Десница Пращура (История с фотографией, часть 6)

*** Это длится, длится, длится… Девочка-подросток бессильно плачет, дрожит от боли под тяжёлыми до удушья, но почему-то совсем не греющими шкурами. Что с ней приключилось? Звери порвали? Затоптал шерстолап? Упала со скалы, собирая травы? Чужой охотник, беззаконный поганец из вовсе пропащих, ударил её ножом? Гибельные картины мелькают под закрытыми веками, волны смертного ужаса и ужасающего бессилия накатывают одна за другой, будто все эти беды происходят с ней разом. Так не бывает, но слишком больно, слишком страшно, слишком плохо, чтобы вспомнить, с которой из бед она не разминулась на самом деле. Она умирает, умирает и всё никак не умрёт. Ну зачем, зачем её не отпустили на щуровы тропы? Кто-то, наверное, мама и старый Латира, собрали воедино то, что от неё осталось. Зашили и перевязали раны, спели все нужные песни. Но больно! Как же больно, душно и холодно! Кажется, кто-то сидит рядом, кто-то зовёт её, но почему-то не по имени. Несчастная Яли не понимает этого зова и не хочет ему внимать. Что бы ни произошло с ней, она искалечена страшно, непоправимо: тело всегда знает про себя такие вещи. Усилия целителей оттянули умирающую от края, а зря. Девочка хочет забыться глухим сном, сбежать от боли и ужаса — навсегда. Кто-то зовёт её по имени, орёт и рычит на два голоса. Потом чья-то рука отвешивает ей жестокую оплеуху. Потом ещё одну. Девочка открывает глаза лишь для того, чтобы сказать, что с умирающими так нельзя: она дочь знахарки, она точно знает! Однако на ней нет никаких ран. Нигде не болит, и тяжесть шкур больше не давит. Только всё равно ей как-то странно и нехорошо. Зрение мутится, она едва узнаёт логово старого Латиры. Мудрый встряхивает её за плечи, приводя в чувство, мать возится у очага, заваривает травы. Латира начинает девочке за что-то выговаривать — о, ужас! — она не понимает ни слова. Речь слышит, а все звуки будто кто-то перемешал, перепутал. Лишь своё имя она различает отчётливо: Яли. Пытается ответить — рта не способна раскрыть, ни даже замычать, как немая. И в уме, для безмолвной речи, слова никак не складываются. Страх заставляет её зажмурить глаза, тряхнуть головой — резкое движение будто лавину срывает, она бьётся и корёжится в судорогах. Латира удерживает её, разжимает зубы. Мать льёт в рот какую-то горечь… Старый Латира встряхивает её за плечи, приводя в чувство. На этот раз он выглядит старше, и одет иначе. Матери рядом не видно. Логово, вроде, не изменилось, но разглядывать недосуг. — Яли! — мудрый снова твердит ей что-то, а она опять не понимает ни слова, кроме своего имени, и отвечать не способна. Однако не испугавшись сразу до умопомрачения, она пытается объясниться жестами, без слов… По указанию Латиры смотрит на свои руки… Почему у неё руки взрослой женщины? Леденея от ужаса, Яли ощупывает себя, находит в ухе незнакомую серёжку, потом в кармане — зеркальце. Рассматривает своё отражение, медленно узнаёт… Эту женщину в зеркале зовут уже не Яли дочь Уюни, а Вильяра мудрая. Будто утопленники со дна, всплывают воспоминания, как одно становилось другим. Старый рядом терпеливо ждёт, пока она осознает себя заново. На его лице сочувствие — и застарелая усталость, тень какой-то заботы или горя. Вильяра хочет расспросить своего наставника, что происходит, она теперь способна говорить, но они по-прежнему не понимают речи друг друга. Латира жестом показывает, что ему пора идти. Он достаёт из сундука снизку бусин, выбирает одну: пёстрый морской камушек. Выплетает из узора на своей куртке длинный чёрный шнурок и привешивает камушек на шею Вильяре. Вильяра только сморгнула, а старого уже нет рядом. И она вспоминает, что с ним случилось, вспоминает всё до конца. Стискивает бусину-подарок в кулаке, сжимается в комок и плачет: по Латире, по матери и немножко по себе, прежней. Они ведь только что были рядом, совсем как живые, они касались её, а она — их… Сон. Всего лишь сон… Нет, колдовской сон, не пустой, мудрая умеет их различать. Ей помогали, помогли