Переплетено

В какой-то момент Мирон понимает, что не может вспомнить ничего конкретного о том, что было до Славы. Кажется, ещё вчера он мог рассказать, как и где познакомился с Димой, а сейчас даже не уверен, что они были в отношениях или хотя бы пытались что-то построить. От этого внезапного озарения становится неуютно и горько, потому что наверняка эта болезнь, что вызывает такую боль, прогрессирует и вот теперь взялась за память. Мирон силится вспомнить, но в голове только неявные обрывки, какие-то размытые образы, но ни за один не ухватиться. Зачем он пошёл работать в клуб, хотя получил такое хорошее образование? Но какое — хорошее? Где он учился, что так уверен в себе? Наверное, родители помогли с выбором? А были родители? Как их звали? Мирон отчаянно стонет, сжав виски ладонями, и жмурится от очередного приступа боли. На этот раз кратковременного, но оттого не менее ужасного. В памяти ничего. Будто родился такой Мирон Фёдоров ровно в тот момент, как узнал Славу. И родился сразу со знанием всего Вячеслава Карелина вместо инстинктов. Родился, чтобы жить одним Славой и помнить только о нём, даже когда всё остальное сжирает неведомая болячка. Мирону снится Слава. Слава в его сне одновременно и такой же, как в реальности, и неуловимо другой. Как будто чуть старше, чуть более потрёпан жизнью, и ещё эта горькая складка между бровей — Слава смотрит куда-то перед собой и нервно постукивает пальцами по подлокотнику стула. Мирон подходит ближе, стараясь заглянуть туда, куда направлен славин взгляд, но впереди — молочная густая пустота, дымящаяся клубами. И, хотя в ней нет ровным счетом ничего неприятного или опасного даже на вид, по загривку проходит волна дрожи от неконтролируемого ужаса. Будто там что-то мерзкое, что-то настолько плохое, что может навредить. Мирону до боли неприятна мысль о том, что Слава смотрит внутрь этой пустоты — и видит. — Эй, Слав, — он осторожно кладет руку на чужое плечо, сжимает легонько. — Давай пойдём куда-нибудь? Куда-нибудь. Будто он знает, что за дверью в этом сне не такая же пустота или, хуже, — тьма и непрекращающийся поток боли. Слава вздрагивает чуть заметно и смотрит на ладонь на своём плече удивлённо. Переводит взгляд выше, медленно, как будто неверяще, и его лицо разглаживается, он расплывается в улыбке — неверяще-счастливой. — Миро, это ты, — Слава поднимается, привычно возвышаясь, и у него дыхание сбивается. — Это правда ты. Мирон кивает немного растерянно, гладит Славу по заалевшей щеке, отмечая под кончиками пальцев чуть отросшую щетину. Обводит скулы, потом легонько трогает брови и касается век — Слава послушно закрывает глаза. Такой же и неуловимо другой. Будто младше, чем есть на самом деле. Разве он должен быть младше? Мирону почему-то страшно до дрожи. Эта дрожь неконтролируемая и невыносимая, от неё зубы начинают стучать, а по спине катится холодный пот градом. Слава отчаянно выкрикивает что-то, но в ушах будто вата или песок — скорее песок, что прямо через слуховые каналы проникает в мозг и заполняет череп изнутри колкой невыносимой болью. Мир вокруг взрывается белыми вспышками, сжирая кусочки этой реальности один за другим, погружая пространство в один белый кокон. Остаются только они вдвоём, и это ведь ненадолго, всегда ненадолго, скоро и Слава исчезнет, и останется только боль. Больше всего Мирон боится того, что он останется наедине с этой болью навсегда. Слава хватает его за руку, его губы шевелятся, но не разобрать, что за слова, — Мирон никогда не был специалистом в чтении по губам. Он просто смотрит на родное лицо, запоминая черты, чтобы этими воспоминаниями скрасить себе жизнь, но очередная вспышка боли, на этот раз в груди, отвлекает, мешает сосредоточиться. «Мне слишком больно». «Господи, пусть это прекратится». «Я в тебя не верил никогда, но, блядь, дай мне уже умереть». Слава последний раз смотрит на него тоскливо и отчаянно, а потом исчезает в водовороте слепящей белизны. И вокруг больше ничего. Только Мирон, пустота и Боль.