Переплетено

— Какой же ты мудак, Мирон Янович. Мудак и гондон. Мирону кажется, что говорящий очень далеко, будто кричит с другого конца улицы, и слова едва долетают, теряя по пути весь свой смысл. Тело болит нестерпимо, непонятно, где больше, где меньше — один сплошной оголённый нерв вместо одного человека. Дышать тоже больно, и хочется хотя бы на несколько секунд прекратить движение грудной клетки, чтобы… — Я тебе въебу, блядь, ну-ка зашевелил дыхалкой своей, червь ты пидор! Теперь голос ближе — гораздо, гораздо ближе: слух режет от внезапного в нём фальцета на последних слогах. Мирон стонет сквозь зубы, пытаясь этим мучительным звуком угомонить обладателя гнусавого голоска, но добивается ровно противоположного. — Пиздец, ты подыхать собрался? Не в мою смену, чмо залупоглазое. Открыть глаза оказывается делом нелёгким, можно сказать, почти невыполнимым. Веки тяжёлые — вот будто из чугуна сделаны, но Мирон пытается просто из врождённого упрямства. Правда, белый потолок слепит так сильно, что приходится чуть прикрыть глаза обратно. Потолок не его. Конечно, этот блестящий вывод сам по себе ничего не значит, мало ли где он накидался и уснул, но тело-то от чего болит так, будто катком переехало? Может, отпиздили за что? Но за что? Мирон осторожно пытается пошевелить рукой, что получается не особо успешно, а затем на его ладонь ложится, удивительно осторожно для её обладателя, чужая рука. — Не надо, повыдёргиваешь всё. Лежи. Мирон лежит. Он даже успевает задремать, хоть и слышит сквозь марево сна разговоры рядом и чуть поодаль, но не особо понимает их смысл. Голос переругивается с кем-то судя по тону, потом смягчается, и Мирон тоже улыбается. Ему приятно, что голос спокоен, хотя он почему-то не может вспомнить, чей он. Надо посмотреть, но так не хочется выныривать из этого приятного, расслабленного состояния. Ещё немного, ещё пару минут, как перед школой в детстве. Только тогда не болело так. Мирон открывает глаза и видит над собой очень озабоченное и очень расстроенное лицо. Славка хмурит брови напряженно, но, увидев движение, расплывается в дурацкой улыбке. — А я уж думал, что концы отдал мой Мирон Янович и быть мне теперь холостым. Мирон смотрит вверх, на ‘свой’ потолок и устало прикрывает глаза. Кажется, ему снилось что-то, что-то… не то. Усталость давит на веки, ложится на грудь неприятной тяжестью, будто обвивает всё тело, что отдаётся в ответ тупой болью. — Если ты сейчас опять попытаешься сдохнуть — я тебя сам и урою, заебал. Голос нервничает, хоть и пытается замаскировать это под злость. В интонациях едва заметная дрожь, будто он сейчас может заплакать, но старается изо всех сил это скрыть. Мирон хочет открыть глаза и посмотреть, кто это, но как же тяжело, невыносимо… Дима смотрит на него с грустью в глазах. Мирон осматривает свои руки, как будто первый раз видит, и не может понять, когда проснулся и как сюда пришёл. Куда — сюда? Дима смотрит, а затем касается раскрытой ладонью мироновой щеки, проводит бережно и улыбается. — Давай останемся, тебе же тут хорошо. Было так хорошо, Миро… Было, что было, когда это произошло и что именно? У Димы тёплая кожа, чуть отдающая дымом от сигарет, и хочется прижаться плотнее, подойти ближе, но где-то далеко, будто совсем в другом мире голос бормочет: «Миро, не надо, я тебя прошу». И никакой злости, никакой угрозы, только боль и страх. Мирон не хочет, чтобы голосу было страшно. Мирон не хочет тут оставаться. Нельзя, и всё тут. Слава спит, уложив голову на край кровати, а остальное своё тело уместив в узкое кресло. Мирон следит за мерно вздымающейся грудью сквозь полуопущенные веки, и свет из-за полузакрытых штор придаёт Славе какой-то мерцающий ореол. А может быть это просто игра воображения, не больше. Слава спит, но он не расслаблен, он будто готов к чему-то: подорваться, бежать, делать. Мирон хочет прикоснуться к взлохмаченной макушке, но игла катетера под кожей неприятно смещается, и приходится положить руку обратно. Даже такого маленького движения достаточно, чтобы Слава вздёрнулся, осоловело моргая. Мирон улыбается — наверняка криво и стрёмно, потому что лица не чувствует, а Слава в ответ на это бухается на колени и так подползает на пару шагов к изголовью. — Если хочешь зашкварить меня, мол Гнойный на коленях перед императором ползает — так это уже все видели, опоздал. Мирон улыбается, и Слава утыкается лицом в простынь, рядом с безвольно лежащей рукой и мелко трясётся. Мирон предпринимает усилие, но касается розового уха кончиком пальца, очерчивая складку. — Передумал подыхать, падла? Слава говорит глухо, не поднимая головы, но теперь его слышно. Мирон тихо вздыхает и на пробу разлепляет губы. — Нет. Вообще-то, он собирается сказать пафосное «не дождёшься», но даже три буквы даются с таким трудом, что приходится позабыть о пафосе. Слава всё равно тут же вскидывает лицо и сурово хмурится. — Не пизди, береги силы. Это до нелепого банально. Скользкая трасса, лихач с превышением скорости, неудачное перестроение — и машинка сминается об отбойник. Идея ездить на заднем — хорошая. Не пристёгиваться — плохая. Слава рассказывает о произошедшем отстранённо, но весь напряжён до дрожи. Рассказывает, как приехал, как не мог дознаться, где Мирон и что с ним, как пришлось пробиваться сквозь любезность врачей и остального персонала. — Ты головой ударился сильно, но всё равно повезло, мог и сразу… — Слава выдыхает коротко сквозь зубы, проглатывая слово. — Но ты просто решил чуть-чуть не дышать у врачей на столе. И правда повезло. Швы на брови, на лбу и на губе — это всё сойдёт и затянется. И рука сломанная заживёт, чай не художник, подержит микрофон другой. И ожоги сойдут, и синяки, и ссадины — всё пройдет. И славкин затравленный взгляд пройдет. — А че ты там видел? Слава умещается компактно с самого краю, хотя медсестра уточнила, что ложиться к больному никак и ни за что нельзя, вот ни на секундочку. Мирон задумчиво рассматривает плитки на потолке, пытаясь вспомнить, было ли это «там». В голове ничего, какие-то обрывочные картины, и не понять: может, это был простой больничный сон или это была весточка с той стороны. Но он помнит голос. — Тебя. Слава улыбается едва заметно и прикрывает глаза, расслабляясь насколько возможно в неудобном положении. Мирон следит за его спокойным лицом и сам не замечает, как начинает проваливаться в сон. А где-то на периферии сознания голос, неуловимо другой и совершенно знакомый, говорит что-то мягко и успокаивающе. «Тебя бы я нашёл и среди тысячи миров».