Эффект бабочки

Как же это смешно. Когда срывают старую рану, которая заросла спасательным слоем, за которым уже не видно кровь. Лишь небольшой, неприятный бугорок, и если сорвёшь — вот тебе и шрам. Не убрать, не вылечить, не поменять. И вот, когда пазлы обретут впадины, яркая вселенная на дне зрачка начнет биться в немой помощи, сердце обрастет гнилью и метастазами, а они станут дешевым пластиком, бесплатной мистикой, мятым исписанным листиком — тогда они будут смотреть в треснутое окно, вязнуть в омуте взгляда своего бездонного, и мать Тереза, и проклятая Мадонна. Невозможно будет выловить шум за окном, яблоко на столе надкусишь — не вкусное, кислое. Протянешь руку к тому, что более спелое, немного лучше. И вот, тянешься к тому, кто рядом, такой теплый, живой, кто скользит по тебе взглядом. Протянешь ему ладонь, как недокуренную и крепкую сигарету, что по всем легким обдает огнем. Просто присоединишься к маскараду, наденешь маску и куртку змеи, что валяется в шкафу, что не забытая, что вот-вот вылезет гадюкой, стоит только подождать. Впадина и есть некий пазл. Просто совершенно ненужный человек рассыпал его, просто рассыпал его, чёртов говнюк, просто рассыпал пазлы. И теперь, не хватает в картине пару глаз, они — потерянная деталь, без них вселенная не бесконечна, цикл поломан, цепочка разорвана, сумерки душат, утро давит, а вечер проходит мгновенно. Телефон не прозвучит, в окно никто не залезет, сломанный скворечник и недоделанная машина времени. Теперь, тут чай с привкусом ужасным, мир с фокусом, обдолбанные дети ломают машины и рисуют граффити. А эти двое выиграли в лотерее придурков, они первые в этом конкурсе! Вселенная перехлестывает за край, срывает одеяло, опрокидывает соль, берет играть и сразу сдает позиции. — Разве я сдавалась, когда речь была о нас? Удар под дых, выстрел в спину, не по правилам, нокаут, один удар — и челюсть летит под откос. Безответственно, он испортил и сделал лишь хуже. Словно бомба, которая не просит чтобы отошли, ведь опасно и может зацепить. Оба проиграли в любви, прозевали свои ходы и не взяли реванш. Судьба опередила их в дуэли и сделала выстрел быстрее. И вот, они бы хотели друг другу сказать, что от него светло, а от неё пахнет ванильным мороженым, и это, вроде, должно помочь. Ни у кого не хватало духу. Элис разрушает связь первая, ей хватает сил отказаться. Сердца сплетены, тела связаны, общие шутки, словарь, истории и прошлое. И она берет, режет, забирает. Кажется словно это убийство, вероломство, хамство. Вот она, близость — живая, бьется, никуда не делась. Теперь тоже чувство, только чуть похолодней. Теплый пар вместо плазмы, лед вместо воды. Вроде ничего особенного, но скажи это рыбам. Станет нечем дышать, и все время будет слишком холодно. — Прошлое не вернуть. — Я и не прошу. Его сведёт в могилу доброта в обличье глупом и любовь к котам бездомным, будто он, как хлам — не нужен. Еще беда, что есть такие души — «спаси меня, я после всё воздам». Форсайт знает, как затягивать жгуты, как убирать труп, как стрелять в лоб. Он не стесняется венной наготы, когда распахнутое сердце вываливается комом. Он столько лет сидел над чей-то комой, что нынче путает: где чай, где нашатырь, где шприц, где пистолет. Его толкнёт к могиле час весны, блондинка, и глаза с малой медведицей. Жасмин под холодными пальцами луны цветёт, а извилистых аллей никто не выхватит и не запечатлеет боль красоты, когда влюблены во всё, что кратко, ибо вечность ждёт пока подсохнет на земных порезах кровь. Не поможет перекись, зелёнка, что щиплет щеку от ссадины. Не поможет даже дуновения холодного дыхания её любимой конфетки. Пока выплачется малышка Элис — старенькие, маленькие старцы, будут умолять её остаться, забыв, что выплатили смерти наперёд, звали её в упадке сил. ЭфПи не может угробить нечего; он силён, стержень в груди не прогнется, а змея, что на руке, будет кусать и напоминать, что всё