In the Darkness (With You)

Артур лежит на спине, полуприкрыв веки, даже не думая о том, чтобы подняться с кровати — не желая отпускать сонную расслабленность, по-прежнему сладкой истомой разливающуюся по телу. Он чувствует вес Мелеганта, растянувшегося на нем с кошачьей грацией и кошачьим же бесстыдством, чувствует, как тонкие пальцы рассеянно перебирают волосы на его груди. Просыпаться вот так все еще непривычно. Непривычна ласка — та, что не ведет ни к чему большему. Впрочем, в постели Мелегант никогда не был с ним груб — не за той гранью, что разделяла удовольствие и боль. Как и прочие, этот страх не претворился в жизнь. Их было довольно — страхов и сомнений, что пришли вслед за сделанным недели назад предложением, стоило улетучиться безрассудной храбрости, толкнувшей его на этот шаг. Артур не собирался отступать, отказываться от данного слова, какой бы ни оказалась плата, только предпочел бы знать, что его ожидало. Он не был неопытен: делил ложе равно с женщинами и мужчинами, но здесь все было иначе — иначе, потому что он не мог развернуться и уйти, потому что Мелегант был богом, и где для него проходили границы дозволенного? Возможно, ему следовало быть благодарным, что эти границы существовали вовсе — соблюдались безусловно и неукоснительно. Мелегант не признавал права на его жизнь, никогда, даже в минуты гнева не поднимал на него руку, отказывая в той же милости Теням. Раньше. Пока Артур был всего лишь чужаком, не принадлежавшим Подземному царству и его Владыке. Пока не предложил себя добровольно, и границы не оказались стерты и переписаны заново. Где они пролегали теперь, оставалось только гадать. Он не знал, мог ли сказать «нет» и быть услышанным, посмел бы озвучить отказ вовсе, опасаясь разрушить заключенную ими сделку. Его нерешительность, нежелание не остались незамеченными. Не были безразличны Мелеганту. Тот мог бы отослать его прочь или же взять силой, но вместо этого — в уязвленном самолюбии, задетой гордости, — сделал своей целью заставить Артура хотеть его. Он добился этого почти без труда: сводящей с ума нежностью прикосновений и неприкрытой страстью собственнических поцелуев, сорванными с губ стонами и оставленными на коже синяками, — когда брал его у стены, дрожащего от жара и холода и возбуждения, когда отдавался сам, по-прежнему не уступая власти. Артур не стыдится своего желания, и в то же время не может уйти от осознания, что все могло сложиться совсем иначе. Что ему повезло быть тем, кто нужен Мелеганту так сильно — любовником, добровольно и охотно принимающим ласки, внимательным собеседником… кем-то, кто способен испытывать к нему если не любовь, то искреннюю симпатию. Именно это чувство — та нежность, что только-только зарождается в сердце, — удивляет его самого. Артур не слеп к бесчисленным недостаткам Мелеганта. Тот несдержан и легко раним, эгоистичен, мелочен и жесток. В нем тьма, живая и голодная, что мучает его не меньше, чем он сам — тех, кто ему хоть сколько-то близок. Гораздо сильнее. И, может быть, поэтому Артур не может оставаться безразличным. Не может заглушить наивного, самонадеянного стремления утешить — успокоить хотя бы часть этой боли. Разделенным удовольствием или мгновениями тишины, рассказами о детстве или историями далекого прошлого, легкостью улыбок, редким для него терпением, готовностью прощать. Принятием. Оно кажется важнее всего прочего. — О чем ты думаешь? — спрашивает его Мелегант, на мгновение прерывая былую ласку. Артур рассеянно моргает и опускает на него взгляд. Мелегант смотрит на него из-под ресниц, его губы едва тронуты слабой полуулыбкой. Он выглядит… спокойным. Умиротворенным, быть может, как будто хотя бы на некоторое время смог позабыть о том, что его терзает. И все же подобные мгновения никогда не длятся долго, не способны изменить достаточно и неизбежно теряются в череде иных — отравленных обидой и гневом, что копились веками. Возможно, когда-то все было иначе — Мелегант был иным — но время не повернуть вспять. Артур проводит рукой по его волосам, осторожно разделяя пальцами