«та зима осень была долгой, будто война.
вспоминая её,
я начинаю мёрзнуть.»
803 год.
Лиловое небо налилось грозовой тяжестью, и где-то в глухой отдали лопнул гром; потом пышные, будто сваленная шерсть, тучи кусками заволокли горизонт, и затрещала река, укрытая тонкой коркою льда, зашевелила седыми волнами и подхватила игрушечное судно у точёных камней; оно билось краями, соскребая краску, и вязло в речной глине у берега, и раскачивалось на порывистом ветру, как маятник часов, и расплывалось в молочном тумане, и тонуло. — Ты его видишь? — Нет. — Ищите корабль! Младшие спотыкаются и возятся у узловых корней, пальцами костлявыми цепляясь за мох, елозя коленями по сырой земле, а судна нигде нет: его укрыло водою, и течение нещадно поволокло по дну, разрывая стёртый парус. Авель даже водил в реке рукою, щупая скользкую траву, и не нашёл. Игрушку тогда унесло вовсе. — Перестаньте! — зовут скрипучим голосом с пристани. — Перестаньте! Нас же ищут!блещут чужие фонари.
Хвои в изумруде упираются в туманную гладь и хмурят морщинистую кору, когда на крону их кладут исполосованные руки — шиповник устилает дорогу шлейфом, и ветки его рвут юбки, царапают голени и плечи. Еще тут пахнет мокрым сеном, и мечутся мохнатые бабочки, стучась в раскаленное стекло; под колёсами арбы пенятся жирные лужи, хлюпают, и тонут в этих лужах догнивающие яблоки с корчащимися червями; близь, надрывая горло, остервенело лают псы, — тощие отеческие гончие — и за спинами детей, поблёскивая, стреляет пылкая молния, и все ещё хрипит гром; а в доме, дремлющем, увенчанном ажурной решёткою, тихо, сухо, трещат тающие свечи — их мазки очерчивают мужской профиль, слишком неаккуратный для Якова с носом горбатым, ломаным, и узким, мятым лбом. То его кибитка, качаясь, стояла у подъезда и утопала в липкой грязи, и то его лошади, запряжённые в эту кибитку, суетливо били по жиже копытом. Седой возничий, укрываясь плащом и шляпой, дремал. — Гость? — зашептались, спрашивая. — Гость, — отвечали, переглядываясь. Коренастый порог взвизгнул и замер, и ступени, стылые, лениво прогнулись; Гельмут, упираясь саднящими ладонями в скамью, посмотрел в окно, где спорили голоса и где плыла чужая тень — хозяин кибитки, лошадей и возничего; человек был нескладен, и его глаза прятали косматые брови, рябой рот — густые усы и борода. Пугающе уродлив только своим нутром, с голосом низким, глубоким и дерущим легкие кашлем, он заговорил с женщиною нарочито вежливо: — Деньги нужны, мадам, очень нужны, и желательно к воскресенью. В ответ ему кольца с налитым, как вино, камнем, угрожающе стукнулись о дерево, и пальцы крепко сжали широкую перекладину. Сама женщина, в чертах которой узнавалась тётушка Аверли, стала выше, тело её заметно напряглось под тонною домашних юбок, а лицо, обрамлённое ниспадающей смолой волос, тут же исказилось в подчёркнутой неприязни и стало старше, как у Магдалины, — бабушки — но ей по-прежнему было только двадцать шесть. Она нависла над резными перилами и воскликнула: — Пошёл вон! — Мадам. — Я сейчас же спущу собак, мсье, не сомневайтесь, я спущу их! Будто подтверждая, из псарни завыли, громче заскулили тощие гончие, просовывая сырые носы меж прутьев, и снова грянул гром, глухо и резко; и лошади поднялись на дыбы, будя возничего. Он, ещё немного сонный, лениво поднял фонарь над своей головой, освещая мокрые лица детей, и приложил палец к губам, улыбаясь. Было заметно, как он считает их. — Долго ли Вы будете гнать Дэвенпорта? — разочарованно спросил у тёти гость и переступил на другую ногу, и в его руках что-то щёлкнуло. — Яков должен. С Яковом, получается, должны Вы, и Ваши ублюдки, и ублюдки в Вашем чреве. Маркель беременна? — Вы пытаетесь мне угрожать? — было