«Ты. В меня. Стреляла. Из этих слов никак не складывается фраза «всё в порядке»»(с) Рута Шейл «Двоедушник».
Лежит на земле. Трава вокруг слегка примята. Глаза закрыты. Рыжие волосы ореолом раскинулись вокруг головы. Огненное полотно, ставшее фоном для крупных алых цветов, плотно прилегающих друг к другу, разделённых местами тонкими зелёными прожилками стебельков. На волосах покоится венок из полевых маков; их же тугие, едва начавшие раскрываться бутоны, мерно и завораживающе покачиваются на ветру. Всего один день, отведённый на цветение и умирание, такова их судьба. Так предначертано, и так обычно бывает. Выглядит беззащитным, трогательным даже. Будто та самая классическая принцесса из башни, потратившая сотню на лет на сон в ожидании появления своего принца. Не обольщайся, шепчет внутренний голос. Не всегда то, что видят глаза, правда. Не всё можно увидеть с первого раза. И, чёрт возьми, не будь размазнёй. Что бы тебе ни пели в уши, никакой ты не принц. Ты-то знаешь правду. Куда тебе в принцы? Стискивает зубы, словно хочет в пыль их превратить, сжимает кулаки, признавая правдивость сказанного. Внутренний голос тактичностью не отличается, отвешивая пощёчины и спуская с небес. Не даёт поплыть от одного слова или пристального взгляда. Пытается убить наивность в зародыше. Обычно получается, но в данном случае она слишком живуча. Раздражает. Шаг за шагом. Всё ближе к цели. Совсем близко. Он опускается на одно колено. Смотрит пристально, с трудом давит в себе очередной неуместный порыв — прикоснуться к щеке тыльной стороной ладони, погладить, вложив в этот жест всю успевшую накопиться, но так и не растраченную нежность. Спонтанность, говорящая больше сотни слов. Ради тебя я отдам всё, что у меня есть. Ради тебя пожертвую всем. Даже жизнью. Ладонь замирает в воздухе. Зелёное море приходит в движение. Кажется, он слышит голоса, к нему обращённые. Их безумно много, все они пытаются привлечь внимание, поведать ему о чём-то, но вместо этого сливаются в единый гул, который невозможно разобрать. Они порождают и с каждым мгновением усиливают тревожность, тёмной волной поднимающуюся в глубине души. Они как будто хотят донести до него что-то важное, но раз за разом терпят фиаско. Соцветия раскрываются стремительно, с поистине фантастической скоростью. Глазом не успевает моргнуть, а на месте плотного зелёного зёрнышка — огромный красно-чёрный цветок. Ветер усиливается, тонкие стебли пригибаются к земле. Кажется, ещё немного и цветы, подобно ковру, укроют землю. Бьёт мимо цели. Предсказание оказывается неверным. Земля действительно становится алой, но вовсе не потому, что облетают цветущие маки. А потому, что лепестки начинают сочиться кровью. Первая капля падает на землю медленно, бесшумно, а после — обрушивается целый град их, и тонкие струи бегут по выжженной земле, окрашивая её в самый тревожный из существующих на свете оттенков. Вместе с ними летят вниз и семена, превращающиеся при соприкосновении с кровавым океаном, в чёрные перья. Ресницы подрагивают, веки медленно приподнимаются. И он невольно отшатывается. Вместо привычной синевы видит перед собой глаза насыщенного жёлтого цвета. Короткое «ты» повисает в воздухе, и губы растягиваются в ухмылке. Зеркалит прикосновение, которому не довелось случиться, как будто читает мысли. Воспользовавшись растерянностью, толкает и, не переставая ухмыляться нависает сверху. По-птичьи склоняет голову. Его пальцы длинные, красивые, с аккуратными ногтями. Взмахивает ладонью, словно отряхивает невидимую кисть, и на щеке появляется несколько капель. Прикосновение обжигает, и Олег не сразу понимает, почему. Когда накрывает осознанием, в душу проникает леденящий страх, он же сковывает по руках и ногам, не позволяя пошевелиться, мешая сопротивлению. Ты знал, на что идёшь. Знал ведь, Волчара? Знакомые, казалось, руки видятся иначе. Кончики пальцев чернеют, заостряются и становятся похожи на стальные когти, окрашенные неестественным красным. Облизывает их с наслаждением; по одному прикладывает к губам, оставляя на середине нижней широкую яркую полосу. В глазах безумие, без единого проблеска узнавания и осознания происходящего вокруг. Щека пылает адским пламенем. Разодранная в клочья плоть, глубокие — до самой кости — раны. Когти впиваются всё сильнее, не оставляя ни единого шанса. Пять глубоких ран, нанесённых в попытке добраться до сердца. Мокрая ткань, прилипающая к коже — на чёрном красного не видно. Однако он не сомневается: если приложить ладонь, она покроется карминными разводами. Последнее дыхание. Последний поцелуй на остывающих губах. Он тянется к шее чудовища, надеясь взять реванш и постараться переломить её одним лёгким движением. Заставить мерзкое создание, сумевшее завладеть этим телом, заплатить за всё. В какой-то миг ловит себя на мысли, что сможет сделать это. Но удача отворачивается от него. Резкий хруст сломанных костей, как самая омерзительная музыка на свете. Нить, на которой висит кулон, лопается, словно натянутая струна, с неестественно громким звуком. Металл превращается в пыль, крошась под почерневшими пальцами. Глаза закрываются, мир теряет очертания, выцветают краски. Всё меркнет. Неизменно только одно. Падают — падают, падают — и никак не желают прекращаться капли кровавого дождя. Он слышит их стук, с каждым мгновением становящийся всё менее различимым. Единственной связью с угасающей реальностью остаётся жжение. Там, где прежде кулон соприкасался с кожей. Слышен вой, раскалывающий тишину. Истошно каркает ворон. Мгновения жизни пернатой твари сочтены, и она чувствует это. Волк просыпается. Волк жаждет мести и нуждается в свежей крови. Волк выходит на охоту. Берегись Волка, Птичка. * Он отвечает раньше, чем открывает глаза. Нашаривает телефон, затерявшийся в складках сбитых простыней, наугад — наверное, это уже на уровне рефлексов, потому что фокус получается с первого раза — проводит пальцем по экрану, принимая звонок. — Алло. Старается говорить, как обычно, но спросонья голос звучит непривычно, с чужеродной, слегка раздражающей хрипотцой. Перед глазами проносятся недавние события. Вспоминает, что успел натворить с момента возвращения домой. По всему выходит: не успел ровным счётом ничего, потому беспокоиться не о чем. Тогда вопрос встречный. Не менее актуальный. Какого хрена? Задать его не успевает — в трубке раздаётся знакомый голос, наполненный восторгом. Возможно, оправданным и искренним. Возможно, не очень. Разобрать трудно, тем более, когда мозг настоятельно требует отдыха, а голова желает оставаться на подушке ещё часов... несколько. — Волков, бабло! — выдаёт невидимый собеседник. Олег тяжело вздыхает. Сжимает пальцы на переносице, потирая её. Сонливость так просто не сдаётся. — Когда-нибудь ты вспомнишь о существовании манер и научишься начинать разговор с нормального приветствия. — А смысл? Моя схема действует безотказно. Сразу понятно, ради чего звоню. Зачем лишние расшаркивания устраивать? — философски замечают на том конце. — Который час? — Около