Недотрога

Над городом тучи свинцовые. Над городом клубится и хмурится. Тревожит раскатами дальними, целует сыростью кожу и ветром дурное нашептывает. Остановись, не беги, не спеши. По сторонам посмотри, на себя посмотри. Видишь? Все то же небо, все та же земля. Все те же волосы рыжие и кеды потасканные. Все по-прежнему. Все по-другому. Ничего не меняется, а одного человека оказалось достаточно, чтобы с целым миром вдруг помириться и все обиды этому миру простить. И самая большая забота — автобус запаздывающий, который еще десять минут назад должен был на остановку прибыть, обдать облаком тепла и выхлопных газов, распахнуть двери и отвезти к тому, в ком теперь целый мир заключается. Ветер со стороны моря налетает, пробирается влажной прохладой под ветровку, рассыпает по телу мурашки и поднимает дыбом волоски на руках и шее. Рыжий зябко ведет плечами: ветер, это все ветер. Совсем немного еще — отходняк от разговора с матерью. Самую малость — недосып. Оттого и муторно. И погода еще поганая. Такую погоду первыми кадрами в триллерах да слезливых мелодрамах показывать. Ветер, тучи, грохочет, беснуется, и сразу понятно: сейчас что-то будет, что-то обязательно пойдет не так, что-то испортится, сломается, разобьется. Готовься. В телефоне — не отвеченное от Шэ Ли, который еще раз уточнил, не передумал ли Рыжий насчет работы, и которого он не удостоил ответом. Можно было, конечно, и удостоить. Можно было своим коронным «пшнх» отмахнуться. Но еще раз слушать про игрушки, зверушки и эксперименты не хотелось, и еще меньше хотелось, чтобы вся эта дрянь в телефоне на память осталась. Пусть фантазирует в свое удовольствие, лишь бы не лез. Рыжий дергает молнию на толстовке повыше, застегивает до самого края и, подняв воротник, прячет в него подбородок и губы. Да ну на хер. Вот скоро до пункта назначения доберется и успокоится. Плохая погода — всего лишь погода — пройдет, завтра теплым циклоном сменится, и снова над городом засияет солнце. Тревога — это просто тревога, потому что сложно вот так разом переключиться и поверить, что все у тебя вдруг наладилось и дальше тоже хорошо будет. Может, даже лучше будет. Может, так и вправду бывает, а тот, кто становится целым миром, никогда не разочаровывает и не дает повода сомневаться. С неба первые капли срываются: редкие, но тяжелые. Значит, сейчас ливанет, за считанные минуты наберет силу и на город серой стеной обрушится. Рыжий, подойдя к самой обочине, вытягивает шею, пытаясь разглядеть в автомобильном потоке синюю морду автобуса. Пара крупных капель прилетает по макушке, мокрым холодом стекает по затылку за воротник, и Рыжий возвращается к остановке, прячется под мутно-прозрачным козырьком и уже оттуда наблюдает, как дождь набирает силу. Может, знамение, а? Дождь этот и автобус, который опаздывает. Пакет жгучего перца, который собирался заранее в рюкзак положить, а дома засунул в коробку со специями да так и забыл. Может, вернуться? Может, все один к одному из мелочей складывается? Может, и предчувствие дурное не зря? Густые капли растекаются по козырьку. Рыжий, запрокинув голову, смотрит на них, разминая шею. Думает: тьфу ты, блядь. И едва удерживается, чтобы не сплюнуть под ноги. Может, может, может. Знамения, да. Просто спать надо больше, а херней страдать меньше. Дождь, потому что весна. Автобус сломался, с автобусами такое случается. А у Тяня в шкафу что-нибудь из специй точно найдется. Но внутри не унимается. Внутри скребется. А по крыше все барабанит, монотонно, настойчиво. Рыжий, опираясь спиной о стену, глаза прикрывает и распахивает их, только когда слышит, как здоровые колеса с шумом рассекают глубокую лужу и характерно фыркает выхлопная труба. В салоне тепло и сухо, но народу многовато, сразу хочется в самый самый хвост забиться, прилипнуть к заднему стеклу