Разрушь меня

У Питера список «Особо опасен» для одного человека и почётное первое место специально для грёбанного Годфри выделено жирным шрифтом и перечеркнуто пару сотен раз для того, чтобы фееричным пятном в глаза не бросалось. Но оно нетерпимо кидается, прогрызает слои дермы и стелется опасной гадостью где-то в прокуренных лёгких. Проблема в том, что Роман Годфри больше, чем «особо опасен». Он, блять, чёртов типичный мальчик из стареньких сериалов, где главный красавчик школы по щелчку пальцев оказывается умопомрачительным кровопийцей, а вот Питер даже не очаровательная блондинка на высоких шпильках, годящаяся на роль первой жертвы. Несостыковочка. Роооман. Годфри. Повторяй это имя перед сном, словно молитву атеиста, пока в глотке не застрянет отчаянный рёв приближающейся смерти. Тебе бы, дружок, бросить играть с ним в «гляделки» в полупустом коридоре, прекратить вестись на «рыцарские» авантюры, ведь на деле ты давно уже понял, что перед тобой далеко не бравый рыцарь из сказки со счастливым концом, а самый настоящий дракон. Но дрессировки ты так и не поддаёшься, продолжаешь выхаркивать сгустки крови с бутонами цветов, которые записаны в потрепанной книжки дедушки, как «ни в коем, блять, случае». «Фу, нельзя, брось, гадость, Руманчик. Самая настоящая гадость», — с этой псиной только так и нужно — выдёргивать тонкую кисть с невъебенно длинными пальцами из пасти и нравоучительным тоном проговаривать заебатое «до добра не доведёт». Не доведёт же, слишком вымощено фиалковыми бутонами волчьей смерти. Но Питер не слушает/не хочет слушать, втирает порошок в дёсны до первой крови, как тот самый, мать его, Годфри, игнорирует свою мамочку и пропитанные липким страхом слова покойного — Боже, храни этого мудрого старика у себя в тёплом Раю — дедушки. А стоило бы. Романчик носится за ним кривым, нахуй не сдавшимся хвостиком, пускает вязкую нитку слюны прямо на дорогие начищенные туфли, получая в ответ пренебрежительное поглаживание по свалявшейся шерсти. И этого хватает, по самую глотку, если быть друг с другом честными. Предостаточно, чтобы сердце крошило хрупкость ребер и тащило в самое пекло. У Питера пунктик на смазливые мордашки, выпученные глаза и «God» как часть фамилии. А еще фетиш спасать тощую задницу из всяких передряг и сторожить его каждую полночь, как верный пёсик у потертого ковра «добро пожаловать», оставляя остатки кровавых аконитов в грязном ворохе. И можно назвать эту херь «любовной историей», если бы Роман не трахал каждую проходящую девку в короткой юбочке и с блядской вишнёвой помадой, а после приползал к тебе домой, полностью пропахший отвратительными сладкими духами; если бы ты не умирал от аконита в лёгких; если бы эта история действительно была «любовной». Как забавно, любить Романа Годфри оказалось так же смертельно, как и горстями жрать волчью отраву. Питер умирает медленно, давится своей черной шерстью и скулит протяжно, одной нотой жалости, Роман даже почти сочувствует. Почти, но не полностью. Какое дело золотому мальчику до умирающего пса?