семи. — Ещё или уже? — уточняет Олег. Плотно задёрнутые шторы закрывают обзор, а подняться он пока не в состоянии. Определить время суток, соответственно, тоже. — Вечер. Вечер, Волчара. Отличный, охуенный я сказал бы вечер. — Восторга не разделяю, — говорит Олег. Смотрит в потолок. Ладонь нашаривает приметный кулон; сжимает крепко, ощущая прохладу металла. Волк скалит зубы и смотрит прямо. Хищник, готовый в любой момент броситься на жертву и растерзать её на клочки. Всегда помнит об осторожности, никогда не совершает ошибок. Подвеска-талисман, с которой он не расстаётся с незапамятных времён. Говорят, эта штука удачу приносит. Правда или нет? Чёрт знает. Он её не из-за глупых предрассудков носит, а в память о рыжеволосом дарителе. В его деле не на приметы рассчитывают — исключительно на себя и собственные силы. — Я знаю, как улучшить тебе настроение. — Собираешься предложить очередное дело? — Весьма прибыльное, заметь. — Я только сегодня вернулся с прошлого задания. Почему ты набираешь мой номер? Другие желающие разбежались? Замок абсолютно бесшумно расстёгивается, шнурок соскальзывает с шеи. Оказывается в руках. Олег обматывает его вокруг ладони. Почти как во сне. Один волк. Второй. Кто кого победит в немом поединке взглядов? Человек человеку волк... — Заказчик хочет именно тебя. — Звучит двусмысленно, — равнодушно произносит Олег. Несмотря на энтузиазм, хлещущий из его собеседника во все стороны, заразиться пока не удалось. И он не уверен, что удастся. Он на этих заданиях собаку съел, образно говоря, а потому обманываться не спешит. Знает: когда что-то активно рекламируют, расписывая в красках достоинства, при ближайшем рассмотрении обязательно проявится немалое количество недостатков. Притом неизвестно, какая чаша в итоге перевесит. Чаще случается, что вторая. — Не цепляйся к словам, — парирует собеседник. Хотя, на деле это больше похоже на беззаботную попытку отмахнуться, нежели на достойную пикировку. У Олега нет ни малейшего желания продолжать препираться, потому он согласно кивает, забывая на мгновение о том, что его никто не видит. — Не цепляюсь, — говорит послушно, мысленно посылая обладателя противного голоса ко всем чертям и собираясь повторно провалиться в сон. — Бабло, — повторяет невидимый собеседник, будто читая его мысли, просчитывая действия наперёд и стараясь предотвратить не слишком удачный для себя исход дела. — Бешеное количество кэша за оказание маленькой услуги деликатного характера. — Номером ошибся? — предполагает Олег. — Звонил кому-то из своих шлюх, но запамятовал и набрал мне? Или не ошибся, а... После слов о клиентах, которые хотят меня, ничему не удивляюсь, но согласия в этом случае не жди. — Никакого интима, — заверяют моментально, без капли дурашливости в голосе. — Работа исключительно по твоему профилю. За кого ты меня принимаешь вообще? За образцово-показательную мразь, думает Олег. Но вслух эти слова не произносит, методично заталкивая их в глотку и благополучно проглатывая. Единственный источник его благосостояния — связь с этим отродьем. Источник не сказать, что надёжный. Скорее, наоборот. По шкале надёжности там не то что ноль, а все минус сто. Но делать нечего. Ему улыбаются в лицо и уверяют, что они не просто работодатель и исполнитель, а чуть ли не полноправные партнёры. Он улыбается в ответ, попутно представляя, как выпускает пулю в эту мерзкую рожу, а потом уходит и забывает. Не жалеет и не терзается муками совести. — За руку помощи, как всегда протянутую вовремя, — отвечает, криво усмехаясь и поражаясь яркому проявлению собственного лицемерия. — Подробности будут? Или то, что заказчик хочет именно меня — единственное, что потенциальному исполнителю желаний нужно знать? — Не телефонный разговор, — отделывается лаконичным ответом собеседник. — Пересечёмся, расскажу подробности. — Когда? — Чем раньше, тем лучше. Хотя бы сегодня. — Где? — На нашем месте, — воркует притворно нежно. Олег морщится, словно хлебнул лимонного сока, а, может, уксуса. Не столь важно, что именно попало на язык. Важно, что на вкус оно омерзительно. — Через час, — говорит, подумав немного. — Подойдёт? — Окей, — следует короткий ответ, и разговор обрывается. Олег перекатывается на противоположную сторону кровати. Босые ступни касаются прохладного пола. Не тратит время на поиск обуви. Так даже лучше. Бодрит, освежает, помогает проснуться быстрее. Ему это нужно. Он не любит, когда его заставляют ждать. И опаздывать он тоже не любит. Правило работает в обе стороны. Никаких поблажек. Точность — вежливость королей, как принято считать. Впрочем, какой он король? Разве что король отбросов общества. Король головорезов. Король отморозков, чьи руки по локоть в крови. Когда-то, давным-давно — вероятно, в прошлой жизни — для него сама мысль об убийстве была дикой. Когда-то его выкручивало от осознания, что его — именно его, а не чьими-то посторонними — стараниями оборвалась очередная жизнь. Но человек со всем способен примириться. Он вот тоже примирился. Уже не блюёт от вида крови, курок спускает, выстудив мысли до состояния полного равнодушия, схожего с трансовым, и не впадая в состояние перманентной агонии, когда пуля настигает жертву. Воспринимает, как само собой разумеющееся явление. Как часть повседневной жизни. Чего ждать от этого свихнувшегося мира? Либо ужасаться творящемуся вокруг откровенному, концентрированному пиздецу и медленно — или быстро, если повезёт — сходить с ума. Либо мимикрировать, подстраиваться и становиться своим в доску. Он выбирает второй путь. Вода из крана бежит холодная и ржавая. Одного взгляда на неё достаточно, чтобы вспомнить о прерванном звонком сне, и снова насторожиться. Сны мимолётные не значат ничего. Олегу часто снится всякое дерьмо, и он на него почти не обращает внимания. Здесь особый случай. Воспоминание о человеке с рыжими волосами приходит к нему далеко не в первый раз. Всегда тот окружён красными цветами. Всегда их лепестки обращаются морем крови. Конец таких видений предсказуем до зубовного скрежета. Пять глубоких ран на груди. Попытка добраться до сердца. Окровавленный рот и горящие жёлтым цветом, будто кошачьи глаза. И чёрные перья, падающие с неба. Олег дожидается, когда из крана перестанет течь ржавчина, набирает полную пригоршню и плещет в лицо, смывая остатки сонливости. Его ждут. Готовятся поразить словами в самое сердце. Это единственное, о чём сейчас нужно помнить. Сумка, брошенная в прихожей с утра, снова попадается на глаза. Отправляет её одним пинком к стене, берёт ключи. Набрасывает на плечи куртку и выходит из дома. С неба срываются первые капли дождя. Олег притормаживает и неосознанно присматривается. Асфальт становится ярко-серым. Обычный дождь, никаких аномалий. С чего вообще такое внимание к явлению из разряда самых привычных? Сон, сам собой всплывает в сознании ответ. Чушь, говорит себе Олег, набрасывает капюшон и ускоряет шаг. * Спустившись вниз по деревянной лестнице, Олег осматривается по сторонам, пытаясь отыскать в толпе своего визави. Нисколько