[Ólafur Arnalds, Alice Sara Ott — Prélude in D Flat Major]
Если бы Юнги ранее сказали, что он будет мурлыкать в чужих объятиях и почти что завывать от тепла чьих-либо рук, он бы проигнорировал эту смешную нелепицу и посмеялся. Юнги не сказали, что он будет под защитой лучшего мечника, приставленного под личную стражу, и уж тем более не предупредили, что будет мило беседовать о цветении роз с женой мужчины, с которым он разделял редкие ночи в объятиях друг друга. Юнги с этими мыслями отпивает глоток травяного чая и сразу жмурится, так как забывает подуть на поверхность, а затем с разочарованием и легким жжением на кончике языка ставит чашку ровно в центр расписной посуды. Он не замечает, как своей задумчивостью стопорит рассказы Аннабель о капризном поведении акалифа по отношению к свету, из-за чего она деликатно кашляет, обращая к себе внимание Юна. — Прости, — огорчается юноша, — Я отвлёкся. О чём ты рассказывала? Он повторно отпивает ещё глоток и, забыв, возвращает чашку на столик. Аннабель с укором возвращает чужую чашку на место, и Юнги приходится ещё раз извиниться. — Юнги, я хочу кое о чём у тебя спросить, но сомневаюсь, что уверена в своих догадках. — Что такое? — отвлекаемый вошедшей в комнату Эми парень удивляется, — Всё в порядке? Юнги заполняет свой рот второй партией изготовленных Эми булок и смягчает вкус всё так же неостывшим чаем. Парень всё равно жмурится от кипятка, поэтому Эми решает помочь ему и показывает, как нужно пить горячие напитки с помощью всего лишь одного блюдца. — Я хотела узнать о тебе и... — мнётся девушка, собираясь с мыслями, — и о короле. Вас что-то объединяет? Юнги давится булкой, и лишняя капля элитного чая, попавшая, как говорят, «не в то горло», заставляет Юна покраснеть. Хотя скорее всего не капля вгоняет его в клетку, в которой заперли все створки. Ручная мышь попалась. И он знал, что рано или поздно, но подобные вопросы появятся. — О чем ты? — невинно улыбается Юн. — Я просто замечала, что вы как-то по-особенному смотрели друг на друга. — Когда? — сводит брови юноша. — Да всегда, Юнги. Хотя окончательной точкой в моих подозрениях была ночь рождения сына. Он смотрел не на меня, а на тебя, Юнги. И я не обвиняю тебя в этом, ты хороший парень, просто... — ее взгляд обращён к чашке, которую девушка мнёт пальцами и переворачивает, но на самом деле он где-то теряется сквозь неё, — просто мне слегка обидно? Я никогда не заслужу его внимания. Раздосадованная Аннабель опирается о ладонь и дует губы. Эми делает вид, что не замечает, и подливает Юну ещё чая, игнорируя его протест в этом. Юнги раздражается временем, которым он потратил на то, чтобы остудить чай, а теперь снова ждать, чтобы банально смочить горло спустя третьей съеденной булочки. На удивление, вся выпечка из-под рук Эми выходит весьма вкусной. Аннабель стучит по краю ложкой, заставляя Юнги наконец обратить на тему должное внимание и отнестись к этому серьезно. Однако Юнги данный жест не распознаёт и хватает салфетку, чтобы вытереть жирные и обмазанные сладкой пудрой пальцы. Смиренно выжидая, пока Юн дохлебает из блюдца оставшееся, Аннабель смотрит в распахнутое окно. Добравшись до стен дворца, золотые лучи ласкают опрятные кудри и утопают в грустных женских глазах. — Ты мне ответишь? — переспрашивает она, не отрываясь от заходящего солнца. — Не беспокойся, Аннабель. Всё в порядке, — юноша откладывает трапезу, откидывается на спинку и благодарит девушек за приглашение на чаепитие. Накрахмаленная салфетка на коленях беспокоится дрожащими под столом худыми пальцами юноши, — Позволишь мне выйти? — спрашивает Юн, встав из-за миниатюрного столика. — Конечно, — выдыхает королева, так и не получив ответы на свои вопросы. Выйдя за дверь, Юнги первым же делом хватается за грудь и чувствует, будто бы сейчас из него выпрыгнет сердце. Столь сильную пытку под интересом королевы он выстоять смог, он уверен. Подозрений не вызвал. Да и вёл себя вполне невозмутимо. Но внутренности переворачивались и не знали, куда спрятаться. — Что мне делать? Юноше так стыдно. Горячие раскрасневшиеся щёки, которые вспыхнули ещё в покоях королевы, когда та задала роковой вопрос, ровняются по температуре тому ненавистному чаю. Длинные коридоры осуждающе провожают парня до дверей, за которыми ждёт его одинокая холодная постель.***
[Ólafur Arnalds, Alice Sara Ott — Reminiscence]
