Аккерман

803-ий год. май

богу — убогого; но если бога нет?

      Стёкла на окнах лижет дым и солнце, проникающее внутрь и остающееся на красном, опухшем лице взмокшей роженицы — она, широко раздвинув ноги, лежала в кровавых и мокрых одеялах и орала. Стоящая над ней жирная женщина вытирала её лоб, длинную, как у гусыни, шею её же юбкой, и читала ей молитву. Повитуха держала её за дрожащие колени и трогала её внизу. А Кенни стоял сбоку, морщась от отвращения к собственной матери — она выглядела убого, пахла потом и мочой, и совсем не была похожа на его красивых тёть.       — Давай мне тряпки, — тучная ласково тронула его за плечо. Он отдал ей их. — Теперь иди. Мы сами.       Кенни вышел в холодный коридор. Потом стал тереть руки о штаны. Он трогал её тоже — держал за руку, когда она плакала, и пропах её запахом, став таким же, как она. Он и так такой, как она, потому что он её сын.       Женщина с жёлтой головой, увидев его, наклонилась к нему и улыбнулась, обнажив свои идеальные белые зубы. Кенни стыдливо закрыл свой рот ладонью. Его зубы были кривыми и жёлтыми, как её волосы.       Она заметила это, рассмеялась, потом спросила:       — Как дела?       — Рожает.       — Посидишь с девочками? Им интересно.       Кенни кивнул. Проститутка повела его за собой. Они вышли в большой красный зал. Его стены в бархате лизал медовый свет. Он останавливался на узорах, сползал на напудренные лица шлюх, курящих опиум из рук друг друга и их красивую, тоже в пудре, грудь — она была выставлена из-под мятых платьев и ровно вздымалась, когда они тянули наркоту, закатывая глаза. Кенни подумал о куклах: Цецилия, редкая сука, повесила над фортепиано из вишнёвого дерева полку и на ней расставила фарфоровых кукол, одетых в ажур. Шлюхи не были похожи на них, тех, что на полке, но тоже одевались в кружева и шёлк, а бордель у них назывался «Кукольным домиком». Это был большой розовый, как-будто он был голым среди красного кирпича, дом с витыми решётками на окнах, где свет горел всю ночь, а по утрам нельзя было шуметь.       Увидев мальчика и жёлтую женщину, одна из девочек размазала порошок над опухшей губой, — это был не опиум — пытаясь его стереть.       — Голубчик! — мурлыкнула она. — Садись! Родила ли наша N? (Возможно, её звали Нэнси)       — Рожает.       — Как мне не терпится! — продолжала она. — Знаете, новая жизнь у нас, это хорошо. Символично!       — Что ты несёшь, Берта? — её перебила девушка с чёрными и густыми бровями, и неаккуратным носом, как у птицы. Ей его сломал муж. — Какой символизм? Знаешь ли ты хоть, что значит — «символизм»?       — Безусловно нет! Она общалась с МакМайклом, а он умный человек, больше говорит, чем ебёт.       Куколки засмеялись. Их самокрутки посыпались, пачкая обивку кушетки и их юбки в спирте и сперме. Кенни плотно сжал зубы, уставился на жёлтоголовую женщину, держащую его за плечи, как мать. Она была не такой противной, потому что служила здесь экономкой, а шлюх порола плетью по указу Мамы.       — Заткнись, тупая ты овца! — Берта встала с места. — Дети — это хорошо! Единственное «хорошо» в «Золотой Изольде»!       — Должно быть, — согласилась птица, неловко улыбаясь. — Сядь, дорогуша, ну, садись! Мальчик, иди к нам!       Его усадили между ними.       — Ты-то рад?       — Брату, — чернокожая служанка в накрахмаленном переднике стала собирать посуду перед ними, высоко задрав толстый зад. Она посмотрела на Кенни и улыбнулась ему. — Тебе с ним легче будет.       — Забирай посуду и проваливай! — птица пнула её. — Не слушай её, не слушай, она не смыслит, будет девчонка! Красивая, хорошенькая, как мать. Будешь же маме помогать? Тебе уже сколько?       — Семь.       — Семь! — взвизгнула женщина с морщинистым лицом и красной неопрятно крашенной головой. Она нагнулась к нему через спинку дивана, закусила окурок зубами. — Ты уже настоящий мужчина! Ещё чуть-чуть, и мы будем ждать тебя у себя, сладкий. Чудесная работа!       У настоящего мужчины должно быть ружьё. Кенни инстинктивно вытер рот рукой. Он видел как работает мать: однажды мужик, заплативший ей, вошёл в комнату, снял штаны и включил лампу у её кровати, и, увидев спящего Кенни, велел ей разбудить его. Полусонный Кенни сидел недалеко от кровати и смотрел, как он трахает её и целует липким ртом.       — Я делаю это для тебя, — плакала мама, вытирая живот. — Если бы не ты, я бы никогда не легла под другого мужчину! Прости меня!       На самом деле она работала здесь ещё до его рождения.       Двери комнаты отворились. Другая служанка ввела в зал Маму, придерживая её за локти. Старая и невысокая тётка в чепце и с золотыми зубами опиралась на трость. Подол её дорогой камизы был выпачкан в золе. Кенни наблюдал за ней. На фоне цветущих проституток она казалась верблюжьей колючкой. Зато у неё было много денег.       — Ну? — грубо спросила она, обращаясь к нему. — Что с твоей мамашей?       — Рожает, госпожа.       — Прекрасно, прекрасно, хоть бы до вечера родила. И хоть бы не сдохла.