не удивляется, понимая, что пришёл вторым. Крыс уже на месте. Он всегда приходит заранее. Занимает место у стойки, делает громадный заказ, который схарчит без посторонней помощи, и дожидается, когда ему составят компанию. Место для встречи выбирает — омерзительнее не придумаешь. Воздух здесь затхлый, пахнет чем-то кислым. Варёными тряпками, прокисшим супом, начавшей подгнивать капустой — хотя блюд из неё в меню не значится — и тухлым мясом. Вывеска, горящая неоном, пожалуй, лучшее, что есть в этом паршивом заведении. Само оно гордо именует себя модной бургерной. На деле относится к тому типу забегаловок, которые принято почти любя именовать рыгаловками. Вполне заслуженно. Во всяком случае, у Олега тошнота подступает к горлу, стоит только ощутить этот запах. Аромат детства во многом схож с ним, а тот период жизни хочется позабыть поскорее, словно страшный сон. Для полного сходства с приютской столовой не хватает только крикливой раздатчицы, норовившей стегнуть полотенцем, и воспитателей, готовых отвесить подзатыльник в любой момент, прикрываясь лицемерной заботой об осанке растущего организма. Ад в миниатюре, как он есть, из которого удалось вырваться. Правда, в конечном итоге, за стенами того ада оказалось не намного лучше. Олег поднимает воротник куртки, утыкается в него носом и, лавируя между посетителями, пытается протиснуться к барной стойке. Несмотря на явную антисанитарию и низкое качество подаваемых блюд, здесь всегда многолюдно. Заявленные демократичные цены действительно... вполне себе демократичны, глупо отрицать очевидное. Всё стоит сущие копейки, кому хочется развлекаться, а денег — не особо, валят сюда. Для тех, кто побогаче, конечно, и места другие. Они сюда из принципа не сунутся. Слишком... экзотично. Да. Найдя характеристику удачной, Олег хмыкает и качает головой. Детский сад. Как будто больше подумать не о чем. Здесь всё, как всегда. Иногда кажется, что в данных стенах время остановилось. Этакий день сурка в одном отдельно взятом заведении. Каждое утро кто-то невидимый ставит происходящее на паузу, а вечером снова нажимает на кнопку, и застывшие фигурки постепенно оживают, приходят в движение, вспоминая, на чём их прервали. Марионетки без нитей, подчиняющиеся чужой воле. Можно не заходить сюда месяц, а после нагрянуть внезапно и без проблем влиться в толпу. Она здесь всегда одинаково угашенная и неадекватная. Орёт тяжёлый рок из автомата, подростки устраивают дикие танцы, отрываясь, будто в последний раз. Трясут головами, дерут глотки, пытаясь то ли подпевать, то ли перекричать исполнителей, нелепо извиваются, находя свои телодвижения впечатляющими и не догадываясь, насколько смешно это смотрится со стороны. Некоторые, вполне возможно, не будто. Каждый раз, переступая порог бургерной, Олег цепляет взглядом нескольких парней с бегающими взглядами, высматривающими своих потенциальных жертв, поджидающих их в коридорах и толкающих по дешёвке таблетки и каннабис. Те, кто постарше и с экспериментами завязали, предпочитают своеобразную классику и приходят за алкоголем. Некоторые, вроде него и Крыса, ведут здесь переговоры. Крыс ко всему прочему жрёт. Он не боится травануться. Его желудок привык к той жести, что подают на неоднократно используемых пластиковых тарелках. Олегу становится дурно от одной мысли о возможной дегустации бургера дня. С большей охотой он хлебнёт соляной кислоты или электролита, нежели прикоснётся к сомнительному творению поварского искусства. Вероятность сдохнуть в мучениях во всех представленных случаях примерно равна. Пока он пробирается к стойке, Крыс успевает заметить его в толпе. Салютуют стаканом. Говорит что-то, что разобрать практически невозможно. Но по губам можно прочитать, что Олег и делает. Оказавшись на месте, косится в сторону Крыса. Тот верен своим традициям. Снова полный набор. На стойке несколько тёмных пятен густого соуса. Когда Крыс сжимает бургер сильнее, появляется очередная капля. Крыс елозит по ним локтями, не замечая этого и, в принципе, отличаясь потрясающе пофигистическим настроем. Заметив Олега, жестом предлагает присоединиться к ужину. Олег отрицательно качает головой. — Спасибо, не хочу, — говорит. Крыс пожимает плечами и снова вгрызается в булку с котлетой. Олег соединяет ладони домиком. Сбитые костяшки саднят. Сейчас они скрыты кожей перчаток с обрезанными пальцами. Внимательно разглядывает ассортимент спиртного, выставленный стройными рядами. Возможно, он бы выпил чего-нибудь. Виски со льдом, например. Но не здесь. Лучше вернуться домой и там открыть бутылку. Крыс чавкает, и Олег прикрывает глаза, стараясь абстрагироваться от происходящего. Не принимать близко к сердцу. Крыс ему не нравится. Ещё меньше ему нравится собственная зависимость от Крыса. Олег не знает его настоящего имени, но в душу не лезет, любопытства не проявляет. Это считается отличным качеством, когда речь заходит о найме. Строчка в своеобразном резюме, гласящая, что он не задаёт лишних вопросов и не треплет понапрасну языком, даёт несколько плюсов к карме и повышает стоимость его услуг. Вообще-то этим навыком должен обладать каждый, кто берётся выполнять грязную работу, но исторически сложилось, что в теории всё просто, а на деле удаётся это далеко не всем. Олегу — вполне. У Крыса не слишком выразительные, достаточно слащавые черты лица, не располагающие, а, скорее, отталкивающие от него потенциальных собеседников. И ряд мелких частых зубов, которые он прямо сейчас вонзает в бургер, приканчивая тот в два укуса. Даже если кличка не имеет отношения к паспортным данным, подобрать вариант идеальнее невозможно. Крыс глотает, почти не жуя, и тут же тянется ко второму бургеру. Хрустит под пальцами промасленная упаковка. Смятая в комок она летит обратно на блюдо, которому место в мусорном баке, а не на обеденном столе. Бабло, жратва, тёлки. Пожалуй, это всё, что волнует Крыса в жизни. Так себе список. Их с Олегом интересы пересекаются исключительно в пункте «деньги», а дальше — расходятся в разные стороны. Жратве Олег предпочитает изысканную кухню. Ладно, можно и не изысканную, но пусть она будет хотя бы домашней, приготовленной и поданной иначе. В иных условиях. С иным настроем — тут у поваров и официантов на лице написано, что они желают всем посетителям отравиться и отправиться к праотцам. Пусть всё будет иначе. Например, так, как готовит он сам. Крыс, как-то прознавший об увлечении Олега готовкой, пытался пару раз подъебнуть его на тему бабского хобби. Заткнулся, впрочем, быстро запомнил, в чьём присутствии лучше лишний раз не трепаться бездумно и вовремя прикусывать язык, чтобы совсем без него не остаться. Олега процесс приготовления блюд всегда успокаивает. Вместе с тем, ему всегда удивительно думать о происходящем. Просматривается в этом нечто иррациональное. Вот он шинкует помидоры и натирает на мелкой тёрке мускатный орех, стремясь приготовить лучший в мире томатный соус. А вот теми же руками сворачивает шею зазевавшемуся противнику. Или наставляет пистолет и стреляет