и смотреть вдаль: проехали всего-то две остановки, до Тяня еще четыре, а грозовые тучи будто намного дальше теперь, в серую вату сбиваются, торопятся, а угнаться не могут. На ресепшн в холле — незнакомая женщина. Персонал здесь посменно меняется, Рыжий всех давно в лицо выучил, а ее ни разу не видел, новенькая, наверное. Отложной воротничок светлой блузки, дежурная улыбка и легкое любопытство в глазах. Смотрит внимательно, и только когда Рыжий, кивнув, пытается пройти мимо, доброжелательно отвечает на приветствие и уточняет, куда он направляется. Потом уточняет, ждут ли его. Потом мимолетно косится на охранника в другом конце холла: внимание, код красный, у нас тут уличные мальчишки в потасканных кедах к лифту пробраться пытаются. Просит подождать минуту и тянется к телефону внутренней связи. Рыжий, поджав губы, послушно останавливается. Знамение, блин. Точно же. Сколько раз он тут бывал — сосчитать не получится, и ни разу его не останавливали. Сначала потому что с Тянем приходил, потом… а что потом? Волосы рыжие — вот и запомнили. Вот ни разу и не спросили, к кому и зачем. Под ногами грязное мокрое пятно: вот же, как только умудрился столько с улицы натащить. Кому-то после его ухода в срочном режиме подтирать придется. Здесь же другой мир: в дорогущем авто — на подземную парковку, оттуда — на лифте на свой черт знает какой, не промочив брендовую обувь и не запачкав сияющий пол. Здесь же другой мир, в него просто так всех подряд не пускают. — Добрый вечер, мистер Мо. Проходите, — рядом с незнакомой девушкой появляется прежняя, хорошо знакомая ему сотрудница, улыбается искренне, не одними губами, а вот так, по-настоящему, когда в уголках глаз морщинки собираются, и, заметив тоскливое сомнение на лице Рыжего, поясняет отчасти ему, отчасти новенькой сотруднице, которая, не успев сделать вызов, кладет телефонную трубку на место. — Вы в списке постоянных гостей мистера Хэ, у вас круглосуточный пропуск без предварительного оповещения. Прошу вас. Рыжий даже сил кивнуть не находит. Хмурит брови — полезный навык, отработанный на отлично, — идет к лифту, краем уха улавливая, как мисс Линь вполголоса обращает внимание новой сотрудницы на важный нюанс: прежде чем беспокоить владельцев, нужно обязательно свериться с базой — это раз, ни в коем случае нельзя заставлять важных гостей ждать — это два. В лифте камера с потолка смотрит, и Рыжий трет подбородок тыльной стороной ладони, пряча улыбку: вот как оно все просто, оказывается. Вот как попадают в чужой мир, если там ждут: по круглосуточному пропуску без предварительного оповещения. Это же совсем как окно, настежь открытое, в которое можно посреди ночи забраться, не боясь, что прогонят. Трель звонка по ту сторону двери колючим ударом сердца отдается. Мурашками на загривке. Тремором в пальцах. — Привет. Я думал, ты позже… У него губы соленые. Футболки нет, и кожа горячая, влажная. Рыжий жмется сильнее и ближе, оттесняя к стене, упирается в нее ладонями по обе стороны от его головы. Целует, забираясь языком в рот, задыхаясь от жадности. Едва удерживается, чтобы мокрый висок языком не лизнуть. Тычется лбом в плечо, подставляя затылок и спину под чужие руки. Косится на брошенный посреди лофта баскетбольный мяч и полотенце на спинке дивана. Говорит: — От тебя воняет, — и тянет, тянет в себя запах свежего пота с примесью туалетной воды. Думает: господи, боже, все, совсем пизда. Что ж ты как наркоман. Что ж ты как олень в свете фар, который догадывается, что опасно, что оно и убить может, а вместо инстинкта самосохранения — тупая мысль: ну, еще немножко. Может, и убьет. А может, обойдется. Тянь пальцами в волосы на затылке зарывается: — Я думал, ты позвонишь. Как прошло? — Не знаю. Зонг сообщить должна. Не думаю, что мне что-то светит, но к экзамену она меня обещала