слышно, как женщина задохнулась своим возмущением, перебивая его, и через амбразуру с витыми решётками было видно, как чужой стал подниматься к ней. — Никак нет, мадам, я говорю прямо. Его ноги в туфлях, блестящих и отлакированных, исчезли со ступеней, и звук твёрдого шага и шелест платья наполнил пустынную комнату. Когда Гельмут нетерпеливо соскочил на землю и вместе с Готлибом — близнецом — припал к тяжёлой двери, подслушивая дальше, возничий даже не окликнул их, и не отвёл взгляда, и не перестал улыбаться. Его пальцы натянули тугие поводья, взбадривая лошадей, и когда те заржали, в доме стало очень тихо. Все меж собой переглянулись украдкою. — Деньги нужны, мадам, очень нужны, и желательно к воскресенью, — продолжил человек внутри, когда миновала минута, щёлкая чем-то ещё раз, и ещё раз, весьма раздражённо. — Вы же понимаете, что коль нашли Вас тут, то найдут и в городе, и за городом, и за стеною. — По тебе виселица плачет. — Что же, тогда прощайте, мадам, прощайте. И потянулся к её руке. Густую тишь прервали белобрысые братья: «Он поцеловал ей руки!» — загалдели они, высовывая опухшие языки: «Поцеловал! Поцеловал!». И снова стали слушать шёпот, хрустящий, как поленья в рыжем пламени; и детям невольно захотелось поскорее горячего супа и лечь спать. Шум с улицы, где пахло грозой, степенно их убаюкивал. Никто больше не думал о потерянном судне. Двери открыли, и близнецы, как обожжённые, отпрянули и прижали ладони к горящим лбам. На улицу, переговариваясь, вышли двое мужчин: гость в синем фраке с тростью и юноша в замшевом сюртуке со светлой головою; и свет возничего приветливо осветил их, будто выходили они из пятничного кабака, немного охмелевшие. Отпрыски перед ними расступались, а человек старше тёр рот, курил и громко жаловался: — Они не заплатят. Нет, не заплатят. Якову придется вылизать много задниц, чтобы рассчитаться. — Да, — соглашался его друг — еще юноша. — А у Аккерманов больше гордости, нежели ума. — Да. — Червь! — выкрикнули из толпы. Мужчины остановились и обернулись у самой кибитки, и человек в синем фраке отнял сигарету изо рта. Его глаза, только сейчас заметившие круглолицую свору, точно их тётка, прошлись по тёмным головам, выискивая самого храброго; и самый храбрый сам к нему вышел, напоминая побитого кота: в отеческом жилете в песочную клетку, с нечёсаными, слипшимися волосами и лицом серым и тусклым, он сильно выделялся на фоне румяных девиц и крепких парней. На грубый смех не поскупился даже возничий. Потом гость сплюнул пацану под ноги; и лошади, тронувшись, уволокли незнакомцев за собой в тёмную отдаль.***
Утро, холодное и сырое — был дождь; кучевое облако, выплакавшись, потяжелело и, густо укрывая задумчивый дом, навзничь припало к потрескавшейся земле, и в нём разом утонул привычный гук ветра, и вокруг стало непривычно пусто; чрез окно слышно: мёрзлая вода разбивается о крышу и, как шёлковый лоскут, соскальзывает по чугунным трубам в пузатую кадку. Оттуда женщина ковшом черпает воду в ведра, и сонные собаки слоняются вокруг нее, зевают, раскрывая широкие пасти. Отрок чешет их сутулые спины. Тоже не выспался. — Им скучно? — спросил он. Женщина перестала черпать воду, посмотрела на мальчишку — в феврале ему будет семь — и вдумчиво поводила ковшом внутри. Её живот под шерстяным платьем напоминал налитую сливу и продолжал зреть, и вот-вот внутри люльки, обёрнутой ажурным платком, должна была проснуться новая жизнь; сёстры — Ева и Цецилия — прижимали к чреву трясущиеся руки, предчувствуя чудо рождения. Они тоже хотели быть мамашами. — Не скучно, — ответила женщина. — Скучно, — снова настоял отрок. — их на охоту не взяли. — Потому что они старые. — А отец бы все равно