мягкие пряди. Мелегант не сводит с него взгляда, по-прежнему ожидает ответа… Есть ли в нем смысл? Он не хочет знать его мыслей, его чувств. Не примет их. Артур выбрал бы молчание, только на языке его невольно рождается вопрос — тот, что неминуемо разрушит иллюзию покоя. Он не пытается его остановить: — Что с тобой произошло? Что произошло, что ты не можешь покинуть Царство мертвых? Лицо Мелеганта ожесточается: приглушенный блеск его глаз становится острее, почти обжигающе ледяным, болезненно напрягаются скулы. Он стряхивает с себя руку Артура и отстраняется прочь — сгорбившись, садится на краю постели; позвонки выступают на бледной узкой спине. Он замирает на несколько мгновений, затем шумно выдыхает. Поднимается на ноги и проходит к креслу, чтобы забрать оставленные минувшей ночью вещи. Артур опирается на подушки и тянет на себя покрывало, пытаясь удержать тепло. Молча смотрит, как одевается Мелегант: наклоняется, чтобы заправить брюки в высокие сапоги, методично затягивает каждый из бесчисленных ремешков, оправляет складки туники. Едва закончив, он отходит к слепому окну, сжимает пальцами каменный выступ и опускает голову, разглядывая собственные руки. Медлит, прежде чем заговорить: — Столетия назад, когда восстание Утера закончилось победой, решено было разделить завоеванные владения между каждым из нас, — его голос звучит подчеркнуто ровно, как если бы он снова рассказывал Артуру одну из бесчисленных историй былых лет — только те никогда не были личными. — Уверен, тебе известен исход: Лодегранс получил поля сражений Камелиарда, Лот — охотничьи угодья, его жена Моргауза — кладезь знаний Великой библиотеки, а Нимуэ достались просторы вод. Утер забрал Камелот. Мелегант замолкает и отступает на шаг, сжимает и разжимает кулаки. Его спина напряжена, и взгляд, кажется, устремлен в одну точку. — Он забрал Камелот и с ним право держать суд над всеми нами, — цедит он сквозь зубы. — И никто не сказал ни слова против! Никто, кроме меня. Он, наконец, поворачивается к Артуру, но не смотрит на него вовсе, как будто позабыл о его присутствии или же потерял к нему всякий интерес. Его глаза горят нездоровым огнем тех эмоций, что вновь берут над ним верх. Артур знает, Мелегант пытался их сдержать, но потерпел неудачу в самом же начале — слишком много их было, острых, живых, требующих выхода и быть услышанными. Возможно, он рассказывал эту историю уже не первый раз. Перед Тенями или же пустыми залами замка, эхом соглашающимися с каждым его словом, как послушная и милосердная публика. — Я сражался за него! — выплевывает Мелегант. — Пошел против собственного отца ради его амбиций. Ради обещаний. И чем он отблагодарил меня? Этой подачкой! Подземным царством. Он кривит рот в презрительной усмешке. — Здесь не было ничего. Ничего до тех пор, пока не были созданы люди, и тогда все стало только хуже. Видишь ли, — он все же находит взгляд Артура и отказывается отпускать, — вы, люди, боитесь смерти. И все это создал ваш страх. Ваше трусливое воображение сделало мое единственное пристанище таким. Артур отчаянно надеется, что глаза не выдают его чувств. Он не раз задавался вопросом, отчего покои замка были столь темны, столь холодны и пустынны — отчего Мелегант, ненавидящий все это так сильно, не изменил ничего своей божественной властью. Теперь он получил ответ, но почти предпочел бы неведение. И пусть неуместное чувство вины пройдет, жалость только глубже пустит корни. — Я не всегда был таким, — с горечью произносит Мелегант; на мгновение его пальцы замирают у лица, но он тут же резко опускает руку, будто не желая его касаться. — Это уродство, — отголосок чужих слов, чьего-то обвинения, — в моей душе, во всем, чем я являюсь. Утер решил, что я слишком далеко зашел. Что во мне слишком много… ненависти, зависти и гнева, слишком много гнили, чтобы оставаться среди других богов. Он вновь сжимает кулаки, тщетно пытаясь унять мелкую дрожь, сотрясающую его тело. — Он вынес приговор. Запер меня в собственном царстве, пока я не изменюсь, — последнее слово звучит жестокой