Не судите книгу

У нее в горле — застрявший крик отчаяния вперемешку с хрипом. У нее на глазах — застывшие глубоко за веками намечающиеся слезы вперемешку с сузившимся от страха зрачком. У нее по рукам — дрожь неистовая, ненормальная, до боли в костях и мышцах, почти что судорога. У ее персонажа — глаз, смотрящий на нее с руки недоуменно и с толикой боли. — Ангелина… Почему я вижу тебя, стоя к тебе спиной, Ангелина? У нее нет ответа. У нее есть только замершее в иллюзорном порыве сердце, первые пару секунд трепыхающееся нервно и отчаянно: «Сон. Это все сон». У Соловья боль в глазах — тех, что на лице — и отчаяние на глубине зрачков как отражение ее собственных. Она делает несколько быстрых коротких вдохов — и лишь один медленный выдох, покуда легкие не начинают болеть. Без паники. Ты большая девочка, Ангелина. Без паники. Без паники. Без па… Гребаная девчонка. Гребаные монохромы. Гребаный Круг. У нее паника смешивается с желанием уничтожить все вокруг. Чтобы ни камушка, ни щепки — чтобы, как Варчук, полыхать пламенем и уничтожать города и мосты. Чтобы никто больше его не тронул. Чтобы не слышать этих истовых хрипов и громких вскриков сквозь прокушенную до крови — чернил — губу. Чтобы не смотрел Соловей не нее так отчаянно, ожидая ответа, которого — какая же она бесполезная — у нее нет. Чтобы не шептал он, отталкивая ее руки: «Мне не больно, правда, мне не больно, не больно, не больно, Ангелина, отойди». Ей как будто снова девять — а Соловья как будто снова забирают от нее, тянут на чернеющее дно безумия лапами чертовой девчонки, забираются в светловолосую голову да раздирают ее на куски с переливами ненормального детского смеха глубоко в мозгу. Ей как будто снова девять — и она не знает, как унять бешено рвущееся из груди сердце. Ей как будто снова девять — и она снова умирает внутри. Девчонке нужна Романова — и у нее отчаянный крик рвется из груди, потому что, Господи, она только что потеряла одну студентку, пусть не тихоню-отличницу, но _свою студентку_, которую любила до дрожи, хоть и отчитывала иногда. Девчонке нужна Романова — и за нее девчонка готова разнести Круг и уничтожить Соловья подчистую, превратить его в то, что будет убивать ее студентов снова и снова, покуда не останется никого. Девчонке нужна Романова — и от боли ей хочется плакать. Но нельзя. Без паники. Ты взрослая девочка, Ангелина. Пожалуй, даже старовата для всего этого дерьма, но что поделать? От самоиронии становится тошно. У Соловья на коже письмена — гребаный садизм, а у Корецкого на языке слова — хлесткие и болезненные, бьющие под дых, прямо в сердце острым ножом. «Да, — хочет крикнуть она в ответ, — мне платят за ваши смерти! Ведь я получаю деньги за то, чтобы плакать из-за вас и пить корвалол стаканами!» Она много чего хочет закричать. В том числе и просто — сорвать глотку, согнувшись напополам, чтобы заложило уши, чтобы больно стало не только внутри. Но — ты ведь большая девочка, Ангелина. Большие девочки не плачут и не кричат. Большие девочки не топают ногами и не требуют отдать назад свои игрушки. Большие девочки берут в руки трость — и с неистовой злостью во взгляде шагают в собственные книги. Большие девочки мысленно целуют холодный напряженный лоб своих персонажей — и обещают им все исправить. Потому что большие девочки не поддаются панике. Потому что большие девочки должны исправлять то, что происходит у них в Библиотеке. Потому что большие девочки в ответе за своих персонажей — и за своих сыновей.