допустить, независимо от результата, а значит… — Твоя мать не будет пинать тебя ногами за то, что остался на второй год? — Да. И еще она знает. — Что знает? Рыжий сбивает с ног кеды, отталкивает ногой подальше к двери: здесь бы еще все не перепачкать. Снимает ветровку, кладет ее на тумбу для обуви, фиксирует на ней взгляд, грызя щеку. Слова так и не находятся, и Рыжий невнятным жестом указывает на себя, потом — на Тяня. Тот настороженно молчит в ответ и слишком облегченно выдыхает, когда Рыжий поясняет: — Нормально все, из дома не выгнала. Мы, вроде, даже поговорили. Я только ни хера не помню, что она говорила, потому что у меня в башке шумело, но вроде ничего такого. Просто неожиданно получилось. Я до сих пор понять не могу, как она догадалась. — Ну, остальные же как-то догадались. Тянь, заметно расслабившись, небрежно плечами пожимает, идет к дивану и, подхватив полотенце, трет им лицо. Поначалу даже не замечает, что Рыжий, вместо того чтобы следом пойти, так и стоит, приоткрыв рот: кто, блядь, остальные? Какие остальные? — Ой, да брось. Ты же не думал, что никто не знает? Цзянь с Чженси. Охрана Цзяня. Юби. Да все, Рыж, все. Даже мой брат понял. — Рыжий вместо ответа только таращится, и Тянь, демонстративно закатив глаза, цепляет полотенце на шею: — Чего ты стоишь-то как в гостях? Проходи, располагайся. Я сейчас. — Че? — В душ, говорю, схожу. Воняет же. Рыжий его до двери медленным поворотом головы провожает, потом долго на эту закрывшуюся дверь смотрит. Наконец-то находит, что сказать: вообще-то, да, он именно так и думал. Что никто не знает. Потому что они, вроде как, прячутся. Но поздно уже: в ванной вода шумит. Поздно уже: не орать же теперь во всю голосину. Поздно уже: окончательно понятно становится — он никогда и не прятался. Отсюда и Цзянь с его протяжно-придурочным «Я-я-ясно», и Юби с ее «Ты должен прийти, обязательно», и странный взгляд Би на вечеринке, и все остальные чужие взгляды — тоже отсюда. Спектакль «Инкогнито» — в грандиозном провале, потому что кое-кто с самого начала хер положил на сценарий. За окнами — мелкой моросью дождь, капли тонкими нитями льнут к панорамным окнам, переливаются в свете города, гипнотизируя серебром. Рыжий, засунув руки в карманы, подходит поближе. Смотрит. Слушает непогоду снаружи и затишье внутри. Потом, встряхнувшись, идет на кухню. Впервые честно признается себе, что готовить собирается вовсе не потому, что сам хочет есть. На столе у мойки большая коробка с последним куском засохшей пиццы, Рыжий, прикрыв крышку, упихивает ее в шкаф с мусорным ведром, фыркает, когда там обнаруживается еще одна, а на холодильнике — пара новых буклетов с рекламой ресторанов, предлагающих доставку на дом. А вот в самом холодильнике — надо же — еда. Человеческая, но сырая. Рыжий, оглядев полки и овощной отсек, достает кусок охлажденной говядины и пару луковиц, виснет на дверцах шкафа, выискивая подходящие специи, отвлекается на звук входящего сообщения. Читает его дважды и хмурится, погасив экран. Включает заново и читает еще раз. В голове вертится лаконичное «охуеть», но вряд ли оно для ответа подходит, хоть и передает весь спектр эмоций. Куда лучше — такое же лаконичное, но ничего не выражающее «спасибо». И вдогонку, опомнившись, теперь уже правильное: «Спасибо вам». А потом — говядину назад в холодильник, подложку с куриной тушкой — на стол. Состроить хмурую рожу, расплыться в улыбке, попробовать еще раз состроить. Снова вернуться к шкафу со специями: не может же быть, чтобы совсем ничего острого не нашлось. Тянь возвращается, когда Рыжий третью дверцу распахивает: ту, где вместо продуктов или хотя бы посуды, лежит покрытая пылью стопка журналов. Кто вообще хранит журналы на кухне? А ваза? Ваза-то ему на хрена вообще? — На хрена тебе ваза? — От дяди осталась. — Тянь, пахнущий