без промедления, безучастно наблюдая за бурой лужей, что становится всё больше с каждой секундой. И там, и там оружие. И там, и там — красный цвет. С девушками у Олега тоже не складывается. Не то чтобы он сильно возражает, но мысль о необходимости серьёзных отношений посещает настолько редко, что он не в состоянии вспомнить, когда это случалось в последний раз. Всё то, что не несёт на себе отпечаток серьёзности, за отношения не считается. Потрахаться удовольствия и здоровья для — оптимальный вариант. Снять напряжение, постараться вышвырнуть из головы мысли об очередных убийствах, забывшись в общей койке. Улыбнуться и разойтись в разные стороны, забыв о существовании друг друга. В какой-то степени, это удобно. То, что нужно. Периодически эксплуатируется, но на новый уровень не переходит. Может, и к лучшему. В его жизни есть определённый человек, способный одним фактом своего существования выбить почву из-под ног и разрушить привычный мир, превратив его в обломки и осколки. Тут дело даже не в любви. Его признания и сентиментальность остались во временах далёких. Сейчас это... Это не любовь. Что же это такое, если не она, сложно сказать. Там чёрт ногу сломит. Человеку не разобраться вовсе. — Ты зачем меня позвал? — спрашивает, перестав разглядывать ассортимент алкоголя, который за время встреч успел выучить наизусть. — Чтобы я смотрел, как ты ешь? Или всё-таки для обсуждения важных дел? Для привлечения внимания, точнее, ради закрепления результата, стучит раскрытой ладонью по барной стойке. Радуется мысленно, что не забыл натянуть перчатки, соприкасаясь с липкой поверхностью только кончиками пальцев. — Торопишься? — вопросом на вопрос отвечает Крыс. — Ценю своё время, — откликается Олег. Металлический волк под лонгсливом касается кожи. Прикосновение его холодно. Однако тревога разливается по венам жидким огнём, напоминая о пережитом во сне приключении. И о том, насколько обжигающим может быть взаимодействие металла с беззащитной кожей. — Время — деньги, Волчара, — изрекает Крыс, ударяясь в своё любимое амплуа. С видом знатока цитировать крылатые фразы и мнить себя самым умным человеком на земле, сумевшим облечь в слова мысли, не находившие прежде выхода. Странно, что не приписывает себе авторство и не тычет в лицо каждому встречному. Не кичится своими выдающимися умственными способностями. С него станется. Человек-дерьмо, уважающее лишь грубую силу, перед ней же пасующее и преклоняющееся. — Много денег, — добавляет, не получив ответа. — Цена вопроса? — уточняет Олег. Крыс усмехается. Выхватывает из-под тарелки салфетку, достаёт из внутреннего кармана ручку. Пишет и, скрутив салфетку в трубочку, суёт её в нагрудный карман куртки Волкова. Лишние действия. Потерянное время. Спасибо, что немного. Две секунды, чтобы ознакомиться с предложением. Ещё две, чтобы осознать: никакой ошибки. Ещё две, чтобы совладать с эмоциями и не вытаращиться на Крыса. — Вижу, тебя тоже проняло, — резюмирует Крыс. Его поразительно тяжёлая — для такого задохлика — ладонь ложится на плечо, сильно сжимает. Олегу хочется стряхнуть руку, но он продолжает стоять неподвижно, продолжая смотреть на цифры, отражённые на клочке бумаги. Они впечатляют. Завораживают. Гипнотизируют. Дарят ощущение лёгкой эйфории, которую, правда, легко перебить опасениями. — Это на всех? — уточняет Олег. — Нет. — На двоих, троих? Сколько там вообще человек понадобится? — Принять участие в операции согласны пятнадцать человек, не считая тебя. Их гонорары обсуждались отдельно. — Получается, здесь?.. — Только твоя доля. Чистыми. — Что нужно делать, чтобы тебе заплатили такие деньги? Кого убить? Инопланетянина из другой галактики? Мне сложно представить, кто стоит так дорого. Нет, не сложно. Невозможно. — А убивать в этот раз не надо, Волчара, — преувеличенно сладко щерится Крыс, демонстрируя свои острые мелкие зубки, но тут же гася улыбку и на глазах становясь воплощением серьёзности. — Надо помочь одному очень хорошему человеку выбраться на свободу и хранить его до определённого момента, как зеницу ока. Только и всего. — Только и всего? — переспрашивает Олег, на уровне интуиции понимая, что легко не будет. Деньги на ветер бросать никто не станет. Если заказчики готовы отвалить такую сумму, значит... Значит, что-то не так. И всё это ни разу не просто. Какой подвох? Где? В чём? — Ну а кому сейчас легко? — вмешивается в размышления Крыс, с одного взгляда определивший направление чужих мыслей. Его пальцы с нежностью пробегаются по салфетке, словно он прикасается не к простой бумаге, частично усеянной капельками жира, а к красивым разноцветным бумажкам, открывающим любые двери. Бумажкам особого формата и с обязательными водяными знаками. — Берёшься? — подгоняет Крыс. — Или отказать? Олег открывает рот, чтобы дать ответ. Прямо сейчас. Без промедления. Обычно ему хватает пары минут, чтобы принять решение. Сминает салфетку в кулаке. Прячет комок в карман. Готовится вынести вердикт. И с удивлением понимает: он впервые не знает, что сказать. В его голове царит абсолютная, совершенная, стерильная пустота. * Те, кто говорят, что человеческая жизнь бесценна, бессовестно лгут. На самом деле, у неё, как у многого другого имеется своя цена, и она не так уж высока. Стоимость человеческой жизни начинается от двух тысяч долларов. Именно столько берут за свои услуги профессиональные убийцы. Разумеется, при условии, что человек, которого заказали, мелкая сошка, а не кто-то высокопоставленный, имеющий определённый вес и положение в обществе. Две тысячи долларов — цена человеческого страха, слёз, боли. Минимальный порог, после которого стороны начинают обговаривать условия. Чем больше подробностей, тем лучше и эффективнее проведённая операция. Тем выше шансы на успех. Для кого-то и эта сумма покажется дикой, но есть те, кто посчитает её смешной и, не раздумывая, положит в чужой карман, надеясь получить результат и избавиться от досадной помехи. Когда в конверт вложено фото политика, звезды экрана или одиозного миллионера, цена растёт в геометрической прогрессии. Сходу сложно предположить, каким окажется верхний её порог. Ясно лишь то, что сумма выйдет кругленькая, и простому смертному оплатить что-то подобное не по карману. Там, где идёт большая игра, ставки всегда высоки, и цены — тоже. Здесь двумя тысячами уже не отделаться. Нижний порог будет раз в десять выше, а там — до бесконечности. Те, кто говорят, что за деньги невозможно купить любовь, дружбу и хорошее к себе отношение, лгут столь же бессовестно, как и их предшественники, заявляющие о бесценных жизнях. В конечном итоге, тот, у кого есть солидный счёт в банке, может создать роскошную иллюзию, собрав вокруг себя компанию богатых и успешных, с которыми можно провести несколько часов в загородном клубе, обсуждая планы на будущее за партией в гольф. Или купить себе восторженных поклонников, готовых исполнять любую прихоть по щелчку пальцев, изображая признательность за оказанную честь. Быть может, это не совсем то. Быть может, это