и недоедание давали о себе знать. Хмелел он быстро. — …Нам всем сначала казалось, что это безумная ошибка, глупый наговор, и что маму скоро отпустят. Но нет. Лишь Егор не потерялся. Я-то побежал к темнице на следующей же день, но меня не пустили, тогда я стал просить за мать у знакомых купцов. Много я тогда понял о цене дружбы и людской памяти. Оказалось, у Адамиди всё везде в магистрате схвачено… многие его боялись, боялись супротив слово сказать. Перестали принимать, пускать в дом… друзья, — зло хмыкнул Сашка. — А Егор мне, оказывается, все время врал… и врал. Продал дом, продал дело всё наше… Егор у меня за спиной все продал! Просто поставил перед фактом — дома больше нет. И склада… Но он прав оказался — никто не хотел торговать и дел иметь с нами. Мы как проказой зараженные — все нас обходили. В это время Ида и пропала. Канула куда-то вместе с Никитой. Может, к отцу вернулась, тот тоже с нами общаться перестал. И колье не отдал… А нам так были нужны деньги, каждый медный грош. Защитник дорого запросил… Егор говорит, к отцу ехать надо, здесь торговать не дадут… — К отцу? — Да, отец объявился. Живой, в Роменских землях живет, только у него уже другая семья. Забыл он про нас. — А что Настя? — Мама все в заключении все это время была. Суд откладывали по просьбе Адамиди. Мол, человек у него есть, что душегубство видел, но приболел, в суд явиться не может. И все тянулось бесконечно долго… Я на Егора злился сильно за его вранье, мы почти перестали общаться. Он нашел защитника… Купил маленький дом на окраине и искал Иду… Мне казалось, что он только об жене своей и думает, и снова мне врет и врет. Ногай терял терпение. Схватил крепко за руку и гаркнул как на своих нукеров: — Настя. Что с ней?! — Был суд, — испугавшись, затараторил Сашка. — Мама бодро держалась, хоть и исхудала сильно. Все обвинения отрицала… А потом вышла Глаша. Помнишь, у нас в доме работала? Она заявила, что видела как мать его убила. — И ей все поверили?! Девке какой-то! Без роду племени! Прислужнице? — Оговорила она мать, а видоков* у нас своих не было, почти все в тот день на свадьбе были. Мама вину не признала. — Сашка вздохнул. Тяжело было рассказывать прошедшее. Горько. Он выпил залпом ещё одну чашу. Ногай ждал, молчал. — Ее испытывали огнем, руку жгли, но она не созналась. Невыносимо было видеть такое. Я решил устроить маме побег. Подкупил за золото стражников и ночью они пропустили меня в темницу. Дошел до нее и даже камеру открыл… ключ мне дали. Обнялись. Оставалась малое — переодеться маме стражником и выйти незамеченной. Но оказалось, это все западня была. Я доверился не тем людям… Я сглупил, не верил я Егору и моя злость на него застилала глаза… Я всех подвел, я… Меня схватили, на глазах мамы угрожали перерезать мне горло за устройство побега… И чтоб меня отпустили, она созналась. Это я потом позже узнал, что Егор знакомого в темнице нашел — Даврога. Что он еду маме через него передавал. Что за помощью к нему надо было идти… Егор — он тоже готовил побег, а я им все планы порушил. Маму перевели туда, где нет возможности дотянуться… — Сашка опустил голову на руки, замолчал. Потом пробурчал будто сам себе: — Совсем не то сказал! Не про то хотел… Что за вино такое? Я словно не в ладу с собою… — Сколько осталось? — спросил Ногай. — Ее казнят после светлой седьмицы. — Что это? — Ну, это неделя после Пасхи. Пасха — большой христианский праздник, и после нее всю неделю нельзя кровь проливать. Через две недели наступит седьмица. Ногай молчал. Сашка заволновался, не зная, как это все понимать. Страх предательский пробежал: «Не поможет он ему! Все зря! Затараторил: — Я прошу твоей помощи. Мама много сделала ради тебя. Не откажи. У меня есть план. Взять тюремную крепость измором. Потребовать выдать мать. — Сколько людей защищают крепость? — Ну э… я точно не знаю. — Где Настю могут содержать, знаешь? Уверен, что в другую темницу не перевели? — Да не важно. Темница за городом. У тебя вон какое войско. Придем туда и… потребуем ее выдать и все! — Какие силы у Византийского императора? — Что? — Сколько людей? Воюет ли с кем? — Сколько людей у императора? Да это тут причем?! У тебя многочисленная армия! Тысячи несметные, куда глаз не кинь. Ну или людей мне дай. Может, ты сейчас другим занят. Я все сделаю сам. — Ты знаешь, как пройти по суше коротким путем? Сколько дорога займет? Отсюда до Булгарии за месяц доезжают… а до Византии поболее будет. Как тут успеть? — На Византийских кораблях можно… Там, правда, много не поместится. Я как-то не подумал… Ну. остальные потом дойдут. Ногай снова замолчал, и его молчание мучило, давило на Сашку. Ногай был его последней надеждой. Надеждой спасти мать и… оправдать себя. Сашка злился. Вино ударило в голову. В крови закипал огонь. Он встал, заходил по юрте, отчаянно хватаясь за голову. — Я понял!.. Все зря! Ты! Ты такой же как все! Как этот пафосный Метаксос! Соловьем разливался, а как до дела дошло… и разговаривать не стал. Ногай поморщился. Гнев ответный закипал в нем на такие дерзкие речи. Он — сын Насти, напомнил он снова себе, а Настя в беде. Большой беде. Стерпел. Чтобы отвлечься, спросил: — Какой такой