Недотрога

Просыпаются одновременно. Просыпаются, вцепившись друг в друга так, что и не разобрать сразу где чьи руки-ноги находятся. Просыпаются, вздрогнув от звонкого, требовательного крика: — Шань, подъем! Сонная теплая магия за мгновение рушится, и Тянь широко распахивает глаза. Дергается, явно не определившись, куда именно дергаться нужно, и что вообще делать. В сторону окна смотрит, и Рыжий на всякий случай хватает его запястье: не, чувак, не в мою смену, никаких больше окон. Что угодно, только не утро, начавшееся с того, что придется объяснять собственной матери, почему на клумбе с гортензиями валяется переломанное в нескольких местах тело. В коридоре слышатся торопливые шаги, Джия останавливается прямо около двери, и Рыжий руку Тяня сжимает покрепче. Громко орет: — Я проснулся! Сейчас! — прижимает палец к губам, шепотом поясняет: — Не зайдет. И она на самом деле не заходит. Коротко сообщает, что завтрак на столе, а она будет поздно, желает, чтобы день выдался не совсем отстойным и, грюкнув чем-то напоследок, хлопает входной дверью. В квартире повисает тишина, и только Страшила в ногах тарахтит, месит передними лапами колено, цепляя одеяло когтями, и недовольно мявкает, когда Рыжий, дернув ногой, сгоняет его на пол. Прямо перед лицом зеленая динозавровая задница, Рыжий, фыркнув, отпихивает ее подальше. Апатично думает: бля-я-ядь. Коты. Мягкие игрушки. Нужно еще пижаму купить. Потом на олимпиаду сгонять. Помочь Юби очередной праздник устроить. Городская легенда же, че. Тянь рядом ерзает. Расслабляется, поняв, что опасность миновала, и двигается ближе. Мечтательно тянет: — Я там что-то про завтрак слышал. — Не обольщайся. — Не успеем? Рыжий нетерпеливо фыркает. Если выбирать между завтраком и ладонью, которая с каждой секундой все ниже по животу гладит, — выбор очевиден. От отсутствия завтрака никто пока не умирал. А вот случаи летального исхода от перевозбуждения были. Или не были. Но сейчас будут. Потому что трясти начинает как-то сходу и очень ощутимо. Потому что у Тяня с каждой секундой глаза все темнее становятся, а руки — все настойчивее. И на щеках проступает румянец — Рыжий ничего красивее в жизни не видел. Рыжий тянется, трогает губами скулу, сопит сбивчиво, заводясь все больше, и размеренно оглаживает чужой бок. Ведет бедрами, прижимаясь пахом к паху, и окончательно дуреет, когда Тянь начинает размеренно двигаться в ответ. Трется неторопливо, дразнится, зная, что надолго Рыжего не хватит. Что еще немного совсем — и ткнется лицом в шею, пытаясь сдержать стон. Еще немного совсем и, если продолжить в том же темпе, начнет тихо беситься от жадности и судорожно жаться ближе. Потому что терпение — это не про Рыжего. Потому что сколько бы Рыжий с ним ни трахался, каждый раз накрывает как в первый. Потому что Тяня всегда мало. Во всех смыслах. Рыжий даже понять не может в чем это «мало» заключается, но точно знает, что оно есть. Тянь — как последняя неделя каникул: можно ни в чем себе не отказывать, но внутри уже тоскливо, и хочется вставать пораньше, а ложиться, только когда глаза