— Знаете, Ваше Величество, если Вы будете так пристально смотреть на него, это не заставит его уснуть быстрее, — подмечает королевский лекарь, вошедший в покои Пака и наблюдающий за ним вот уже минут десять. Взъерошенный и невыспавшийся Чимин, не позволяющий всё это время трогать ребёнка, кроме себя самого, дёргается от голоса и обращает внимание на Джехёна. — Что-то случилось? — А Вы не знаете? — лекарь отдёргивает сползшие до локтей рукава, замечая, что ткань на них запачкана настойкой, образуя размашистые пятна цвета меди, — Я о человеке, который сейчас лежит внизу, в покоях, что справа от гостиной. Он там не один, — говорит учтиво, загибает палец и хрустит им. — А с кем? — бросает резко, прежде чем понимает, как грубо это прозвучало, — И кто этот парень? Он со дворца? Воин? — сглаживает манеру речи король и наконец впервые за сутки отходит от детской кроватки. Мрачная сцена гобелена напротив кровати ненадолго привлекает внимание лекаря, и он, заметив в ней пару незначительных, но вполне имеющих право на реставрацию трещин, отмечает непринуждённое: — Интересуетесь библейским сюжетом? Мужчина щурит в заинтересованности глаза и даже не спешит рассказывать о тяжёлом состоянии мученика с ранами в бедре и лице. Чимин же окончательно забывает о сыне и делает пару шагов навстречу. — Возможно, — недоверчиво отвечает король. — Подарок? — Откуда столь живой интерес к вещам моего личного владения? — Что Вы, — дружелюбно отмахивается лекарь и сплетает перед собой пальцы, — я просто сам видел этот гобелен лишь в одном месте, и это было вовсе не здесь. Могу сказать, что работа была привезена из Нидерландов и написана уважаемым мне художником, коих ценю мало. Чимин поздно осекается, слушая гипнотически монотонную речь лекаря и с нескрытным недоверием возвращается к уснувшему ребёнку – первое, что входит в защиту. — И что же, Джехён, ты хочешь этим сказать? Говори прямо, мне сейчас не до загадок, — потирая виски, раздражается король и поднимает воздушное одеяльце наследника повыше. Осведомлённость лекаря в искусстве пугает, а не восхищает. — Я видел его ранее в церкви. Кстати о святом. Парень, которого я лечу сейчас, оттуда же. И он в очень тяжёлом состоянии, Ваше Величество. — Откуда… — Ким Намджун. Он просил Вас и пытался достучаться, но Вы, Ваше Величество, были заняты своими… делами, — смотрит в сторону кроватки мужчина и, коротко кивая, возвращает взгляд на свои пальцы, — Там, откуда он пришёл, остался только пепел. Ваше Величество, церкви, где я видел этот гобелен, больше нет.***
Только сейчас, когда одна из служанок зажигает трёхрожковый канделябр, Намджун замечает, как быстро пролетело время. Маетные часы под видом равномерного, но изредка прерывистого дыхания, усыпляет и без того сонного парня. Он теряет тактильное чувство тепла чужих ладоней, когда Кима застигает мгновенное, но глубокое марево. Но затем внезапно пробуждается из-за тяжести головы и боли в шее, рассыпаясь от бессонницы. Прикрыв глаза, пока ещё не приноровившиеся к зажжённому свету, Намджун опускает голову рядом и, не глядя, считает кончиками пальцев костяшки рук Джина. Постепенно шум с королевского двора редеет и смолкает совсем, когда дверью громко хлопает вернувшийся лекарь. Он молча проходит мимо, раздражённо скидывает съёмные рукава и швыряет в угол мягкий чемоданчик, впоследствии раскрывшийся от удара о тумбу. Намджун с непривычки от шума морщит нос и понимает, что лекарь навестил Пака. Ведь не трудно догадаться, когда мужчина вот уже третий раз бурчит его имя не в добром тоне. — Как он? — спрашивает озабоченный непослушной пробкой, что никак не входит во флакон, лекарь и злится ещё больше, когда понимает, что тратит время впустую. Однако пробка послушно скользит в горлышко и оставляет мужчину в покое. Раздосадованный, но уже успокоившийся Джехён вздыхает и усаживается рядом с Намджуном, что молча пододвигает ему стул. — Он проспал весь день. — Это хорошо. Сон всегда лучшая в наши времена анестезия. Намджун слабо улыбается, утешая себя словами лекаря. — С ним всё будет хорошо? — спрашивает он, не глядя на мужчину. Он наблюдает, как ресницы Джина подрагивают и как на лбу выступают капельки пота. — Я, — отвечает мужчина, кладя руку на плечо, — сделал всё необходимое. Остальное только в его руках. — Спасибо Вам, — Намджун ласкает кожу тыльной стороны ладоней, ещё раз считает пальцем чужие костяшки и невольно засыпает, пройдясь до последней.***
