Братание

      Какаши весело щурит глаза.       У него песок под водолазкой, в штанах и даже на языке; глаза уже болят от яркого солнца, а пустыня кажется нескончаемой. Медно-золотой покров жарит ступни сквозь толстую подошву обуви, синее небо полыхает жаром. Но в противовес его мыслям вдалеке виднеется зеленая узкая полоска, обозначающая начало страны Огня. На секунду он думает — это мираж.       Ноги утопают в песке. Он поскальзывается, норовясь кубарем покатиться по земле и съехать с дюн, и Джирайя успевает поймать его за шиворот за миг до того, как он падает — сложно ловить такого низкого ребенка! Но вновь и вновь, упрямо и безмятежно, мужчина дергает рукой вниз и, не отвлекаясь, ловит мальчишку прежде, чем тот с головой заваливается в горячее песчаное море.       Пустыня жаркая — Какаши дышит тяжело, громко; во рту у него сухо, мерзко, но ладони потеют, а под жилетом у него плотный воздушный жаркий слой, ему хочется пить, глотнуть холодной воды и пройтись босиком по припорошенной мелким снегом тропе. Но голос Джирайи звучит мягко, расслабленно, сам он идет словно по очерченной полосе и не скатывается по горячим песчинкам; нет ни намека, что его что-то беспокоит.       — О, какие девушки в Конохе!       Мальчишка обиженно дуется, поскальзываясь и сверля взглядом умиротворенных взрослых шиноби; песок от неловкой попытки устоять взлетает вверх золотистой пылью. И вновь щурит глаза — во взгляде у него теперь слабая насмешка и улыбка. Какаши смотрит в спины двум шиноби Суны, отставая. Засохшая кровь на их форме кажется всего лишь грязными пятнами, перешитая форма — корявой работой портных, а худые подсумки вызывают тоску, но они улыбаются. Слабые, измученные, все трое говорят так, словно старые друзья, хотя встретились они едва ли час назад. Но факт — они спокойны и — Ками! — говорят о женщинах, но Какаши это не интересно и, верно, не будет интересно ближайшие лет пять, но он следит за столь разными людьми и пытается понять, как они могут так спокойно говорить, будучи врагами, и затронуть никак не относящуюся к боям тему.       Он помнил: Джирайя говорил, что шиноби устали от войны. Что они хотят мира. И что быстрые знакомые на фронте — обычное дело, но поверить в это оказалось сложнее, пускай и присутствовать при этом — очень легко. Он хмурится, уставший и зажаренный под знойным солнцем, и Джирайя требушит ему волосы, пока они заходят под первые широкие кроны деревьев и садятся на теплую траву; стаскивает с себя ботинки, жилет с водолазкой, оставаясь в одной майке, и неспешно становится босыми ногами на землю, чуть сгибая пальцы ног.       Солнечный свет льется сквозь тонкий купол крон золотым дождем; он задирает голову и расслабленно вслушивается в тихий слабый шелест и думает о том, что трава в сто раз приятнее песка. Медленно перебирая ногами, обходит сидящих раз, потом второй, когда один из шиноби Суны — небритый, с теплым взглядом карих глаз — говорит:       — А этот чей?       Шиноби думает, что это глупо — обратить на него внимание, когда он уже несколько раз обошел их со всех сторон и мог нанести удар в раненный бок его низкого друга.       — Сакумо, — улыбается и отвечает Джирайся.       Ему странно слышать имя отца — он поджимает губы, но еще страннее слышать то, что говорит низкий, ухмыляясь.       — Тогда береги его от нашей Чие!       Но, к удивлению, чувствует он себя защищено. Резкое чувство злости застилает сильное смущение, шиноби отворачивается от них и прячет под маской красные щеки — раздраженный, стеснительный, точно задетый. Он душит возмущение и смущение внутри, разрастающееся подобно песчаной буре, неловко переминаясь на ногах. Отходит поодаль по теплому ковру.       А позже шиноби Суны машут им руками, прощаясь, словно старые друзья, Джирайя требушит ему волосы, кивая неназванным вслед.