слипаются — чтобы каждый день растянуть на подольше. — Рыж, тебе опаздывать нельзя, — у Тяня голос дрожит, срывается. И сам он в противовес словам, обнимает крепче, обхватывает, переворачивая на спину и подминая под себя. Нависает сверху, трется возбужденным членом о член и дышит так часто и мелко. С закрытыми глазами прижимается щекой к щеке, целует за ухом. Черт знает, кого убедить пытаясь, выдыхает прерывисто: — Не успеем. Собираться нужно. Рыжий едва удерживается, чтобы не рявкнуть: да не нужно мне сейчас ничего, кроме тебя. И плевать, что там через час будет: опоздание или Солнце к хуям взорвется — вообще без разницы. Лишь бы сейчас, вот так, задыхаясь, по спине гладить и чувствовать, как сердце с каждой секундой быстрее разгоняется. Лишь бы впиваться зубами в шею, пытаясь одновременно с обоих белье стянуть. Лишь бы как угодно — быстро, неловко, руками, — но до конца. Футболка на животе задирается, и получается так, как хотелось — кожа к коже и очень близко. Получается просто отлично, потому что Тяня от этого «близко» тоже ведет. Тянь задыхается его именем, приподнимает бедра, чтобы удобнее было скользнуть рукой, обхватывает потяжелевший напрягшийся член, скользит сверху вниз, размазывая смазку, и, чувствуя, что ее слишком много, изумленно охает: — Так сильно хочешь? — рукой двигает размеренно, обхватив уже обоих, и вздрагивает, когда Рыжий кладет пальцы поверх его. От лица ни на секунду не отрывается, и вот так, глаза в глаза, становится совсем жарко. Становится невыносимо, потому то второй рукой по волосам гладит, по виску и скуле, будто смотреть ему мало, будто каждую эмоцию хочет на кончики пальцев поймать и запомнить. Губами к губам тянется и целует так нежно, так бесконечно ласково, что отвечать толком не выходит. Выходит задыхаться, срываясь в глухие стоны, между делом отмечая, что рукой там, внизу, двигает именно так, как нравится Рыжему. Не ему самому — Рыжему. Не замедляется, когда тот жмурится и плотно сжимает губы, чтобы не застонать. Не замедляется, но жмется лоб в лоб, сбивчиво просит: — Сейчас, подожди… подожди меня, — и через пару рваных движений кончает вместе с Рыжим, до боли вцепившись в его волосы. Двигаться не хочется совершенно, но Рыжий все же тянется за футболкой, лежащей на стуле рядом с кроватью. Осторожно впихивает ее между животами, вкладывает в ладонь Тяня, чтобы не перепачкать постель и, потом, отбрасывая на пол, понимает, что она не его. Сообщает охрипшим голосом: — Тебе опять в моих шмотках идти придется. — Хорошо. — И без учебников опять. — Я рюкзак в ваших кустах спрятал. — Дождь же. — В пакет завернул. — Тянь, уложившись щекой на грудь, ерзает, прислушивается к замедляющемуся сердечному ритму, тихо и очень серьезно спрашивает: — Все хорошо? Рыжий уже рот открывает, чтобы ответить. Однозначно и коротко, не задумываясь, а потом вплетается пальцами в волосы, натыкается взглядом на динозавра, валяющегося у стены, и простой ответ вдруг превращается в целое откровение: ох ты ж, блядь, а ведь и правда — все хорошо. Настолько, что аж страшно становится.