насмешкой. Но было ли проклятие Утера чем-то иным? Как мог он ожидать, что Мелегант изменится, когда все, что ему оставалось, — века одиночества во тьме и холоде ненавистных земель? Подобная участь свела бы с ума любого, а что она сделала с тем, кто уже был уязвим?.. — Я знаю... знаю, это Лодегранс подговорил его. Слишком уж не хотел отдавать свою возлюбленную дочь за монстра, которым я стал. Мелегант дышит неровно и тяжело, в его глазах все ярче разгорается нечто темное, больное и жадное. Артур никогда не видел его таким, и это пугает его. Иначе, чем раньше: он больше не боится за себя — только что недооценил глубину безумия, таящегося в душе Мелеганта, что даже увиденное сейчас — лишь малость, отблеск на глади бездонных вод. Артур боится, что безумие уничтожит его изнутри, и он ничего не сможет с этим поделать. Смех Мелеганта, неестественно высокий и почти истеричный, эхом раздается по комнате, посылая мурашки по коже. — Мелегант... — тихо произносит Артур, садясь на постели, но его голос остается неуслышанным. Он вновь будто невидим тоже. — Я не заслужил этого… — хрипло говорит Мелегант. Гнев и боль искажают его черты. Он резко отворачивается к стене и что есть силы ударяет кулаком о камень оконного выступа: тонкая кожа лопается, окрашивается темно-алой нечеловеческой кровью. Его голос срывается на крик: — Я не заслужил этого! Артур не позволяет себе думать: вскакивает с постели и в несколько шагов преодолевает расстояние между ними, едва обращая внимания на обжигающий холод под босыми ногами. Он мягко касается плеча Мелеганта, привлекая его в объятие, — тот не сопротивляется, почти бездумно льнет к нему. Его по-прежнему сотрясает мелкая дрожь, и Артур гладит его волосы, целует влажный от пота висок. Заключает в ладони кровоточащую руку и подносит к губам. Мелегант поднимает голову и смотрит, как он касается легкими поцелуями каждой костяшки. Его лицо невыразительно пусто, будто минувшая вспышка эмоций не оставила за собой ничего, но затем — иллюзия пустоты крошится, осыпается подобно маске. Уголки его губ ползут вниз, и брови сходятся у переносицы. Он вырывает руку прочь. — Не смей жалеть меня. Не смей! Мгновение Артур смотрит на него потерянно, не зная, как поступить. Он почти хочет возразить — отмести обвинение, сказать «никогда», но это станет ложью. Жалость в его сердце — чище и ярче иных чувств, и он не может спутать ее ни с чем, притвориться, что это нечто иное. Сочувствие нуждается в понимании, способности осознать все то, что попросту не по силам человеческому разуму. Артур не может предложить этого. И даже если это жалость питает его нежность, заставляет ощущать чужую боль как свою — всего лишь отголоском, мучительным все равно, — это не умаляет реальности его чувств. Но Артур не знает, как облечь их в слова, что будут услышаны, и потому молчит. Выражение лица Мелеганта леденеет. — Убирайся, — шипит он. — Убирайся вон. Артур невольно отступает назад и непослушными пальцами зарывается в волосы. Он знал — знал, что делал, когда задавал свой вопрос. Не мог предвидеть всех последствий, но думал, что готов к ним… Стоило оно того? Разбередить и без того гноящуюся, незаживающую рану? Он опускает голову и поспешно собирает вещи. Натягивает штаны, обувь и рубашку, плотнее запахивает плащ, и только затем позволяет себе вновь посмотреть на Мелеганта. Тот встречается с ним взглядом всего на долю мгновения. В его глазах боль мешается с сожалением, в них — мольба, на которую Артур не сможет ответить. Мелегант сам не позволит ему. Как бы Артур ни хотел остаться, как бы ни хотел бороться, он знает, что эту битву ему не выиграть. Пока — нет. Он открывает рот и закрывает его вновь, с трудом подбирая нужные сейчас слова. — Я уйду, — говорит он тихо, но твердо. — Но я вернусь, как только попросишь. «Буду рядом, пока нужен тебе», — не добавляет он, но в этом обещание, данное самому себе. И одно Артур знает с непоколебимой уверенностью: Мелегант примет его обратно — на следующий день или же тот, что за ним, — не столь важно. Пока что этого довольно.