Метаксос? — А? — остановился в своем скитании по юрте Сашка, мысли которого унеслись уже куда-то совсем далеко. — Метаксос? Да, философ один. Я восхищался им. Императорский лекарь! Умнейший человек! Очень справедливо рассуждает о правах людских, о возможностях. Когда ты раненый лежал, мама его как-то уговорить смогла и к тебе приводила лечить. Это он наконечник стрелы достал. До него никто не мог понять, почему ты не поправляешься. Я думал, он человек, все же к самому императору приближен. Я ходил к воротам дворца, искал с ним встречи несколько раз. Но мне то отвечали, что его нет, то занят, а в последний раз так и вовсе прогнали и сказали, чтоб не являлся, а то палками пройдутся. Вот тебе и справедливость! Вот тебе и мудрец! — Сашка чувствовал, что тело тяжелело, голова усталая шумела, кружила. Захмелел, глаза стали закрываться сами. Опустился на ковер. — Узел лошадиных пут… Ты устал, Александр. Отдохнуть тебе надобно. — А мама? Мама, как же? — Мне дорога твоя мать. Я буду думать.***
Ногай вышел из юрты, распорядился, чтоб нашли хорошее место, проводил Сашку немного вместе с нукером. — А Фрола тоже можно со мной? — Найдите этого Фрола, приведите к купцу. Да обращайтесь как с дорогими гостями — почтительно. Нукер поклонился и повел сонного шатающегося Сашку. Ногай смотрел им вслед. «Взрослый ведь парень, а жизни совсем не знает, в настоящем бою не был, пыль дорог не топтал, жизнь его на волоске не висела. Книжек начитался и думает, все так легко. Императорский лекарь… надо же. Упрямый, все же, как Настя. Настя… Настенька — Хурхэ ты моя…» Она была под кожей его, текла по венам, билась в сердце, терзала разум. Как же ждал он с ней встречи! Свиделись… Оставить тебя в беде немыслимо! Как же быть-то? Как выручить? Шутка ли, за две недели с двумя тысячами обогнуть Булгарию и до земель Византийских дойти? Не успеет. На корабле? Сколько выйдет… человек триста. Мало. Византия богатая, — сколько человек в ответ выставит? Кто за них вступится, какие соседи? А за него? Нет, умирать в бою не страшно, а вот людей за собой на смерть вести из-за своей прихоти — совестно. Туда-Менгу только рад будет, если он падет. Забрезжил синевой рассвет, облаков не было, день обещал быть ясным. В дали защебетали птицы. Ногай брел дальше по просыпающемуся лагерю и, казалось, само небо легло на плечи и давило — так тяжко стало. Сгорбился. Из своей юрты показалась Олджай, зло с ухмылкой глянула, слегка поклонилась. И чего этой змее не спится? Какую гадость опять замыслила? Намудрил ты, Менгу-Темир, а мне хомут теперь этот нести. Всегда боялся сглупить — как ты, из-за женщины. И вот на тебе! Не убежишь от судьбы, никак не убежишь… Что ж так все сложилось, Хурхе? Все думал, почему ты не едешь?.. Забыла, не дождалась? Оно воно как обернулась… Думал, по совести, за обиду наказать, а тебе за меня досталось… Как же быть-то теперь?.. Война развязанная из-за женщины — сказка. А сказка ли была, когда Менгу-Темир - женщину на двадцать тысяч воинов обменял? Глупость… Что у него? Две тысячи человек с женщинами и детьми… Подошел сотник, поклонился, опять завел разговор про котлы. — Знаю, — кивнул ему Ногай, — думаю. …и дырявыми котлами. Много получат ли его люди от взятия темницы? Какова добыча наша, спросят они? Что дашь нам, хан Ногай? Чем кормить детей? Во что наряжать наших жен? Кандалы да цепи — вот ваша добыча! Разбегутся. Туда-Менгу побегут присягать… Как не смотри, все плохо выходит. Я, словно путник, сбившийся с караванной дороги и блуждающий во тьме… Аль-Джаббару*, просвети же мой разум. Возле одной из бедных походных палаток два простых копейщика играли в бабки. А дальше собралась толпа — шумели. Ногай прошел туда, увлеченные игрой остальные его не заметили. Ногай увидел, что игра была новой: три плошки, надо угадать, под какой косточка. Водила требовал расплаты. Пальцы требовал. Ногай встал рядом. Смотрел. "А, может, и нет никакой белой косточки?" — А со мной сыграешь? А? Выиграешь — озолочу! А проиграешь — палец отрежу! — грозно потребовал Ногай. — Хан! Хан Ногай! — зашумели, расступились в разные стороны. Два нукера встали за спиной Ногая. Воин, бывший водилой — смутился, как-то сжался весь. Голову опустил, молчал. Ногай присел напротив: — Ну, играй. Тот закрутил плошки, остановил, но головы так и не поднял. — А коли прознаю, что дуришь меня и нет там ничего — так и голову тебе с плеч! Ногай не стал выбирать: — Ишь чего удумал, воинов моих калечить! — Ногай погрозил ему кулаком. Подбежали нукеры скрутили за руки мужичка. — К кобыле его привяжите, пусть проветрится. — А вы?! — гневно буравил он одним глазом собравшихся вокруг воинов, — Кто вам разрешил на пальцы играть?! Ваши пальцы мне принадлежат! Мне! Так же как и вы сами! Ногай повеселел. Понял он, как поступить надо. Вызвал к себе писаря и составил с ним гневное письмо византийскому императору. Приложился к письму печатью своей. А потом велел Сашку будить. Ему под диктовку тоже стал письмо наговаривать. Сашка побелел, замер: — Я не могу такое писать… — Пиши, пиши, сейчас жизнь матери только в твоих руках. Сашка поколебался и все же написал. Ногай подошел, приложился печатью и подписал: хан Ногай.