суррогат, но в этом мире всё давно стало им. Суррогатный кофе в чашке, суррогатные овощи в тарелке, суррогатные чувства каждый день и каждую ночь, ошибочно принятые за реальные, а, может, намеренно такими выставленные. Картинки в социальных сетях, жизнь напоказ, а не для себя. Шансов на лучшую постановку, как ни крути, снова больше у того, кто достойно платит. Тот, в чьём кармане гуляет ветер, не может позволить себе даже иллюзию. Если он одинок, то одиноким, скорее всего, и останется. Возможно, в прежнее время перечисленные выше постулаты не были лживыми, и искренность ценилась превыше всего. Но времена меняются, люди — тоже, их ценности — подавно. То, что считалось невероятным когда-то, теперь стало реальностью. И ничего с этим не поделать. Единственный вариант, который остаётся — смириться и жить дальше. Деньги дарят свободу выбора, расширяют список возможностей. Можно поехать, куда угодно. Учиться, где угодно. Покупать, что угодно. Трать, как посчитаешь нужным. Это теперь твоё. Деньги не пахнут, дорогой... Главное — пусть они будут. В квартире царит зловещая тишина. Первый, второй, третий. Он откладывает бесполезный в свете недавних манипуляций пистолет в сторону и медленно расставляет патроны на барной стойке. Со стороны наверняка выглядит безумно серьёзным и задумчивым. Словно решает судьбу всего мира, а не пытается отвлечься от несуразных мыслей, посетивших — как это обычно случается — в самый неподходящий момент. Первый, второй, третий. На неизменном, одинаковом расстоянии. Только что линейкой не отмеряет. Он максимально сосредоточен. Плотно сжатые губы и брови, сведённые у переносицы, дают понять, что этого человека лучше не отвлекать лишний раз, не задавать вопросов и вообще не пытаться завести разговор. Ему нравится думать, что в глазах посторонних он всегда выглядит немного зловеще. Конечно, если сам того захочет. Когда возникает потребность в обратном, он талантливо исполняет предложенную роль. Отлично вливается в компании, великолепно располагает к себе посторонних людей, развязывает им языки. Кому-то достаточно пары стаканов спиртного, пары улыбок, пары милых слов, и разговор по душам не заставит себя ждать. С кем-то приходится переступать границы, стягивать маску и обнажать истинное «я», оказывающееся при близком знакомстве не таким уж привлекательным. Пыль в глаза никто не отменял. Эта система срабатывала неоднократно. И будет работать ещё не одно десятилетие. А то и веками. Первый, второй, третий. Патроны, выставленные в три коротких ряда. Девять потенциальных выстрелов и девять же потенциальных жертв. На самом деле, конечно, меньше. При всех его талантах и отлично отточенных способностях на одного человека понадобится, как минимум, две пули. Один раз промахнётся, во второй попадёт прямо в голову. Хэдшот. Контрольный. Чтобы наверняка. Чтобы не возникало сомнений. Полюбовавшись на своё творение, он берёт со стола стакан, неторопливо подносит его к губам и делает небольшой глоток. В комнате темно. Плотно задёрнутые шторы не пропускают лунный свет. Сидя в одиночестве в гостиной, закидываясь спиртным и любуясь на ровные ряды патронов, можно делать вид, что всё идёт так, как нужно, по плану. Отгородившись на время от мира, можно придумать свою собственную вселенную, в которой он привык находиться, в которой все играют по правилам, а не идут против них. В первую очередь, он сам. Но все эти мысли о неизменности и непоколебимости прежних убеждений отправляются к чёрту, когда он позволяет себе немного отвлечься. Первый, второй, третий. Глупые игры с огнестрельным оружием, обычно способствовавшие успокоению, сегодня не дают нужного эффекта. Они становятся всего лишь попыткой отгородиться от сменяющейся с фантастической скоростью расстановки сил. А показательная серьёзность является ничем иным, как попыткой замаскировать иррациональные страхи. Непривычные. Страхи, с которыми не доводилось сталкиваться прежде, но которые неизменно одолевают его теперь, становясь настойчивее с каждым днём, часом, минутой. Возможно, секундой. Казалось, он давно забыл, каким бывает на вкус страх. Сейчас уверенность в этом стремительно идёт на спад. И в мыслях появляется немало вопросов, обращённых к самому себе. Олег прогоняет их в сознании один за другим, но ни один из них так и не решается озвучить. Знает: ответы ему не понравятся. Он закатывает рукава рубашки. Делает ещё пару глотков. Следует пересилить себя, разорвать конверт и посмотреть, что ему предлагают на этот раз. Это ведь так просто. Пара простейших действий, и перед ним будут лежать представленные бумаги с необходимой информацией. Смелости не хватает. Каждый раз, когда он думает, что готов, нечто, похожее на невидимые тиски сжимает до боли и хруста, а сам он как будто прирастает к месту, и у него нет достойного объяснения своим поступкам. Зубы клацают о стеклянный край, и Олег представляет на мгновение, как оно не выдерживает напора и поддаётся. Хрупкое до невозможности, оно хрустит, ломаясь. Наносит острыми краями раны, проявляющиеся знакомым кровавым привкусом, к которому он привык с давних пор. Тем удивительнее осознавать, что сейчас от него мутит, и к горлу подкатывает тошнота, а не накрывает стандартным равнодушием. Следующий глоток оказывается больше предыдущего. Попытка смыть фантомный привкус крови спиртным не удаётся. Проваливается с треском на самой ранней стадии. — Давай, — говорит он себе, отлипая от барной стойки. Стакан, проехавшись по гладкой поверхности, сбивает патроны, и они с грохотом сыплются на пол, словно драже из некстати разорвавшегося пакета. Сам выпотрошенный и бесполезный пистолет замирает у края, чудом удержавшись на месте и не последовав за патронами. Олег цокает языком. Облизывает пересохшие губы. От знакомства с драгоценной — сделанной из золота и бриллиантов, а не из плоти и крови, судя по цене, — целью его отделяет пара незначительных действий. — Давай же, — повторяет решительнее и злее, прикладываясь уже не к стакану, а к бутылке. Преодолев последние сомнения, цепляет кончиками пальцев конверт и разрывает его. Не слишком аккуратно. Скорее, поразительно неуклюже. Бумаги летят на пол. Олег закрывает глаза. Всё-таки подписался на это. Зря. Зря, подтверждает внутренний голос. Повод задуматься, на самом деле — он редко ошибается. * «Позорище. Вы только посмотрите, баб голых рисует! Ни стыда, ни совести... Что молчишь-то? Говори. А нечего, нечего ему сказать. Нечем оправдаться». Голос из прошлого. Смазанные картины оттуда же, обретающие с каждым мгновением всё более чёткие очертания. Смех. Смех, со всех сторон, будто липкая плёнка. Звенит в ушах. Шелест бумаги, которой потрясают в воздухе, пытаясь пристыдить глупого ученика. Кто из них тут глупее? Он, неплохо изобразивший Венеру? Или та, кто считает, что он просто голую бабу нарисовал? Сама их на прошлой неделе в музей водила, а теперь ядом плюётся. Чему она может научить, если сама в искусстве не разбирается? А остальные хохочут. Хочется сбежать поскорее, но не получается. Цепкие пальцы