морем и цитрусом, опирается бедрами на кухонную тумбу, потом и вовсе садится, с интересом наблюдая, как Рыжий перемещается по кухне, поочередно открывая шкафы. — Клад ищешь? — Перец. Острый. Есть? — Может, и есть, — судя по интонации, его ответ Тянь пропустил мимо ушей. Зато полностью сосредоточился на его передвижении, чтобы в подходящий момент, как только рядом окажется, за плечо уцепить и потащить к себе. Рыжий сильно не сопротивляется. Рыжий вообще не сопротивляется: подходит ближе, вклинивается между приглашающе разведенными ногами и к губам тянется. Чтобы на этот раз не торопясь, чтобы долго и чувственно, поглаживая шею и плотно закрыв глаза. У него волосы мокрые, с затылка по пальцам течет и ворот футболки пропитывает, а Рыжий все оторваться не может. Лишь на мгновение отстраняется, чтобы полной грудью воздуха глотнуть и тут же вернуться. Тянь, ерзая, ближе двигается, задевает что-то рукой, и оно катится, падает, глухо шмякнувшись на пол. — Лук, — констатирует Рыжий и, отойдя на полшага, тянется к мобильному. Нечего с настроя сбиваться: целая ночь впереди, а тут курица и намечающееся матерно-кулинарное шоу, можно немного и потерпеть — когда еще такое увидишь. Тянь, взяв в руки мобильник с открытым сообщением от Зонг, хмурится едва заметно: что, мол, у тебя там такое срочное. Просматривает бегло, отдельные фразы вслух себе под нос бормочет: — Четвертое место… крайне разочарована… верные решения… отсутствие черновиков… безответственность… Пизанская башня. — Тянь, подняв на него глаза, пару секунд молчит, потом морщит лоб: — То есть, у тебя ни одной ошибки, а в тройку лучших ты не попал из-за того, что черновиков нет? — Да. — А башня зачем? Рыжий многозначительно поджимает уголки губ: — Это была не башня. — Хуй? — Хуй. — Умница. Тянь с улыбкой наблюдает, как Рыжий наклоняется за упавшей луковицей, и снова тянет к себе. Коротко к губам прикасается, еще и еще раз, снова повторяет: — Умница. Но на этот раз по-другому совсем. На этот очень серьезно. Вполголоса. Едва ли не шепотом, от которого мурашки по спине и рукам разбегаются. За затылок обхватывает и ногами своими длиннющими обвивает за бедра. Целует опять, притираясь к паху. У Рыжего луковица в ладони сначала шелухой шуршит, потом выскальзывает, громко бухает о столешницу, даже сквозь нарастающий шум в ушах слышно. Возвращает в реальность. Не полностью, не до конца. Но все же. — Я в десятке, — твердо говорит Рыжий, а угол губ в улыбку дергается. — Помнишь? Ты обещал. Сам предложил. Любое желание. — Помню. Придумал? — Конечно. Заранее. Рыжий косится на разложенные на столе продукты, раздумывая: стоит ли? Может, с чего попроще начать: весело-то, конечно, будет, но пиздец же кухне, непременно же пиздец. Тянь с готовностью кивает. Отклоняется назад, ладонями упираясь в столешницу, при этом как-то ухитряется изъебнуться и ноги свои, закинув повыше, на пояснице скрестить. Ждет, склонив голову на бок и пытливо глядя в глаза. Ждет, снова ерзая так, что мыслей в голове Рыжего становится все меньше и меньше. Ждет, а потом, заметив на лице Рыжего отстраненную задумчивость, понимающе усмехается. Спрашивает: — Хочешь меня трахнуть? Очень спокойно и тихо спрашивает. А Рыжего перемыкает так, что в глазах темнеет. Не понять даже: от самого вопроса или от интонации этой ровной и доверительной. Рыжий переводит дыхание, стараясь сделать это потише, облизывает вмиг пересохшие губы. — Я… вообще-то, я курицу хотел. — Фу-у, извращенец. Намеренно гласные тянет, обвиняюще и смешливо, укоризненно головой качает, щурится весело, но Рыжий видит: в глазах едва уловимое беспокойство. В глазах смятение с толикой неуверенности. В глазах что-то такое, от чего сердце в груди замирает, а потом с каждым ударом разгоняется все сильнее. И шутка не заходит: Рыжий влипает в эти