пусть сдохнет

***

      Как её звали? Выросши, Кенни не помнил ни её имени, ни её лица, но знал, что любовь между шлюхой из «Золотой Изольды» и его отцом была такой же уродливой, как и он сам, потому что он — отражение этой любви, уродливой: впервые, взяв его на руки, бабушка госпожа Аккерман сморщила белое лицо и назвала его ублюдком. Воспитала в нём уёбка. Он рос среди женщин чистых, из фарфора и роз, и лаванды, одетых в шелка и кружева, и жил около мужчин с чистой обувью, которые любили политику, охоту и целомудрие, но ничего от них всех не перенял, потому что был им всем чужд материнскими манерами. Зато теперь он в своей природе среди опиума и спермы; и держит он в руках такую же чужую. Родилась сестра.       Кенни рассматривал её долго. Сестра была красной и мокрой, с мягкой, мягкой головой, как глина. Он несколько раз ощупал её затылок и, посмотрев на старую повитуху, сказал:       — Она ведь умрёт?       — Может быть.       Он почувствовал облегчение. Сестра была тяжёлой. Что будет, если просто развести руки? Она упадёт на пол и перестанет кричать? А если зажать ей нос? Ребенок визжал.       Уставшая N приподнялась на локтях и протянула сыну руки. Кенни отдал ей сестру. Кожа матери позеленела, а на простыне под ней расцветали кровавые пятна. Она медленно умирала.       — Это нормально?       — Да, — повитуха мыла руки. Она даже не посмотрела в их сторону.       — У неё идет кровь.       — Так и должно быть.       Кенни сначала на мать, потом на простыни, и снова на неё. Её щеки впали, рыжие волосы, до этого похожие на пожар, стали ржавчиной. Она подняла голову и, улыбнувшись, спросила:       — Прелестна, не правда ли?       — Не знаю.       — Я хочу назвать ее Доротеей.       Кенни раздраженно выдохнул и закатил глаза.       — Это тупое имя.       — Почему? — лицо женщины осунулось.       — Имя для шлюхи.       Мать промолчала. Она прелестная Доротея для других, Дорети для семьи и Тия — для матери.       Через полчаса она заснула. Кенни достал Доротею из колыбели и покрутил её, рассматривая. Потом вышел с ней из зелёной комнаты, оставив дверь открытой.       Ближе к вечеру в «Золотой Изольде» нашли мёртвую рыжую проститутку. А Доротея, вдруг, получила имя Кушель в честь названия дешёвых консерв с тунцом. Почему она, блять, не ест рыбу?!

закрой рот. заткнись. умолкни уже, наконец!