воспиталки крепко держат за ворот свитера, да и за часть волос тоже. Если он дёрнется в сторону двери, себе же хуже сделает. На глазах выступают слёзы. Это несправедливо. Это неправильно. Не должно так быть. Яркий свет. Мерное гудение. Неизменные решётки, отделяющие его от всего мира. Привычная картина, отпечатавшаяся на сетчатке, и повторяющаяся изо дня в день. Просыпаясь, он видит это. Засыпая, видит то же самое. Никакого разнообразия. Медленное угасание в четырёх стенах. Наблюдение, которое ведётся круглые сутки. Вначале он разговаривает со своими наблюдателями, читая перед камерами монологи собственного сочинения, пропитанные сарказмом и злой иронией. Запала хватает ровно на две недели, если верить записям. Перестаёт. Переходит на язык жестов. Одного единственного жеста, не имеющего приличной трактовки. Оттопыренный средний палец, как способ передачи всех существующих эмоций. Единственное развлечение из оставшихся в полном его распоряжении — редкие разговоры со специалистом, наблюдающим за изменениями, происходящими в его психике. Проникновенный тон, показное понимание, не менее притворное — да и приторное тоже — стремление помочь, сгладив все существующие острые углы. Это для вашего же блага, господин Разумовский. Расскажите, что с вами происходит. Нет. Вам снятся сны? Нет. Вас посещают видения? Нет. Попытка сменить тактику, применить иные формулировки, а суть прежняя. Жаждут вскрыть его черепную коробку, словно консервную банку и посмотреть, что находится внутри. Всё ради науки, всё ради получения результата. Еле различимые звуки, разбавляющие привычный гул, не стихающий не на мгновение и сводящий с ума — карандаш скользит по поверхности бумаги. На некогда белом листе постепенно появляется изображение. Одно из сотни схожих между собой изображений, которые ему довелось нарисовать за всю жизнь. Штрихи ложатся один к другому. Очередное перо ворона. Хорошо бы добавить красного, совсем немного, будто капля крови, падающая с кончика пера. Приходится ограничиваться тем, что есть и не рассчитывать на большее — у него в распоряжении находится только один цвет. Чёрный. Перо. Перо ворона и маска чумного доктора. Несколько точек на листке, которые он соединяет и едва сдерживается, чтобы не засмеяться, понимая, что вышло в итоге. Лист летит на пол. Карандаш он сжимает в руке, как будто собирается переломить его с минуты на минуту. Откидывается на подушку, смотрит в потолок, уголки губ приподнимаются, и он даже не пытается погасить улыбку. Скоро. Совсем скоро. Случится то, чего все так ждут. Птица вернёт утраченные некогда крылья. Когда это произойдёт, ты обретёшь силу. Станешь тем, кем должен был стать. Вытаскивает подушку из-под головы, прижимает к груди. Закутывается в одеяло, словно в кокон. Здесь тепло. Там, где прошло его детство, тепло было от случая к случаю. Неуместная мысль, смешная, совершенно аномальная проскальзывает в голове. Любовь согревает. Да неужели? Если что-то его и согревало, то только ненависть — самое сильное чувство, которое когда-либо доводилось испытывать в жизни. Оно когда-то позволило вырваться из, казалось, замкнутого круга. Оно же двигало им ныне, не позволяя опустить руки и принять чужие условия. Пока есть силы — борись и не позволяй другим помыкать собой. Незыблемое правило, вынесенное из того периода жизни, когда он остался в одиночестве. Приют, в котором он оказался, иногда мелькает у него во снах, и он просыпается, жадно хватая ртом воздух. Иногда ему кажется, что он находится под водой, и руки — множество рук — не позволяет вырваться на поверхность. У воды, что попадает в нос и в рот гнилой привкус и омерзительный запах. Это в прошлом. В далёком прошлом. Но всё ещё не вытравлено из памяти. Он старается избавиться от воспоминаний, но не может. Пока не может. Один за другим слайды из той жизни — неплохо бы предать их огню. * Приют. Дом, немилый дом. Первый в его жизни эксперимент, в котором приходится принять участие. Против собственной воли. Просто потому, что так сложились обстоятельства. Когда он переступил порог детского дома, его взгляд то и дело цеплялся за отпечатки грязных подошв, оставленные на старом линолеуме. Он думал о том, что у них в доме никогда не было такой грязи. Ещё — о том, что это всё какая-то дурацкая шутка, и правда откроется в ближайшее время. Появятся родители, заберут его, и они снова — как и всегда — пойдут втроём по улице. Мама, красивая, миниатюрная, с чуть вьющимися каштановыми волосами и голубыми глазами. Отец, высокий, сильный, с такими же ярко-рыжими волосами и приметными веснушками. Держать обоих за руки, прыгать по лужам, слышать их смех. Смеяться самому. Есть быстро тающее мороженое, от которого становятся липкими руки. Мечтать о собаке, большой и добродушной, которая будет запрыгивать на диван и составлять компанию во время просмотра мультиков. В школе потом опять будут споры о том, какие покемоны круче... А он скажет, что его пёс круче всяких покемонов. Шутить никто не собирался. Родители так и не пришли. Он остался здесь. На несколько мрачных лет, которые безуспешно пытался закрасить в памяти. Думать, что всегда был взрослым, а это... Это так. Побочный эффект. Чужие воспоминания, отчего-то поселившиеся в его голове. Он остался в этом странном здании с облезлыми полами и озлобленными детьми, напоминавшими свору голодных, худых, но умеющих по-настоящему больно кусаться щенков, бросающихся на каждого чужака, посмевшего сунуться к ним. Не только цеплять зубами и отступать, испугавшись своих действий — рвать мясо на куски, до тех пор, пока жертва не истечёт кровью и не будет морально уничтожена. Не останется валяться в углу, словно плюшевый зверёк с оторванной лапой или выцарапанными глазами. Это только в сентиментальных книжках пишут о том, что дети в приюте — одна большая семья, в которой царит добро, любовь к ближнему и взаимопонимание. Вряд ли есть на свете люди, свято верящие в такое, но периодически нет-нет, да и найдётся тот, кто придумает очередную сказку, призванную пустить пыль в глаза. Кто-то, возможно, прослезится. Он посмеётся. Это твой новый дом, Серёжа. Дом говорите? Правда, что ли? Вы дом-то нормальный видели когда-нибудь? Наверное, нет. В прежние годы Сергей несколько раз натыкался на статьи о здании приюта в газетах, которые читал по утрам отец. Сопровождали статьи фотографии, демонстрирующие, каким оно было прежде и во что превратилось теперь. Внешне оно всё ещё хранило остатки былого великолепия. Белоснежные колонны перед входом, массивные двери, дорожка, выложенная из красного кирпича и с обеих сторон окружённая клумбами, где боролись с сорняками за жизнь розы, начавшие перерождаться в шиповник. Городские власти каждый год торжественно обещали, что средства на ремонт вскоре будут выделены, но громкие слова так и повисли в воздухе. В прошлом году здание признали опасным для жизни, объявив её состояние аварийным. Закрыть не закрыли. Оно по-прежнему распахивало двери перед новыми воспитанниками. Стоило зайти внутрь, как в лицо