взял. Ковш, выпав, медленно ушел к темному дну. Она закоченевшими пальцами взялась за края, нависла над нею и раздражённо выдохнула, почти сразу почувствовав за это вину: — Твоего отца больше нет, Кенни. — Я знаю. — Он умер. — Я знаю. Меж ними опустилась тишь, немая, но оглушающая; бродящие гончие поджимали хвосты и скулили от пронизывающей сырости, и бодали тощие ноги сироты: он заботливо трепал их уши и выглядел озадаченным, наблюдая: из рыжей трубы клубится серое кружево дыма и забирается под черепицу. Вбирая его, старый дом дышит раскрытыми окнами; и чахнут позолоченные лозы его витого винограда. — Отнеси вёдра. Отрок помедлил, но встал и подошёл, и поднял тяжёлые вёдра костистыми пальцами, будто были они невесомыми. Его озадаченность сменилась весельем: разговаривая с собаками, опутывающими его, он шёл к дремлющему дому и грезил о реке, и беременная женщина невольно подумала, что, Боже милостивый, мальчик — плод и память, и она видит это одна. Яков же не ценит ни памяти, ни жизни племянника, и долгами своими обрубит эту девственную жизнь, отдав его на пир червям, земле и времени. Она закатала рукава своего платья и наклонилась, и опустила дрожащую руку в кадку, щупая дно. Ковша нигде не было, и ей внезапно захотелось утопиться самой.бедная, бедная Лиза Маркель.
***
Воскресенье. Темень, выпустив опухший язык, проглотила комнату: свечу накрыли толстым колпаком, и дрожащий огонёк потух, но внизу, у подъезда, ещё горел свет, и по краям синего купала клубилась дымчато-розовая пена облаков; и седая изморозь укрывала иссушенную некогда августовским солнцем траву, и виноградные лозы, и даже стекло, к которому липли чахлые жуки. Вот-вот пойдёт снег. Потому в доме топили комнаты: под матрасы прятали грелки с горячей водой и разжигали камины; и их тепло поднималось к сырому чердаку, где пахло чем-то кисло-сладким и где набухала голодная пустошь. Ещё там, свесив ноги, на широком сундуке сидел отрок. Его наказали. — За что хотя бы? — в первый раз удивилась Маркель. Аверли подняла голову и вытерла красные руки платком, пропуская его через пальцы. Потом равнодушно ответила: — Бетти поймала его курящим. — Ему ж холодно. — У меня не хватает на него терпения. Яков, как приедет, пускай сам с ним разбирается. — она, отложив щётку и порошок, — они чистили посуду после ужина — упала на стул и продолжила жаловаться: — Он стал несносен! — Будь терпеливее, — перебила её сестра и полушёпотом ей напомнила: — у него умер отец. Злость Аверли обнажилась целиком: у нее покраснела шея и затряслись пальцы, и она взяла ладони Маркель, и, наклонившись к ней, разомкнула губы, но сказать ничего не смогла — с улицы вернулась горничная и, сняв старомодное пальто, стала их слушать. Тогда женщины поговорили про пряжу, допили чай и ушли, оставив тарелки, и внизу стало тише; в этой тишине было слышно, как мычал глухой конюх: у подъезда он зажигал фонари и выжидающе смотрел в чёрную глубь. Дядьи там не было. Через час снаружи стало совсем темно, и в окнах резиденции тоже; и всё вокруг погрузилось в глубокую дрёму. А ворота оставались отворёнными.заприте.
кто-то чужой и шумный.
Мальчишка встал и выглянул через широкую амбразуру: Яков привязывал бурую лошадь к понуренному колу и гладил взволнованное животное по крупу. Вокруг него не было ни гончих щенков, ни загнанного оленя, ни глухого конюха; и его пальто было насквозь мокрым. Потом мужчина, сплюнув, пригубил догорающую папиросу и по-хозяйски прошел в конюшню; и где-то близко явственно послышалось, как охотничье ружьё в его руках шустро щёлкнуло. Тогда Кенни настороженно накрыл лампаду тряпкой и присел. У него снова зачесались глаза и глотка, когда он понял.«сегодня Яков чужак приезжает, знаешь?»
