Наружность смешанная с Домом

      Пестрый слой одежды на менее пёстром и под совсем уж мельтешащим красками, Табаки уже давно, возможно с самого рождения, превратился в своеобразный лук, состоящий из всевозможных слоев невообразимых и режущих яркостью глаз нарядов. Один значок перекрывает следующий, на руках красуются совсем уж разномастные браслеты, а с тонкой шеи свисают целые пучки бус и амулетов. Шакал скрывает мудрость глупостью и долгими демагогиями о вечном. Порой в этих, бесящих остальных, моно-диалогах (перекричать Табаки мало кому удавалось) всё-таки сквозит что-то глубоко личное и очень печальное, что-то, что так старательно прячут под грудой ярких футболок и бессмысленных фраз. В такие моменты глаза Шакала становятся более глубокими, чем обычно, в их шоколадном водовороте плещется одиночество. Парень-старик любит и ценит свою семью под цифрой четыре, радуется всем их достижениям. Почти всем. Колясник, даже бьясь головой о стену и выдирая клочья своей патлатой шевелюры, так и не смог порадоваться последствиям закона. В коридорах, комнатах, классах, одним словом — везде, шушукались, целовались, перемигивались, будто пытаясь наверстать все то, упущенное до перепихона Габи со Слепым, время. Мустанг со своим неугомонным наездником теперь, проезжая по Дому, стремился к скорости звука, чтобы все происходящее вокруг сливалось в пеструю, растянутую жвачку. Табаки изо всех сил пытался зарыться в свои сокровища и потерянные вещи, странные песни и выбешивание Лорда. Но эльфийский дракон был явно занят Рыжей, песни, внезапно даже для самого Шакала, больше не радовали, а из-за кипы сокровищ выглядывала длинноволосая голова Русалки, которая и сама была сокровищем, вот только не его, а Сфинкса. Колясник вдруг почувствовал себя одиноким, у всех был кто-то важнее, любимее, ближе.        Впервые это чувство нахлынуло на него, когда через своего личного Лога — Лэри, он узнал, что таинственно-прекрасная дарительница жилетки теперь принадлежит безрукому лысому верзиле. Явно более красивому — всегда зачем-то, возможно по той же причине, по которой мы в депрессии слушаем грустную музыку, добавлял про себя парень. Ощущение ненужности тогда накатило темной, больно бьющей волной, сшибая с и без того паршивых ног, уволакивая в холодный океан самокопания с завистью. "Я рад за них. Рад. Рад." — от постоянного повторения эта фраза не стала роднее мозгу, под кудлатыми волосами, наоборот, она превратилась в раздражающий эквивалент камню в ботинке. Слово "рад" уже после пятого повтора всегда превращалось в более короткое и более подходящее словечко. Ад.       Конечно, болтливому жителю четвертой, было ещё очень далеко до Македонского, но с присущей ему настырностью и упорностью, Табаки уверенно шел ко дну. В любом случае, показывать это внешне Шакал уж точно не собирался. Возможно, он даже не понимал, что происходит с ним и отчего это вдруг стихи Горбача стали казаться настолько жизненными, а их слова стали больно впиваться в память крючочками-закорлючками.       В тот знаменательный день Табаки впервые отказался от ужина и, будто предчувствуя, постарался как можно скорее залезть в гнездо, как в телепорт к дверям царства Морфея. В ту знаменательную ночь она впервые пришла к нему. Впервые приснилась. В том чудесном сне, который не мог подарить даже Македонский, Шакал был счастлив. Он лежал и обнимал кого-то, пахнущего карамелью и шоколадом, приятный запах и тепло, прижавшегося тела, обволакивали сонливостью и расслабленностью. И Табаки захлёбывался, без малейшего сопротивления, утопая в накатывающей нежности. Все было сказочным, волшебным и абсолютно, полностью, стопроцентно нереальным. Собравшись с силами, парень слегка отстранился от хрупкого тела под боком, вглядываясь в улыбающееся лицо незнакомки. Хотелось спросить, кто она, и где ее искать в столь холодной, пугающей реальности, но из горла не вырвалось ни звука. Он вдруг осознал, что просыпается, смотрел на все больше и больше отдаляющуюся девушку, пытаясь запомнить ее лицо, безрезультатно цепляясь пальцами за тонкие нити сна.       Шакал проснулся, промокнув насквозь от пота, с полностью разваленным гнездом, вскипевшим мозгом и бешено колотящимся сердцем. Сейчас ему было абсолютно плевать на раздражённого резким пробуждением Курильщика и на злого Лорда. В патлатой голове зрел план. Ещё у Вонючки все идеи были фатальными и грозили сносом Дома, так что, знай остальные о "ППН" — плане поимки незнакомки, немедленно бы ретировались кто куда. Пятьдесят шесть девушек Дома — пятьдесят шесть квадратиков на белом листе тетради. Табаки ездит по этажам, каждая встречная приравнивается к ещё одному зачеркнутому пропуску, к ещё одному отнявшемуся шансу. Осталось всего 19, а "та самая" так и оставалась скрытой за тенью неизвестности. Вечером голодный, грязный и истеричный Шакал ввалился в спальню, в привычной, возвышенной манере, ругая все и вся. Колясник завалился спать, даже не сложив подушки в гнездо, даже не сняв обувь и даже не спрятав сокровища, хранимые Мустангом. Он только сжал в руке тетрадную страницу с 19-ю оставшимися шансами. Утро. Ни один сон не соблаговолил посетить Шакала в этот раз. Желудок ныл не хуже Курильщика, состайники требовали дать ответ, какого черта он пропадает ни пойми где, а почти отчаявшийся искатель понял, что с него хватит. Нужно найти ее. Срочно. Табаки наконец решил посетить душ, ведь девушку своей мечты необходимо встречать, как минимум, чистым.       В этот день нетерпение и волнение окончательно сделали свое дело. Шакал, полностью наплевав, на личное пространство остальных, просто с шумом распахивал двери одну за другой в поисках ещё не отмеченых девушек. Осталось всего пять и те в Могильнике.       К ночной вылазке Табаки основательно подготовиться, он даже снял с Мустанга гирьки и опустошил свой рюкзак, для бесшумности и скорости. Свет фонарика выхватывал из темноты расписанные стены, а волнение липкой паутиной липло к склеенному телу и мешало идти к намеченному.       ППН провалился. Среди лечащихся девушек ее не оказалось. Уже выехав за белесые двери Могильника, Шакал дал волю эмоциям, он выл, кусая свои пальцы, с размаху наезжал на кадки с цветами. Не помогало. Страшная, навязчивая мысль тупой болью пульсировала где-то в затылке. "Ее может вообще не существовать. Ни на одном круге. Больше никаких объятий, ведь она не придет даже во сне."       Стая была в полном сборе, когда с криком "Эх, помру я холостым" в комнату въехал Табаки. Македонский едва уговорил, истерично смеющегося, Шакала перекусить, принесенными из столовой бутербродами. В сбитой коридорной мусорке валялся порванный лист с пятидесятью шестью перечеркнутыми шансами.