тут же дохнуло холодом и сыростью. Здесь протекала крыша, двери скрипели, шатались перила, а само здание напоминало дом с привидениями. Но не тот, что сошёл с книжных страниц и предлагал отправиться вместе с его обитателями в опасное, но вместе с тем — захватывающее путешествие. А тот, из которого стоить бежать, как можно скорее, не останавливаясь и не оглядываясь, поскольку каждая минута промедления может стоить жизни. Как думаешь, долго протянешь здесь? задался вопросом. Тут же невольно поёжился, опуская голову и глядя себе под ноги. Именно тогда он сильнее всего ощутил огромное отчаяние. Оно накатывало и прежде, но брешь в его защите не пробивало, походило на маленькие волны, подступающие к стенам крепости, облизывающие их и вскоре исчезающие. А теперь он ясно понял, что они полностью отрезаны от мира стенами высокого забора, состоящего из решёток и напоминающего прутья клетки. Гигантской клетки, в которую согнали множество чёрных, белых и рыжих крыс. Одни крысы совсем маленькие, другие крупнее, третьи огромные, и каждый здесь постарается сожрать своего соседа, потому что так бывает всегда. Все всегда кого-нибудь да сжирают, потому что не умеют иначе. Гигантской клетки, из которой ему не вырваться. Здесь не было ни одного знакомого лица. Никого, с кем он мог бы сбиться в стайку, как принято делать в детских коллективах. Он чувствовал на себе заинтересованные взгляды обитателей приюта, но не смел поднять глаз и посмотреть на других детей. Заинтересованность была иной, не похожей на ту, что имела место за этими стенами. Там его расценивали с позиции «потенциальный приятель», здесь записывали в разряд потенциальной еды и развлечения. Одного взгляда на новую спальню хватило, чтобы впечатлиться до глубины души. Тонкие одеяла, тонкие подушки и серые простыни, которыми и полы мыть стыдно, не то, что застилать ими постели. Кровати, поставленные настолько близко друг к другу, что можно было без труда переступать с одной лежанки на другую — никакого личного пространства. Удивительно, что на полу спать не заставили. Может, только потому, что на дворе стояла зима, подумал он тогда. В комнатах было холодно, и стоило откинуть одеяло, как кусачий мороз сразу нападал со всех сторон. С таким же успехом они могли ночевать на улице, прямо под открытым небом — разницы особой никто бы не заметил. Но отчего-то власти города создавали видимость заботы и заселяли детей, оставшихся в одиночестве, в ледяную коробку, стоявшую на семи ветрах и этими семью ветрами насквозь продуваемую. Однообразная еда, напоминающая по вкусу помои. Сергею последнее есть не доводилось, но он подозревал: посети его безумная идея попробовать и сравнить — результат окажется предсказуемым, он не ошибётся, поставив эти понятия рядом. Песня ветра, звучавшая в продуваемых спальнях и ставшая для них заменой колыбельной, не успокаивала, напротив, пробуждала тревогу в душе. Ему часто доводилось слышать: человек привыкает ко всему. Если у него не получалось привыкнуть к жизни здесь... Что это значило? Что он — не человек? Или же, что он просто-напросто неженка, тепличное растение, неспособное пройти эти испытания? Мама, заходя по вечерам к нему в комнату, обязательно поправляла одеяло и подушку, а его самого неизменно целовала перед сном. Отец трепал по волосам, уходя, после того, как они обговорили планы на выходные. Под потолком мерцали мягким светом звёзды и планеты. Доносились приглушённые голоса из гостиной — работал телевизор. Шумела вода, кто-то из родителей мыл посуду. Под подушкой лежали несколько конфет, которые можно было съесть, попутно вспоминая об обещании отца сходить вместе на футбольный матч, на каток или просто покопаться в гараже, и чувствовать себя самым счастливым мальчишкой на свете. Первая ночь, проведённая в приюте, ознаменовалась чужим то ли обещанием, то ли прогнозом, то ли и тем, и другим одновременно. Какой-то долговязый мальчишка, поймавший Сергея в коридоре, прижал его к стене, склонился близко-близко, и прошипел змеёй: — Ты сдохнешь здесь, пижон. То был первый из воспитанников, заговоривший с Сергеем и давший понять, что новичок не пришёлся ко двору. Своим его считать не будут. Его роль в новом окружении предельно ясна и очевидна. Быть ему белой вороной, если хочется красивых формулировок. Или мальчиком для битья, если посмотреть правде в глаза и ничего не приукрашивать. Эти слова, произнесённые у самого уха стали первой ласточкой. Предупреждение, чтобы был готов и не удивлялся, когда вместо слов начнутся действия. Воспитанники не бросали слов на ветер, они приоткрыли завесу тайны и в общих чертах обрисовали отвратительное будущее. Оно не заставило себя ждать. Он помнит снег за шиворот, разлагающийся труп ворона в кровати, омерзительно двусмысленные высказывания, летящие стрелами в его адрес и зачастую достигающие цели. Подножки в столовой, украденная из душевой одежда — лишь малый список того, через что прошлось пройти. Любимым трюком других воспитанников было подкараулить Сергея, оттеснить к стене, окружить толпой и угрожать, поддерживая друг друга громким смехом Он отлично знает, каков привкус воды в унитазе, в который его макают головой. Какова вонь, которая преследует по пятам. Кажется, она намертво въелась и теперь будет сопровождать его до конца жизни, сколько не три лицо и не намыливай волосы, от них пасёт не меньше, чем до попытки отмыться. Он помнит сигаретные окурки, прижимающиеся к вывернутому, стремительно опухающему и немеющему запястью, кусачие ожоги, оставляющие огненную вязь и удары, сыплющиеся градом, от которых он теряет сознание. Он до сих пор просыпается с криком, чувствуя прикосновение лезвия ножа, оставившего на его груди крестообразный шрам — подарок на долгую и вечную память от «дешёвых и ненавидимых». Сейчас он может наораться вдоволь, а тогда приходилось молчать — чьи-то руки прижимали подушку к его лицу, и никто не пришёл на помощь. Те, кто не принимал участия в веселье, оставались безучастными свидетелями. Эта подушка помнит его слёзы. Её наволочка окрашивается его кровью. Он думал, что умрёт тогда, но умудрился выжить. А потом появилось оно. То самое перо с красной капелькой на самом кончике. Спланировало на раскрытые ладони, когда он прогуливался во дворе. Во сне или наяву — для него не имело значения. Важно было другое. С того момента, когда перо попало к нему в ладони, закончился период игры в грушу для битья, начался период активного сопротивления. Он больше не был одинок. С тех пор у него появился защитник, готовый постоять за него. Невидимый для остальных, но, несомненно, существовавший в реальности, а не являвшийся плодом больного воображения. Он приходил по ночам, садился на край кровати, смотрел пристально и обнимал большими чёрными крыльями. Когда он находился рядом, глаза меняли цвет, радужка отливала золотом, а всё, что прежде страшило и заставляло забиваться в угол, примеряя раз за разом амплуа жертвы, переставало иметь значение. Когда он был рядом, за спиной вырастали крылья собственные, вместе