глаза, в непривычную уязвимость, растерянность и оторваться не может. Потому что Тянь почти беззвучно спрашивает: — Рыж? А Рыжий слышит громкое: не молчи. И он бы и рад, но тут простым ответом не обойтись. Тут бы сказать все как есть — чтобы получилось правильно. Честно и правильно: как давно это «да» и насколько сильно, как от этого «да» башка порой кружится, если только представить, и сколько раз думал об этом, и как сейчас от этого «да» дышать через раз получается. Он скажет. Потом. Обязательно. Позже. Он остальное все скажет. Не сомневаясь. И точно зная — взаимно. А пока — лучше молча лоб в лоб, и в ладони лицо. Пальцами скулы гладить, целовать как впервые и, мягко назад отступая, за собою тянуть. Туда, где окно во всю стену, — холодное, мокрое. Туда, где рассеянный свет ночника красит комнату в беж. Туда, где огромная кровать вдруг совсем незнакомой кажется. Рыжий знает, как пахнет белье, на котором запах порошка смешался с запахом чужого — лучшего на свете — шампуня и с запахом чужой — до дрожи любимой — туалетной воды. Знает, что матрас жесткий настолько, что совершенно не прогибается под весом тела, и знает, как прогибается под весом двоих. Знает, что может дойти до этой кровати вслепую и все равно открывает глаза, чтобы видеть: ресницы глянцево-черные, морщинку между бровей и волосы встрепанные. Это важно — смотреть. Уложить руку на грудь и в ритме чужого сердца плавиться. Осторожно, не разрывая поцелуй, на кровать забраться, упереться коленями и, сжимая волосы на затылке, тащить за собой. Рыжему хочется быстро. Хочется медленно. Дышать хочется и от чужих губ ни на секунду не отрываться. Футболку с него дернуть так, чтобы швы трещали, и снять ее аккуратно, кончиками пальцев от поясницы до самой шеи погладив ласково — тоже хочется. Последнее Тянь за него решает: цепляет ворот и, изогнувшись, тянет футболку вверх. Откидывает в сторону, ненадолго залипает на ней взглядом, потом поднимает глаза на Рыжего. Остальная одежда исчезает за пару минут. Они стаскивают ее друг с друга, перекатываясь по кровати, меняясь местами, оглаживая руками все, до чего выходит добраться. Пару раз жалобно трещат нитки, шлепает о кожу неудачно подцепленная резинка белья, все горячее и чаще становятся выдохи. Рыжий, оказавшись сверху, снова к губам жмется. К подбородку, щеке, виску. Сжимает зубы, пытаясь сдержать нарастающий в горле стон, перехватывает за запястья, стискивает покрепче, когда Тянь пытается вывернуться, и замирает: это он не играется. Это он непроизвольно — Рыжий чувствует. Во всем его теле чувствует неизвестно откуда взявшееся напряжение. — Ты чего? — Что? — Тянь в самодовольной улыбке расплывается, вскидывает подбородок, потянувшись к губам, и Рыжий приподнимается на руках, всматриваясь в лицо. Сам не знает, что ищет, но чувствует: что-то не так. Что-то точно не так: не вяжется бесстыжая ухмылка с порозовевшими скулами, а призывный взгляд — с побелевшими пальцами, намертво вцепившимися в угол подушки. — Тебе так не нравится, да? Снизу. — Я не знаю, — невозмутимо отзывается Тянь. Ерзает, ведя бедрами так, чтобы членом к члену притереться. Отвлекает. Хорошо так отвлекает, умеючи, и должно бы сработать, но не работает. Что это значит-то, его «я не знаю»? Не определился до конца? Бывает по-разному? От погоды зависит или, блядь, от чего? За окнами дождь барабанит, бьется косыми струями в стекла — тоже отвлекает. Рыжий разглядывает на чужой коже тени от дождевых капель и выступившие мурашки, трогает губами скулу. К возбуждению стремительно примешивается беспокойство. — Если тебе совсем не нравится, можем не… — Я не знаю, — с нажимом повторяет Тянь. Упрямо в глаза смотрит, но в какой-то момент не выдерживает: уплывает взглядом в сторону окна, поджимает губы. И Рыжий, наблюдающий за этой непривычной