пойдет получше, что слабым не место в мире и закон никто не отменял. На деле же — его угробит синь её океана потайного, но после сотни, тысячи пропусков и остановок, пересадок, подпустят лишь к береговой грязи. Какой-то потайной космос, берег, вселенная в глазах, даже сейчас смотрит так, что жжётся в груди. У Элис раздроблено сердце, такие раны не заживают. Она не заживёт и другим не даст. Пронзает синеглазым своим лучом его, хочет, чтобы почувствовал, забрал, вылечил, помог, погладил по головке и сказал, что всё будет хорошо, что заберёт с собой и всё наладиться. Форсайт, думает что она красивая. Страшно красива, как банши. Он просит о помощи тихо, просит, чтобы перестала, ведь не хватит ни его, ни его покалеченной, усталой души. Его заставляют дрогнуть, сломаться, подбивают коленную чашечку. Больно, неописуемо, горячо, сердце уходит, голова отключается от выпитого алкоголя. Судно даёт течь, Титаник бьётся об айсберг, айсберг холодный, большой, металл не справляется, рушится, мнётся. Её любовь в нём всё мирила. А время, когда радость его любила, больше вряд ли вернется. — Я знаю. Правда. Я тебя ранил, я не достоин тебя. Лучше бы я ушёл от тебя раньше. Да, я сволочь. Но я хочу быть лучше. Всё, что возникает, должно исчезнуть. Поверхность сурова, мускул не дрогнул, нервы натянуты, как струна его гитары поздно вечером, когда настраивал, хотел исполнить песню, а струна рвётся, как и его сердце. Элис вот-вот заплачет, прогнётся, скажет что-то. ЭфПи смотрит на неё. Она похожа на пустую комнату откуда все ушли, забрали красивые картины, мебель, обои отодрали и розетки отковыряли, искры сыпятся, а комната горит. И вот, пульс в голове словно зажали, а между ребер должен быть обычный металл, он плавиться как пластмасса, старая игрушка, и даже пошутить нельзя, не та ситуация, Элис уже не видит смысл объяснять как она устала. Форсайт понимает, его бьёт невидимым током, много шрамов на лице, на теле, сердце, душе. Перенесли слишком много, невыносимо больно. Сильные — слабые. Поломанные — собранные. Никто не соберет их заново, с таким же узором, выкидывая крупинки, они забирают себе красивый кусочек, убирают на полочку, подальше от глаз. У сердца отбит бочок. Червоточинка, гнилость, ранка. А оно всё извертелось в её груди, а она о нем молчок. Не хочет и рот открывать, ведь пойдёт всё, о чем думает, что чувствует, что болит. Она смотрит на него. Её глаза такие суровые, такие настойчивые, такие красивые, нежные, забытые. Есть в её глазах такое, что не даёт ему жить, что помогает жить. Молчание точней, чем речь. Того, что не имеешь — не потерять. А вот что имеешь — не уберечь. Забавный факт: когда на осьминога нападают, он отбрасывает поврежденную ногу и просто уплывает. Лучше отпустить что-то, пока оно не потянуло ко дну. В дверь стучат, Элис дергается, встает и открывает дверь. Хэл стоит в двери с букетом каких-то дрянных цветов, нос дёргается, пахнет духами женщины, алкоголем и предательством. Форсайт слушает разговор, молчит, не двигается, ждёт. Когда мужчина пытается сделать шаг, обнять жену, у ЭфПи срывает крышу. Он её так просто отдал тогда, но сейчас не отпустит. Он встаёт слишком резко, стул скрипит, тяжелые шаги, кулаки сдавленны до костяшек. Считает до пяти. Один. Удар в челюсть. Чуть выше и вырубил бы. Два. Хватает за куртку, смотрит в лицо, и отталкивает. Три. Ловит и ударяет. Четыре. Падает, слышит крик Элис, чувствует руки, что пытаются оттолкнуть. Пять. Костяшки в кровь, выравнивается. Пружина в позвоночнике заставляет выпрямиться. Элис пытается завести его в дом, бывший муж что-то кричит. Всё в тумане, всё отключили. — Теперь, — ЭфПи указывает на Элис, что не сдерживает рыдания, смотрит на него и тянет в дом, — она для тебя в запретной зоне. Только попробуй подойти сюда. Собственнически берёт её за руку, шепчет, что всё хорошо. Дверь закрывается.

***

— Зачем? — Потому, что я до сих пор люблю тебя.