[Ólafur Arnalds, Alice Sara Ott —Written In Stone]
— Правее, — Чонгук быстро облизывает жирные губы, мажет грязными пальцами грудь, оставляя на белой как кипень ткани кусочки запечённой шкурки дичи, жадно смачивает горло горячим портвейном, даже не стесняясь громко похлёбывать, и, осушив заляпанный бокал, швыряет его в вошедшую служанку, — ещё портвейна. Да-да, повыше. Месяц назад Чонгук заказал картину, поэтому сейчас, когда готовый заказ ищет себе идеальное место над камином на бархатных стенах просторной, но под стать королю тёмной гостиной, с блеском в глазах Чон осматривает своё величественное лицо на полотне и направляет подмастерье. — Ещё выше. Стоп, идеально. Она должна висеть точно в таком же положении. Руки отсеку, если будет иначе, — чеканит угрожающе, но вполне спокойно Чон, будто обсуждает с дамами погоду, — А теперь вернёмся к десерту, — продолжает король, чуть не забыв о главном. А главное это вампиры. Куда же без них? Без тех, кто разрушил всю королевскую династию своим рождением. Кто заляпал чистую душу Чона своим мерзким отражающим чувством, от которого под ногтями кожа чешется. Шёрстка мехового тяжёлого плаща, которая в цвет суровости короля гармонично лоснится в свете ночных свечей, и гордо взирающая корона — одна из многих вещей, вызывающих страх у прибитых к полу вампиров. Их не так уж много, штук десять, не более, чтобы позволить этой гостиной вместить их. — Что ж, — теряет интерес к картине король, когда наконец с ней заканчивают работы, и обращает взгляд на тех, что по цепочке в ряд сидят перед камином на потрёпанных коленях. Он бесцветно оценивает их дрожь и страх, сочащийся почти из каждого, кроме тех, кто уже смирился. По обе стороны от обречённых загнанных в лапы смерти вампиров ждут приказа мужчины, не менее суровые, чем сам король, обездвижено смотрят прямо перед собой и позволяют себе разве что моргнуть. Истинные новоиспечённый верные псы Чон Чонгука, поклявшиеся служить королевству беспрекословно, поставив на кон печать преданности собственным мизинцем, вложенным в стеклянный короб на бархатной подушке, и гравировкой на линии плеч, означающую принадлежность королю и то, что будь они изгнанными, поплатятся жизнью вне стен дворца. — Начнём с этой, — кидает Чон одному из них и указывает на девочку подросткового возраста. Её спутанные длинные волосы устало облизывают позвонки высохшей спины, а обезвоженные губы с множеством кривых трещинок удерживают за собой сплетающийся язык, забывший правильную молитву. Ведь для вампиров религия размыта, но к вере по итогу прибегают все, кто сталкивается с клинком серебра на шее. Яркая уродливая полоска света, отражённая кинжалом, сатирически ложится на испуганное лицо. — Хотя постой, — прерывает король мужчину, что заворачивает женские руки. Чон играется оружием, вертя его в стороны и разбрасывая по стенам тусклый свет редких свечей, — Я хочу быть первым, — произносит он и, лязгнув металлом, выпускает ценную и необходимую кровь на королевские ковры, что жертва даже не успела пискнуть. Король брезгливо оглядывает себя со всех сторон. А ещё он думает о том, что запачкал ковры. — Что стоите? Я зря замарал руки? Мужчины тут же срываются к вазам и нагибают девушку так, чтобы кровь, проливающаяся из шеи, стекала в них. Один из вампиров от ужасной картины смеет подняться и с воплем безумия ринуться к выходу. Но глупый и не подумал о том, что его жизнь предрешена, и что выхода из гостиной Чона попросту не существует. Стража с хрустом ударяет несчастного по коленям и грубо толкает назад, когда тот падает с вывернутыми в другую сторону ногами. — Какие же они всё-таки тупые и наивные, — смеётся Чон и ждёт, пока остальные поддержат его смехом, — Отсюда не сбежать. Вы должны быть благодарными, что ваша кровь пойдёт на пользу королю. Как думаете, если я наполню ванную кровью и приму ваши дары, сполна умывшись, я стану ещё более несравненным?В глазах у Чона огонёк. Не тот, что вдохновляет. Не тот, что музой увлекает, А тот, что жаждою привлёк И что от мести убивает. Не чуждо то, что привлекает, И даже радость не страшна, Но чуждо то, что не спасает Тебя от вечного огня. В плену мучительных эмоций, Что удушают тело вновь, Дурманят ум, а сердце бьётся, Выбрасывая в пропасть кровь. Не жжётся здесь твоя любовь.