неловкостью, наконец-то понимает. Выдыхает прерывисто, пробует вдохнуть. Пробует понять, как оно так вышло. Зарывается лицом в его шею, пытаясь найти хоть какие-то слова. А в итоге просто целует. От уха до самой ключицы. Жмурится, чтобы не сделать то, чего сейчас больше всего хочется: заскулить и потереться об него всем телом. В ушах шумит, а в груди разрастается: огромное, теплое, кроет исступленной несдержанностью, выключает весь мир за границами серого покрывала, даже дождь за окнами в беззвучный режим переходит. Рыжий скользит по его телу, выцеловывает грудь и живот, спускаясь все ниже, каждый сантиметр руками оглаживая. Проходится языком по пупку и остро выступающей бедренной косточке, обхватывает губами темную влажную головку, вылизывает выступающие венки с закрытыми глазами — чтобы вот так, на одних ощущениях, чтобы полностью сосредоточиться на том, как он отзывается, захлебываясь воздухом и запуская пальцы в волосы. Он говорит что-то. Тихое, ласковое — не разобрать. Рыжему и не надо, Рыжий сам все знает. Рыжий целует внутреннюю сторону бедра и, подхватывая под колено, закидывает его ногу себе на плечо, чтобы языком провести там, где нужно сделать мокро, чтобы раскрыть, растянуть под себя, чтобы сделать так, как сам он Тяню еще ни разу не разрешал. Но в следующий раз разрешит обязательно. Может быть, даже попросит. Потому что теперь, добавляя к языку пальцы и слушая, как к частым выдохам добавляются стоны, полностью понятно становится, что это за желание такое — всего, с головы до ног, ничего не пропуская, по-звериному вылизать. У него внутри горячо и тесно, Рыжий двигает пальцами осторожно, гладит, вслушиваясь в его дрожащий шепот, в свое имя, подставляется под его руки в волосах. Вскидывает на него глаза, дожидается нервного, нетерпеливого кивка: сейчас уже, хватит, ближе, быстрее. Тянь, уцепив за запястье, на себя тянет. Одновременно пытается в изголовье кровати, между матрасом и спинкой, нашарить тюбик со смазкой. Дышит в висок, трогает губами губы. Смотрит, а глаза пьяные-пьяные. Глаза темные, зрачок на всю радужку расплывается. Глаза с лихорадочным блеском, голодные. И дрожит он мелко, двигается, выгибаясь навстречу, вряд ли замечая, что делает. Скрещивает лодыжки на бедрах, ерзает, снова широко разводит ноги, подставляясь. Молчит, наблюдая, как Рыжий смазывает его и себя. Молчит, когда тот укладывается сверху. И только когда Рыжий запускает пальцы в волосы и сжимает легонько, отзывается стоном. Долгим и хриплым. Рыжий ни разу не слышал, чтобы он так стонал. Рыжий ловит этот дикий, голодный стон губами, ловит окончательно поплывший взгляд, гладит костяшками по щеке. Входит наполовину и останавливается: слишком горячо, слишком тесно, слишком приятно. Он весь — слишком. Он затихает, переводя дыхание, сжимает руками плечи. Ведет головой, покрепче прижимаясь к ладони Рыжего в волосах: не отпускай. И Рыжий стискивает кулак покрепче. Может, Тяню именно этого в жизни и не хватало: чтобы вот так за волосы ухватили и себе забрали. Поэтому и не против совсем. А может, чего-то совсем другого не хватало. Может… Рыжий толкается грубее и глубже, упирается лбом в лоб: — Я люблю тебя. Люблю тебя, я так сильно… Раскатом грома затирает ответ. Глушит искренность — Рыжий не слышит, только чувствует: вибрацию в чужой груди и тепло рук на спине. Закрывает глаза, обнимает крепче и всем сердцем обещает себе и ему, что никогда, никогда его не отпустит. …Над городом тучи свинцовые. Над городом клубится и хмурится. Тревожит раскатами дальними, туманом и сыростью глушит ночные огни, и они растекаются, поблескивают тусклым теплом вдалеке, отражаются на изнанке окна во всю стену. Волосы после душа мокрые, на теле — чужая одежда. Простыни смяты и перепачканы. В ванной вода шумит, сливается с шумом дождя за стеклом. Там темно