***

На кухне Тянь строго втирает Страшиле о вреде переедания, и Рыжий, выйдя из душа, еще некоторое время стоит, придерживая за края висящее на шее полотенце. С закрытыми глазами слушает, боясь нарушить идиллию. Но настенные часы тикают, планомерно отмеряя секунды, напоминают о том, что утро не бесконечное, а опаздывать ему и правда нельзя. Старая кофеварка, которую Джия предусмотрительно оставила включенной, тихо шипит, манит к себе терпким ароматом, и первое, что делает Рыжий зайдя на кухню, наливает себе полную чашку, прихлебывает прямо так, без сахара, с интересом поглядывая на Тяня, который задумчиво изучает содержимое тарелки, рассматривает бледно-желтое варево, принюхивается и наконец спрашивает: — Это каша? — Скорее, омлет. Но это не точно. Я же говорил: не обольщайся. Тянь нерешительно протягивает тарелку: сам, мол, определи, что это, и заодно реши, будем мы это есть или нет. Усмехается, когда Рыжий молча забирает и высыпает содержимое в мусорное ведро. — Это странно. — Что? — То, что твоя мать настолько не умеет готовить. — Ты тоже не умеешь, — дергает плечом Рыжий. Достает из холодильника кусок сыра и банку мясного паштета, из навесного шкафа — хлебницу. Неожиданно для самого себя поясняет: — Отец всегда готовил. Мама кухню терпеть не могла, сколько я себя помню, но иногда все же пыталась. А потом, когда он в тюрьме оказался, она к плите и близко не подходила. Она ее даже не включала. Заказывала доставку или покупала то, что только разогреть нужно. Как будто, если начать делать то, что обычно делал он, то это вроде как перестать его ждать или… не знаю. — Смириться, — после долгой паузы подсказывает Тянь. И голос у него тихий, бесцветный почти. Голос у Тяня такой, что никаких сомнений не остается: понял. Понял, что Рыжий сейчас — о самом сокровенном и без прикрас. Понял, и что делать не знает. Нет способа подготовиться к тому, что кто-то однажды разложит перед тобой всю свою жизнь как лист бумаги, расправит все сгибы пальцами и спросит: посмотреть хочешь? Видишь, вот тут перемято, тут перепачкано, здесь слегка надорвано, а вон там, в уголке, и вовсе в клочья. Нравится? Рыжий, поджав губы, отворачивается. Добавляет в чашку сахар, перемешивает с излишним усердием и сухо сглатывает, когда Тянь подходит ближе. — Расскажи. — Нечего больше рассказывать. Отец умер. Она так и не научилась готовить, не самая большая проблема. Остальное и так знаешь. Все знают. — Она заболела? Рыжий криво усмехается: можно и так сказать. Но обычно говорят по-другому. Обычно говорят так, чтобы задеть побольнее. Они с матерью о тех временах стараются не вспоминать: слишком все было страшно и слишком все получилось быстро. Сначала казалось, нужно просто привыкнуть, что они теперь вдвоем, без отца, привыкнуть к мысли, что он не вернется, его больше нет. Рыжий ходил в школу, она — на работу, по вечерам и выходным дням они долго гуляли в парке, играли в настольные игры и смотрели дурацкие шоу по телику. Все было нормально. Не хорошо, но нормально. Джия тоже была нормальной. Обычной. И совсем не плакала. — Она запуталась. — Как это? Рыжий пожимает плечами: это — на удивление просто. Когда боль не вмещается в сердце, она поражает разум. Не сразу, постепенно, по чуть-чуть. Все началось с пустяка, с ничего не значащей мелочи: однажды, накрывая к ужину, она поставила на стол три тарелки, задумалась, зачем-то извинилась, убрала лишнюю и сделала вид, что ничего не произошло. Спустя пару месяцев, просыпаясь посреди ночи, Рыжий начал слышать ее тихий голос и смех, доносящийся из родительской спальни, и все никак не мог понять: с кем она говорит? Почему при этом почти не говорит днем. Почему теперь она подолгу сидит в кресле, уставившись в одну точку, и иногда даже не слышит, как он ее зовет. И испугался до усрачки, когда Джия на какой-то пустячный вопрос с улыбкой ответила: «Милый, спроси у папы». — Шань? — Пальцы Тяня поверх его ладони ложатся, сжимают, возвращая в настоящее, и Рыжий вздрагивает всем телом. Растерянно моргает, понимая, что натурально завис, и трясет головой: все, закончили. Тянется к верхней полке в шкафу, бу́хает на столешницу коробку со специями, выуживает из разноцветных упаковок пакетик с душистым перцем для бутербродов. Слышит, как Тянь рядом