***
[Ólafur Arnalds, Alice Sara Ott — Verses]
Чимин не верит. Не верит до последнего, пока наскоро запрягает лошадей. Не верит, пока созванная армия, состоящая всего из нескольких людей, готовых выдвигаться сейчас же, молчит в дороге, потому что нет времени объяснять. Не верит, пока мчит, не верит, пока лошадь задыхается и просит сбавить обороты. Чимин не верит ни единому слову лекаря, который так спокойно отзывался о разрушенной церкви. Нет. Не может быть. Он убедится собственными глазами, что всё хорошо, и что Хосок безмолвно и быстро ушёл от разговора в тот день, потому что просто… просто что? Почему? Король так и не находит ни единого ответа, почему Хосок ушёл, не проронив и слова. Не сказав Чимину ничего. Чимин не слышит раздирающее грудь сердце, намеревающееся выпрыгнуть из горла, лишь бы мчать быстрее. Он игнорирует цепляющие кожу колючие ветви, совсем не думая о том, что его безупречное лицо могут испортить. Ничто не важно на данный момент, кроме его учителя, его правой руки, что помогал ему с самого юношества. — Чёрт тебя побрал, Чон Хосок! — свирепеет король Пак, вонзаясь пятками в бедра животного. Он в бешенстве. Он обещает выпороть священника прилюдно, невзирая на разницу возраста и положения, ему плевать, он накажет самого Чон Хосока за то, что сбежал, не сказав королю и слова. Яркая вспыхнувшая ярость быстро темнеет скорбным и сожалеющим: — Не может быть. С губ срывается резкий вдох. Холодные опустевшие разбитые окна режут душу. Серые бездушные обломки крыш разрывают короля на куски, а выгоревшие останки неизвестных истерзанных тел на всё еще дымящейся земле лопают последнее терпение на то, чтобы не завыть. — Как же… Подождите, — срывается вперёд король, спрыгнув с коня и простояв так в оцепенении, — Нет, подождите, — он вырывается из рук воинов, что пытаются удержать его от бездумных поступков, игнорирует громкое «там опасно», — Всему есть объяснение, подождите, — уговаривает король, ссылаясь на надежду, которая так и не приходит в голову. Он пытается зацепиться за любую деталь, подтверждающую логическое оправдание, но ничего, кроме одной не всплывает. Пепел вздымается из-под подошвы сандалий, что Пак поспешно надел, не глядя, и пачкает опрятные ступни. Лёгкая древесина податливо гнётся под ним, дарит несколько заноз, режет кожу щиколоток, хозяин которых обращает внимание только на поиски. — Ваше Величество, Вы можете покалечиться, — не слышит он, — Там опасно! Ваше Величество! Но Пак Чимину нужен ответ. Чёткий и ясный ответ. Разве он многого просит? — Где он? — с отчаянием спрашивает Пак, — Где он? Его будто сама вселенная слышит, подсказывает обернуться, ведь там на остром выеме рваный кусок ткани треплется и скорбно бьётся о стекло. Король боится увидеть в этом танце дурное предзнаменование, объясняющее пропажу его владельца. Чёрный одинокий плащ священника ждёт, когда за ним вернутся. А король не знает, вернутся ли. Без жалости к себе он кусает сильно губы и винит себя в том, что случилось, даже несмотря на то, что и сам не знает ничего о произошедшем. Заслуженный привкус крови во рту пробивает на сдавленное всхлипывание. Тело Пака слабеет, колени подгибаются. Неподвижный и растущий ком в горле не даёт право разжать зубы, намертво прижавшиеся к коже опухших губ. Вот он, ответ. Безмолвный и одновременно оглушительный настолько, что от одного лишь осознания кружит голову. — Ваше… — воины без разрешения отбирают короля от церкви. Силком вытаскивают его из сожжённых обломков. Насильно уводят в безопасное место, откуда открывается полная картина, которую не смог бы передать красками ни один художник. Картина, что мрачным голосом вбивает в голову Чимина свой приговор, от которого ноги подкашиваются, не слушаются, — Ваше Величество…