уже совсем. Там темно, а на небе — звезды, которые сквозь завесу туч не разглядеть. Поэтому Рыжий смотрит на город — тоже красиво. Потом идет на кухню, на ходу по всей квартире включает свет. Достает из холодильника бутылку воды, жадно пьет прямо из горла. Все еще жарко, а в ушах все еще его стоны: тихие, сдавленные, громкие, долгие. Переходящие в крик. Сладкие как карамель. Как жгучий перец яркие. Рыжий трет лицо, прячет в ладони улыбку, встряхивается всем телом: еда. Им нужна еда. И повторить. Выбирает нож поудобнее, достает нужную по размеру сковородку. Хорошо, что курицу достал — быстрее получится. И повторить можно будет быстрее. От лука глаза неприятно жжет, Рыжий шмыгает носом, тихо ругается. С досадой вспоминает про забытый дома пакет со специями. Сейчас бы пригодился, сейчас бы — самое то. С надеждой заглядывает на полку навесного шкафа: не может же быть, чтобы хоть что-то не завалялось. Переходит к следующему. Пусто. Пусто. Этот можно и не открывать: там журналы и ваза. Пусто. Рыжий, уже понимая, что ничего ему не светит, упрямо перемещается по кухне, доходя до последнего шкафа. Открывает без особой надежды, на автомате почти закрывает, но останавливается, когда на верхней полке обнаруживается белая картонная коробка. Почти как у него дома, только больше. Рыжий тянется к ней, поднимаясь на носки, почти на пальцы, упирается в столешницу для равновесия: на какой рост эта кухня, блядь, рассчитана? Елозит кончиками пальцев по самому углу, подтягивая ближе. На голову бы не вывернулась. Мало ли что в ней. В душе вода стихает. А коробку наконец-то удается подцепить так, чтобы на себя потянуть и, стащив с полки, обеими руками поймать. Рыжий встряхивает ее, пытаясь по звуку определить, повезло ему или нет. Тихо открывается дверь в ванную, потом приближающиеся шаги слышатся. Тянь, не дойдя до кухни громко зовет: — Рыж? Может, закажем что-нибудь? — Я уже начал. — Рыжий ставит коробку на кухонную тумбу, улыбается появившемуся на пороге Тяню. И тут же хмурится, когда тот быстро перебегает взглядом от коробки к Рыжему и обратно. Смотрит и как-то полусонно, блекло моргает. Прячет руки в карманы. Становится как-то не по себе: это у Рыжего на кухне хранится то, что к кухне отношение имеет, а у Тяня на кухне храниться может все, что угодно. И может, не стоило вот так, без спроса… — Что у тебя тут? …точно не стоило, потому что Тянь ощутимо напрягается, а потом, пытаясь это скрыть, коротко облизывает губы и пожимает плечами: — Специи. Улыбается. А Рыжий, ни с того ни сего шуганувшись очередного раската грома, вздрагивает. На ощупь тянет с коробки крышку, пару секунд внимательно разглядывает содержимое. Потом вскидывает глаза на Тяня: — А зачем так много-то? — Просто. Так получилось. — Тянь подойдя к столу, свинчивает крышку с открытой Рыжим бутылки воды, делает пару глотков. — Я там раньше всякие ненужные вещи хранил, потом я их выбросил, а коробка осталась. А у тебя дома такая, и я подумал, что это удобно. Сбивчиво говорит, быстро. И Рыжий не понимает почему, но понимает, что Тяня в этот момент чем-то конкретно переебало. Потому что Тянь, усиленно делая вид, что все хорошо, хватает с разделочной доски кольцо сырого лука и сует его в рот. Кривится от отвращения, сплевывает в ладонь и, выбросив в ведро, заходит за спину. Просовывает руки под его, укладывая ладони на живот, прижимается подбородком к плечу: — Она большая. Я с запасом купил. Чтобы на подольше хватило. — Тебе тут до конца жизни хватит, — фыркает Рыжий, выискивая среди разноцветных пакетов нужное. Но все же отвлекается, прикрывая глаза, когда Тянь осторожно прижимается губами к шее. — Угу. Обязательно, Рыж. Над городом тучи свинцовые. Над городом клубится и хмурится. Тревожит раскатами дальними и мерным стуком капель по стеклу настоящее нашептывает.