вспомнить себя. Теперь она знает, что произошло. Знает: ей нужно поскорее очнуться, чтобы исцелить раненое тело. Надо, но она не может: слишком больно, душно, холодно, и сил никаких нет. Она снова подросток. Она снова умирает — тонет в зыбучем песке в полосе отлива. С Яли никогда не случалось подобного: знахаркина дочь была умной, осторожной и тогда уже не слабой колдуньей. Но в этом сне она, как последняя дурёха, поленилась вовремя слазать за силой на гору, к чёрному Камню, а вместо этого захотела вкусных ракушек с дальней косы. И пошла, и увязла. Не по колено, не по пояс — зыбун тянет её всё глубже, сжимает грудь, смыкается вокруг горла, подступает ко рту, к ноздрям… Крики никто не услышал или не рискнул прийти на помощь утопающей девчонке. Когда первая волна прилива перехлестнула через голову, она в панике забилась — и сразу ушла в песок с головой, но не умерла и не проснулась. Очутилась… Нигде! И никем, наверное: тела-то нет, даже призрачного. Зато все мысли и чувства наружу, будто потроха. Пронизывающий взгляд из ниоткуда, острее ножа. Она — добыча душекрада? Безмолвный голос, неожиданно ласковый, а главное, говорящий вдруг понятными словами: «Не пугайся, беляночка! Я не сделаю тебе хуже, чем уже сделали поганые исчадия Тьмы!» — полузабытое, полузапретное имя стихии голос помянул так, будто щурами ругнулся. — «Я знаю, моё присутствие неуютно тебе, но я не душекрад. Меня не надо бояться, я стараюсь тебе помочь.» «Кто ты?» — спросила Вильяра, и у неё даже получилось: её услышали, поняли, ответили. «Я — Пращур. Тот самый, из твоих любимых сказок.» «А откуда ты знаешь, какие сказки я любила в детстве?» Смех, безмолвные колокольцы: «О, это же ясно видно, когда держишь кого-то на ладонях!» «А как ты меня держишь, о Пращур, на деснице или на шуйце?» — спросила Вильяра, припоминая те сказки. «А тебя сейчас только в горсти можно удержать, беляночка. Только в обеих руках сразу. Но я дам тебе силу, чтобы тебе хватило очнуться, а остальную ты потом сама добудешь. Иди скорее, тебя там зовут и ждут.» «Спасибо тебе, о Пращур!» «Иди!» И она упала откуда-то с заоблачной высоты — в себя. В себе оказалось худо… Нет, отвратительно! Больно до слёз: теперь понятно, что именно и отчего у неё болит. И озноб, и слабость, и тяжеленные шкуры, которыми её укутали-придавили… Сквозь смрад болезни — запахи жилого дома: совсем-совсем незнакомого, не в угодьях Вилья… Вот это уже не ясно, кому и зачем понадобилось? Вильяра кое-как разлепила веки — встретила заботливый взгляд женщины, которую едва не приняла за мать… Нет, не она… Но как похожа! И за руку держит знакомо, цепко: выслушивает биение крови в жилах. Целительница, кем ещё ей быть, тут же радостно затараторила: — Приветствую тебя, о мудрая Вильяра, в доме Травников, в угодьях Альди! Я — Талари. До посвящения в мудрые ты могла бы звать меня четвероюродной сестрой. Наши с тобою прабабушки… Ой, нет, после посчитаемся роднёй, а сейчас я поскорее скажу мудрому Альдире, что ты, наконец-то, очнулась. Он так ждал! Так ждал! Спрашивал и переспрашивал так часто, что у меня от безмолвной речи голова болит. Да ничего, для добрых вестей и головы не жалко. Пока новоявленная родственница, закатив зрачки, общалась с Альдирой, мудрая изыскивала в себе колдовскую силу для «летучей песни». Увы, самый быстрый и действенный способ исцеления всех болячек оказался ей сейчас недоступен. Слабыми, непослушными пальцами Вильяра нащупала повязку, туго охватившую тело. Попыталась пошевелиться — едва не взвыла в голос. Вспомнила, как резала сама себя, как прошёл нож. Скрипнула зубами, с трудом выровняла дыхание. Прикинула, как латала бы подобную рану на ком-то другом. Пожалуй, мудрого она вытянула бы: мудрые — живучие. Охотника, скорее всего, потеряла. Что и как делали с ней самой, она не помнит и не вспомнит: её там уже почти не было. Альдира ворвался в комнату с улыбкой до ушей. Кто бы подумал, что степенный, суровый колдун умеет так ярко и заразительно радоваться! Вильяра улыбнулась ему в ответ: пересохшие губы тут же потрескались и закровили. Она облизнула их и попросила пить. Безмолвной речью, так проще. Мудрый переглянулся с целительницей, та утвердительно кивнула и подала ему посудину с длинным изогнутым носиком. Альдира присел рядом с Вильярой и осторожно, по капельке, стал её поить. Жажда требовала залпом выхлебать море, но знахаркина дочь сама знала, что нельзя. Судя по воспоминаниям и ощущениям, ей придётся заново учиться пить, есть и ходить. Но можно всё-таки испробовать путь побыстрее! «Альдира, ты отнесёшь меня к Зачарованному Камню? Мне не хватает сил на «летучую», а времени разлёживаться — нет. И ты ещё зачем-то утащил меня из моих угодий…» «Туда, где я совершенно уверен в целителях. К твоей самой близкой родне,» — продолжил её речь Альдира. — «Как же я рад, Вильяра, что ты, наконец, очнулась! Три дня мы все тут сомневались, выживешь ли ты.» «Ты отнесёшь меня к Камню, Альдира?» «Да, но чуть позже. Сначала мы с Талари споём над тобою пару песенок, а ты попробуй потихоньку нам подпеть.» Вильяра попробовала, и ей очень не понравилось то, что она при этом ощутила. Колдовская сила текла сквозь тело, но не как всегда: непривычно и неправильно. Простые детские песни вроде бы подействовали: утолили боль, уняли беспокойство, однако… Альдира с целительницей тоже заметили неладное. Судя по хмурым лицам и напряжённым взглядам друг на друга, они заспорили безмолвной речью. — А вслух? — тихо, но решительно выразила своё недовольство Вильяра. — Что вы увидели на мне, кроме телесной раны? Альдира поморщился, Талари развела руками: — Мы не понимаем этого, о мудрая Вильяра. — Твой Нимрин сильно напортачил, когда колдовал над тобой, — угрюмо добавил Альдира. — Или другой Иули, умирая, слишком крепко заклял тебя на дурную смерть, — не согласилась с мудрым целительница. Они ещё немного поспорили об искажениях ауры, Вильяра послушала их, а потом переспросила в третий раз: — Альдира, ты отнесёшь меня к Камню? Я хочу спеть «летучую» и выздороветь. Хочу положить конец вашим спорам. Мне нужно домой, к Вилья. Кто там сейчас присматривает? — Стира, — ответил мудрый. — Он присматривает за угодьями и готовит к посвящению твоего преем… то есть, будущего напарника и ученика. Кузнеца, я не запомнил, как его пока ещё зовут. Пока зовут, значит?! Говорить вслух было тяжело, безмолвной речью — тоже. Вильяра молча проглотила вопросы и возражения. Да, она при свидетелях назвала кузнеца Лембу своим преемником. Однако Вильярой Младшим, напарником и учеником, она его совершенно не представляет. Хотя… Нет, всё это можно обдумать, обговорить и решить позже, во благовременье. — А старый Латира… Он… Совсем сгинул? — Когда твой Нимрин сделался Повелителем Теней, он призвал мудрого Латиру в полной силе и разуме. Но после песни Равновесия воплощённые Тени ушли, и друг наш тоже не задержался в мире живых. Он обещал мне, если сможет, вернуть тебя со щуровых троп. Вильяра грустно улыбнулась: — Он помогал мне, правда… А Нимрин? Ты говоришь, он спел песнь? А потом? — Чужак не вышел из круга. Наритьяра вышел, а он — нет. Странно: прежде из круга выходили либо двое, либо никто. Но трёх раз мало для уверенности, что должно быть только так. Альдира больше ничего не сказал ни о чужаке, ни о Наритьяре, ни о песни Равновесия, и в этом умолчании Вильяре померещилась какая-то неприятная тяжесть. Но расспрашивать у неё сил не было. Она просто прикрыла глаза и послала зов своему воину. Нимрин не ответил, но и ледяной, смертной тяжести колдунья не ощутила. Не потому ли, что сама чуть жива? — Альдира, послушай… Сколько раз мне тебя спрашивать? Отнесёшь меня? Мудрый отвёл взгляд, тяжело вздохнул и признался: — Прости Вильяра! Мне страшно брать тебя на руки. Ещё страшнее — нести изнанкой сна. Я так боялся тебя потерять, что до сих пор все поджилки трясутся. Но нам надо идти, ты права. Скажи, куда мне тебя лучше отнести? — К любому Камню, куда ты легко найдёшь дорогу. Не надо пугаться из-за меня, о мудрый Альдира. Мне больше по сердцу твоя радость.