с тем — просыпалась и жажда крови. На кончике языка пощипывало от смеси соли и металла, ладонь касалась чужого горла, сжимая, сдавливая со всей силы. Ему хотелось, чтобы все те, кто прежде позволял себе вытирать об него ноги, словно о тряпку, заплатили по счетам. И они заплатили. Один обидчик выпал из окна. Второй неудачно поскользнулся на лестнице, упал и свернул шею. Третий захлебнулся, вдоволь наглотавшись грязной сортирной воды. Четвёртого нашли в подвале. Его тело было покрыто множеством порезов. Перед тем, как нанести первый порез, его задушили и разбросали вокруг перья из старой подушки, лежащей тут же матерчатым нутром наружу. На запах крови пришли крысы, они же облепили труп со всех сторон и жадно пожирали плоть, пока она не испортилась окончательно — кровожадное серое море, издающее тошнотворный писк и готовое напасть на тех, кто посмел испортить им пиршество. Воспитательница, спустившаяся в подвал и обнаружившая труп, визжала так, что закладывало уши. На крик её сбежались все, кто находился в приюте. И персонал, и воспитанники. Сергей не спешил присоединяться к оголтелой толпе, но, в конце концов, спустился. — Что происходит? — спросил у стоящих рядом. Ему не ответили. Только посмотрели с подозрением и поспешно отодвинулись, будто от прокажённого. Он слышал опасливые шепотки за спиной. В них то и дело мелькало его имя. Он считался главным подозреваемым. Не могло быть иначе. Погибали не случайные люди. Погибали те, с кем он конфликтовал. Потому, не было ничего удивительного в том, что когда в приют приехала полиция, всех собак спустили на него и его же назвали виновным. Полиция мнение воспитанников не разделила, да и неопровержимых доказательств в этом деле не существовало. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, обвинения были голословны. — Я не убивал, — сказал он. Детектор лжи, на котором проверяли правдивость сказанных слов, подтвердил сделанное заявление. Поднимаясь по лестнице в общую спальню, Сергей услышал привычный шорох раскрывающихся крыльев. Его защитник сидел на подоконнике. Рыжие волосы с вкраплениями красного пламенели под закатным солнцем. В одной руке он держал маску чумного доктора, во второй — окровавленный нож. Язык скользнул по лезвию, слизывая багровую дорожку. Ворон не боялся пораниться. В его жёлтых глазах не было страха, лишь азарт и неподдельное наслаждение вкусом, а, может, произведённым эффектом. А ещё — зашкаливающее по всем показателям самолюбование. Чтобы преодолеть расстояние, их разделяющее, птичьему королю понадобилось не больше двух секунд. Сергей и рта раскрыть не успел, а человек, облачённый во всё чёрное и подозрительно напоминавший его самого лет этак через десять-пятнадцать, уже стоял рядом. — Ты молодец. Ты справился, — прошептал Ворон. Лезвие ножа с лёгким щелчком исчезло. Сергей отступил на шаг назад. За спиной была стена. Желая совершить манёвр, он сам себя загнал в ловушку. Его сковало страхом. Тот, кто прежде виделся спасителем, оказался убийцей и не скрывал истинную сущность. Ворон улыбнулся снисходительно и привычно обнял Сергея, заключая в кольцо своих крыльев. — Не бойся. Тебе я не причиню вреда. Я никогда не оставлю тебя. Я всегда буду с тобой, — прошептал на ухо. И исчез. Исчез так же внезапно, как делал всегда. О том, что он недавно был здесь, напоминала лишь маска чумного доктора и несколько чёрных перьев, оставшихся лежать на полу. * Белый. Синий. Красный. Три цвета жизни. Три цвета надежды. Какой вариант ближе, такой и выбирай. Каждое утро Сергея, проведённое в лаборатории, начинается с того, что он достаёт упаковки с оставшимися таблетками, высыпает их на одеяло и пересчитывает. В первый после выдачи лекарств день на его одеяле разливается медикаментозное море. Сейчас их количество уже не кажется таким уж устрашающим, остаётся всего ничего. Пересчитав таблетки, Сергей засовывает одну в рот и позволяет ей раствориться на языке. Таблетки на завтрак, обед и ужин. С тех пор, как он оказался в заточении, вся его жизнь состоит из таблеток, душеспасительных разговоров и периодических обследований. Действия совершаются на автомате. Одиночество становится верным спутником. Единственное, что по-настоящему раскрашивает однообразные будни — цветные сны. Там нет никаких границ и нет людей, стремящихся ограничить его свободу. Там, покачиваясь на ветру, цветут карминные маки — их так много, что издалека эту алую долину можно принять за море крови. Там он лежит на земле, обнимая огромного чёрного волка. У зверя жесткая шерсть и стальные мускулы. Он может перегрызть горло, сделав всего одно движение, но он не кусает. Он ластится. Там, среди цветов и зелени, в обнимку с волком, тепло и спокойно. Сергей готов остаться навеки в этом сне, но его бесцеремонно выдёргивают обратно в реальность. Наступает утро, и он открывает глаза ровно тогда, когда поле, усеянное маками, превращается в кровавое море, поглощающее и его, и волка, затягивающее в водоворот и выбрасывающее на берег изломанные фигуры. Температура повышается, доходя до максимальных показателей, они варятся в этом адском котле, а после приходят к неутешительному для обоих финалу. Два мертвеца, не сумевшие добраться своими силами до берега. Ты будешь мёртвая принцесса, а я твой верный пёс... Тоже мёртвый. Тонкая сахарная оболочка тает. Он морщится от горечи. Её нужно заглушить, смыть — пары-тройки небольших глотков вполне хватит, но он не тянется к воде. Просто так. Из принципа. Жизнь сама по себе, та ещё горькая таблетка. Никто не пытается её подсластить, скорее, все стремятся напомнить, сколько граней имеется у того или иного вкуса. Запускает руку под подушку. Там нет конфет. И не будет. Откуда бы им взяться? Никто не положит, сам не спрячет. Он вырос. Он давно уже не мальчик. Ему не положено сладкое. Он наказан за своё плохое поведение. Детство ушло с концами. А собаки у него за все эти годы так и не случилось. Да и не нужна она ему. Зачем размениваться по мелочам? Он снова заведёт себе волка. Большого и сильного. Свирепого с другими и доброго с ним. Верного и преданного, готового разорвать каждого, на кого он укажет, а ему — лизать руки. Волка, на которого он сумеет надеть ошейник, натянет поводок и больше не отпустит. До тех пор, пока не претворит задуманное в жизнь. Его волк будет лучше, гораздо лучше любого пса. Он запрокидывает голову и хохочет. Летят сверху чёрные перья, и с детства знакомый голос звучит в черепной коробке. Отголосками. Словно эхо. Голос, обращённый вовсе не к нему. К тому, кто должен стать его верным псом. Голос, не оставляющий шанса на сопротивление и спасение. Чувствуешь меня? Слышишь мой зов? Иди... Иди ко мне. Представляя, он сглатывает горькую слюну, ломает с хрустом карандаш, зажатый в ладони. Резко дёргает край одеяла. Остатки таблеток, так и не собранные в коробки, рассыпаются по полу. Да, точно. Так всё и будет. Скоро его жизнь изменится до неузнаваемости. И перемены начнутся с самого главного. Он снова заведёт себе волка.#1
20 мая 2018 г. в 23:09