Белая нить

      Поезд проезжал сербские села, разрушенные и сожженные. Вдоль дороги попадались поля со следами недавних битв.       На вокзалах крестьяне встречали поезд с горячим супом, чаем, молоком, бутербродами, жареным мясом, сыром. Постепенно людей стали рассредоточивать по городам. Отцепили вагон, и поезд продолжал дорогу. Ниш – отцепили вагон. Княжевац. Поехали дальше. Заечар. Неготин – предпоследний вагон. Белград - последний! В нем был он.       Косые крыши дышали затхлостью, когда Саша высунул голову из вагона.       На перроне царило столпотворение. Людей было как грязи: взрослых и малых. Они стояли, краснея носами и щеками на морозе. Запахнув телогрейку, которая была ему велика, Саша скинул на станцию мешок и вывалился следом. Окоченевшие пальцы вцепились в лямку, пока он озирался по сторонам, вытягивая лохматую голову на тонкой шее, словно этакая цапля.       Толпа взволновалась: Русские приехали! Сербки в нарядных национальных костюмах, со сплошной вышивкой тотчас забрали детей. Поутихло кругом. Взрослых также приняли гостеприимно, сердечно.       На следующее утро все пошли в городское управление. Там происходила регистрация и размещение по домам, кого куда. Саша помнил тепло, ползущее по костям - топили в управлении не жалея.       — Кто примет семью с тремя детьми?       — Я могу.       — Бери!       — Я могу лишь брата с сестрой или мужа с женой.       — Принимай!       Всех пристроили.       И так он оказались на прочной почве, на месте, внушающем доверие. Его ждала новая жизнь.       Саша знал — Олег в Белграде. А значит и ему надо бежать в Белград.       Пять недель он вертелся по знакомым, вызнавал, планировал. А потом вернулся на свою старую квартиру, где его уже ждали. Сашу тогда гордость больно кольнула булавкой в бок — всего двоих послали за опасным монархистом. Однако, удирая прочь, сквозь зарешеченное окно — голод мучил до прилипшего к позвонкам живота — он думал уже о другом. Как это подло и низко: двое на одного.       Бежать пришлось по пожарной лестнице, на скользкую, обледенелую крышу, в одной рубахе, да с мешком за плечами, в котором сиротливо позванивали последние рубли да старые, уже недействительные, документы. Кровопийцы драли следом, выкрикивая угрозы, но пальбу не поднимали. Знали, черти, иначе быть толпе, а значит и спасению сашкиному.       И поймали бы, если бы не петровская неудачливая удачливость.       Саша споткнулся и полетел кубарем, вперед головой, прямиком с крыш. В голове мелькнуло лишь — забьют, упыри, коли поймают. А потом налетел затылком на каменную кладку.       Проснулся Саша — кругом тихо и пусто. Звезды, прибитые к бархату мерцают, проглядывают в треугольник нависающих над ним соседних крыш. Руки-ноги едва не черные, обморозился. Голова раскалывалась. Перед глазами пелена плотная, будто крыши потонули в дымовой завесе. Но заветный перстень на пальце.       Не нашли. Не лежать ему, привязанному к кушетке и не ждать тюрьмы. Свалился он между домов, на прилежащую крышу (как только не пробил ее?), да так и застрял там. Благо, живой. Живее всех живых.       Только к утру он неслышной тенью приполз на квартиру к Жене Стычкину. Постучал условно, сполз по стенке на заботливо подставленный табурет, рассказал. Женя молча ушел постукивать печатной машинкой.       Проспал Петров до вечера (снился ему старый кожаный альбом и руки, усыпанные перстнями), поужинал жаренной картошкой и получил на руки новенький паспорт. Все как надо: чернила в этом месяце были красные, не чета старым - синим. Получив в спину женин прищуренный взгляд, поспешил на вокзал.       Последний поезд из столицы Петров едва не упустил.       Покупал билет мучительно долго - кассир придирчиво, под лупой, рассматривал каждую петельку в буквах сашиной фамилии. Бросил подозрительный взгляд, но плюхнул на стойку, поверх паспорта, желанный билет. Саша казался себе стремительным, нервным, подозрительным. Трясущимися руками он перебирал завязки на заплечном мешке с жалкими пожитками и крутил пуговицы на старой телогрейке, что отдал ему Женя, бросив мимоходом "замерзнешь, недоросль".       И знал, дурак, что надо вести себя еще тише, но все равно трясся, словно лист на ветру. И дозыркался по сторонам.       Увидев, прямым ходом идущих к нему офицеров, встал, покачнувшись. Одернул рукав, на котором темнели нитки оторванной красной нашивки (Стычкин еще плюнул под ноги и назвал Сашу самоубивцем).       Минуты две он скользил по блестящему мраморному полу, поглядывая на таблички и прислушиваясь к хрипящим объявлениям и едва заслышав "Стой!", как заяц унесся сквозь толпу.       Впрыгнул на подножку двинувшегося поезда, отпихнув раскрасневшегося проводника. Сунул билет, сунул паспорт. Прислонился спиной к стене, отдышался. Взмолился со всею страстью, чтобы поезд не остановили, чтобы никто не заметил куда он делся.       Проводник пихнул ему корешок от билета и паспорт в руки, да определил куда пойти.       Место сашино было простой деревянной скамьей, на которой ему предстояло спать пару ближайших ночей. Почти перина для того, кто последний раз спал на старом матрасе в опальной квартире, просыпаясь от головокружения и тошноты. Он срывался с той крыши раз за разом.       В ту ночь он не спал, он снился.