медленно выдыхает через нос. Не то раздраженно, не то разочарованно: понял, что продолжения не будет. Понял, но сдаваться не собирается. — Все было плохо? — Нормально было, — твердо говорит Рыжий. — Она вовремя поняла, что происходит что-то неладное, и обратилась за помощью. Тот день Рыжий запомнил лучше всего. Со смерти отца прошел без малого год, а она успела запутаться окончательно. И это был не тот случай, когда проснувшись утром не сразу вспоминаешь вторник сегодня или среда. Это уже был даже не тот случай, когда не можешь понять, умер у тебя муж или просто задержался на работе. С этим они как-то жили. А потом, однажды она перепутала собственные пальцы с кулинарной лопаткой и влезла ими в кипящее в сковороде масло. С абсолютно пустыми глазами и не чувствуя боли. Рыжий тогда заверещал в голос, а она запоздало очнулась. И уже позже, сидя с перевязанной рукой за столом напротив Рыжего, спокойно сказала, что какое-то время им придется пожить отдельно. Что она заберет его, как только сможет, и они снова будут вместе. А пока вместе нельзя, потому что ей нездоровится. Потому что она может причинить вред себе или ему. — А ты? — Что я? — Рыжий упрямо отворачивается, когда Тянь перехватывает за руку, тянет к себе и, не глядя на Рыжего, настойчиво поглаживает по запястью большим пальцем. Снова, снова и снова — расскажи. Рыжий залипает на это прикосновение так основательно, что забывает моргать. Так и стоит, пока перед глазами не начинает расплываться. — Подрался, сломал руку. Ну, как подрался, мне десять было, на драку это особо не тянуло, просто место было неудачное: лестница. Я с нее пока летел, она мне, сука, просто бесконечной казалась. Случайность. А под гипсом потом чесалось. И когда его сняли, тоже чесалось. Особенно, если дотронуться. Рыжий неловко выворачивается и, опустив глаза, переводит дыхание. Школьный мозгоправ был бы в восторге. Возможно, задал бы пару уточняющих вопросов, направленных на то, чтобы Рыжий лучше понял, что с ним произошло. Например: каждый раз чесалось? Или: насколько сильно? А может, и того круче: как вам кажется, с чем связана эта реакция? Рыжий вот хуй бы что на это сказал. Хотя все ответы у него есть. Да, каждый раз. И да — сильно. Настолько, что под ногтями оставались частички кожи, а на руке воспаленные полосы, которые заживать не успевали. И с чем это дерьмо связано, Рыжий тоже понимает: когда тебя трогают чужие люди, в жизни происходит пиздец. Что-то каждый раз оказывается сломанным. Отца увозят в полицейской машине из полутемного переулка, а потом он умирает. Или ты живешь в приюте, потому что твоя мать не в себе, и ты понятия не имеешь, увидишь ли ты ее снова. Когда тебя трогают, ты как-то совсем не помнишь, сколько раз до тебя дотрагивался кассир в магазине, учитель физкультуры или случайные люди в автобусе. Ты помнишь только вот это: если трогают — значит, все плохо и будет еще хуже. Так появляется страх. Тот, что за границами разума и логики. Который никуда не девается, но постепенно трансформируется в злость и примитивную физическую реакцию: оттолкнуть, ударить, покалечить. И вот тогда становится легче, потому что теперь есть способ защититься от этого страха. И чесаться больше не надо. Школьный мозгоправ точно был бы в восторге. Возможно, даже похвалил бы. У Тяня восторга нет. И вопросов нет. Дышит чуть чаще положенного, учитывая, что стоит совсем неподвижно, коротко облизывает пересохшие губы, смотрит напряженно и долго. Смотрит так, будто не только сказанное услышал, но и мысли, и знает все и во всех деталях. От этого взгляда — не по себе. Настолько, что дышать становится больно, и Рыжий непроизвольно делает шаг назад, выворачивая руку из цепких пальцев. Тянь отпускает сразу же. Отворачивается, упираясь ладонями в столешницу, и Рыжий отчетливо видит, как на щеках желваки прыгают и пару раз дергается кадык. Рыжий все ждет, что он что-то скажет. Но Тянь зачем-то начинает лихорадочно складывать вытащенные Рыжим пакеты со специями обратно в коробку. Психованно. Что-то рассыпав. А потом громко выдыхает, прикрывает глаза и, повернувшись, сгребает Рыжего в охапку. Обнимает так, будто ребра сломать хочет. Обнимает так, что на самом деле становится больно. Но вот дышать — дышать почему-то становится легче.