Не судите книгу

Холод пробирает до костей: Ангелина, сцепив зубы, старается не дрожать, а он нервно переступает с ноги на ногу. Это место пугает куда глубже и сильнее, чем мороз, проходящийся по (ненастоящей) коже. У масок сведенные к переносицам брови и черные провалы ртов, зияющие ненавистью и желанием изничтожить всех и вся. Он предлагает Ангелине свой свитер — та даже не поднимает на него взгляда, только поджимает губы сильнее и мотает головой. Маски щерятся и скалятся острыми ухмылками. — Мы надеемся, вы согласны, что это необходимо. — Это не должно занять много времени. — Возможно, и займет, но не все ли равно? Он хмурится — Ангелина втягивает голову в плечи. Трость у нее в руке подрагивает в такт его сердцебиению. Впереди скрипит петлями огромная деревянная дверь — он не помнит, как она тут появилась, но это явно что-то, что контролируют те, кто скрывается за уродливыми пугающими масками. — Вы ведь это понимаете, — лживо-участливо уточняет одна из масок, — Ангелина? Ангелина вздрагивает, как от пощечины, — и молча кивает. Он не понимает, что точно происходит, но ему почему-то очень страшно. — Отлично, — все та же маска улыбается еще шире. — Тогда вы свободны. Он смотрит на маску в упор: — Мы… можем, наконец, идти домой? Дружный истерический хохот режет ему уши. — Право, будь он написан чуточку поумнее, я бы подумал, что он блефует, чтобы сбежать. — А ведь и правда: глупый, как пробка. — Еще и простой, что твой валенок. — Нет, — неожиданно серьезно отрезает одна из масок. — Свободна исключительно Ангелина. А ты, дрянь, — ухмыляющееся ненастоящее лицо приближается к нему и растягивает деревянную прорезь рта так широко, словно хочет порваться на две части, — остаешься здесь. Он отшатывается. — Ангелина? — тихо зовет он. Ангелина не откликается. — Ангелина, это не может быть правдой. Не может же? — Ангелина сжимает трость до побелевших костяшек, но все так же молчит, заставляя холод проникать все глубже в кости. — Ангелина?.. Он прикасается к ее плечу — Ангелина вздрагивает и с усилием сбрасывает его ладонь, свободной рукой утирая глаза. Он замечает на маленьком кулаке влажный блеск. — Ангелина? В ответ только тонкий всхлип — он еле успевает поймать падающую из маленькой руки трость и придержать Ангелину за спину. Он ловит ее взгляд — глаза наполнены слезами, а губы подрагивают, — и прижимает к себе. Ангелина упирается ладонями в его плечи. — Не надо, — шепчет она, — перестань, я же… Я не смогу. У нее в глазах — боль и тоска всего мира, средоточие отчаяния и нежелания разжимать свои тонкие пальцы, вцепившиеся в его свитер. Но — Ангелина сильная девочка. Но — Ангелина разжимает пальцы. Но — Ангелина делает шаг назад. Он поджимает губы. Они трясутся. Зубы впиваются в плоть до боли. Лишь бы не закричать, лишь бы не заплакать, лишь бы не протянуть руку и не сказать, срывая голос в почти что шепот: «Ангелина, давай уйдем; Ангелина, мне здесь не нравится; Ангелина, мне страшно; Ангелина, Ангелина, Ангелина». Ужасные длинные черные лапы вцепляются в его руки и тащат в разинувшую пасть дверь — он не успевает опомниться, только цепляется за испуганные глаза Ангелины, разинутый в беззвучном оклике рот и слезы, текущие по еще по-детски пухлым щекам. — Соловей! — она делает несколько быстрых шагов, но лапы теней не дают ей двинуться дальше, натянувшись из темноты, словно полицейская лента. — Соловей, я вернусь! Ты меня слышишь? Соловей! Мы уйдем отсюда вместе! Я вернусь за тобой! — Ангелина! Он хватается пальцами за дверной косяк и дергается несколько раз в тщетных попытках освободиться от хватки теней. — Соловей! Это становится последним, что он помнит перед тем, как пятьдесят лет сливаются для него в сплошную темноту, наполненную только болью и лишенную любви и нежных рук с тонкими пальцами.