и дальше все как в бреду:
Он открывает двери: искусно вставляет ржавую отмычку в скважину и поворачивает её три раза, и дом, будто старый друг, приветствует его тихим мычанием. Внутри три сестры: пустошь, тишь и темень. Они раскидывают руки и манят его, и прячут его лицо, и человек входит внутрь, стирая чужую жизнь. Всё происходит слишком быстро.«прощайте, мадам, прощайте.»
Кенни потянул чугунное кольцо и испуганно дёрнулся: на улице проснулась отцовская свора и стала истошно выть; и в спальне Маркель зажгли первую свечу. Тут же родилась суетливая возня: послышались шёпот и нежный голос женщины: — Яков, милый, это ты? Никто не откликнулся. Аверли, выглянувшая в коридор позже, закатила глаза и позвала твёрже, нежели её сестра: — Яков! Яков, это ты? Снова никто не откликнулся. Тётушки меж собою переглянулись, и одна из них, тревожная, сказала другой очень тихо: — Клянусь, я слышала шаги. — Ложись в кровать, я проверю.«по тебе виселица плачет.»
У Аверли лицо белее мела; она подняла канделябр над светлой головой и подошла к лестнице, освещая её; и мазок живого пламени мгновенно погас. Тётя, гневаясь, прикрикнула, и тут же замерла, успев сказать жалобное «ты», и ноги её подкосились, и она, как бездыханная, скатилась по ступеням. Кто-то холодно переступил через неё и стал подниматься наверх. Возня прекратилась. Вместо неё закричала Маркель, и всюду стали зажигать свечи. Кенни чувствует — у него холодеют руки и мокнет шея. Никто уже не спит; а чердак станет его гробом, потому что про него все забыли. Даже время. — Нет его дома, нет! Тут только мы и дети! Отрок молчит и слышит: она опрокидывает всё и рыщет руками в тумбе, и когда шум прекращается, женщина поднимает голову и начинает плакать. У неё в руках револьвер без пуль, но она привыкла держать цветы и чрево. Внутри — нерождённый плод. — Только мы и дети! Никаких денег! Выстрел оборвал её. Кенни зажал уши и припал к полу. Там хрипела и корчилась тётя, и он ходил, запирал детские двери; куча душ билась о дерево и просовывала пальцы в щель, цепляясь за доски. То — птицы в клетках. Не чада; и отрок понял это, когда чужак, как хозяин, прошел по дому в тяжелых ботинках. Он тянул что-то тяжёлое и некогда живое, и его окружали пять осуждающих голосов. Потом сестёр — сначала Маркель, потом Аверли — поочередно выволокли на улицу, и фонари лениво осветили их: у Аверли был разбит подбородок, но она еще дышала и ползала по сырой земле, вопя, как раненная медведица, а у Маркель посинело лицо, и её живот, некогда налитый жизнью, мгновенно исчах и вместо сливы напоминал утопленный бутон. Яков учил — рыдают только девчонки; и Кенни, чтобы не расплакаться, поднял глаза к тёмному небу. Звёзды почти такие же, как в бунгало: однажды ранним, ранним утром отец разбудил его и повёл в гущу бора пешей, и пока они шли, Кенни настойчиво ныл: — Куда мы идём? — К звёздам, — отвечали ему. — Нет уже звёзд, пап, утро же. — Там, куда мы идём, звёзды есть всегда. — Врёшь. Катриэль усмехнулся и ничего не сказал. Они продолжали идти.«там, куда мы идём.»
Кенни отпрянул от амбразуры и зажмурился, когда мужчина в пальто поднял ружье ещё раз и выстрелил. Дети, высовываясь в окна, стали кричать.«звёзды есть всегда.»
Он привёл его к ветхому лесничему бунгало; и Кенни оглядел его и сморщился: снаружи оно прогнило и заросло густым мхом; но отец настойчиво велел ему войти внутрь: там солнце проскальзывало через проделанные в потолке дыры и напоминало звёзды. — Нравится? Через месяц Катриэль умер и крышу заделали.«звёзды есть всегда.»
«как дядью Якова потопят в этом болоте, так и поедем.» «потопят.» «потопят.» «потопят.»
ти-ши-на.
Якова через сутки нашел сосед-лесничий: обглоданный своими же псами, лежал он навзничь в холодной реке в миле от дома, ныне состоящего из опавших балок и обугленных трупов, и близь него болталось игрушечное судно.