disgust

Винс не знает что такое текстура, изящный и пренебрежение. Он не понимает какой смысл в стопках учебников, когда в конце туннеля всё равно не загорится свет. И для меня необъяснимая задача — почему он всё ещё жив. Он любит рассказывать истории как ему прострелили колено и пару раз ломали, считай, по частям, когда вечерами мы собираемся в заброшенном трейлере. А ещё он говорит, что мы идиоты. А потом объясняет, что «идиот» — это когда в кошельке шелестит с десяток купюр, а из кармана выглядывает платиновая карточка, но задницей ты сидишь в протухшем рыбой трейлере и слушаешь басни пропитого алкаша. Винс смотрит своим стеклянным взглядом в бокал, который так же пуст, как и его карие глаза, и злобно морщится. Ложбинка между бровями становится глубже, и я почему-то улыбаюсь, ведь, кажется, он начинает злиться. Винс любит и послушать, но говорит, что прожигать жизнь при куче возможностей — это как трахать дешёвую шлюху без презика: очень неблагодарно по отношению к самому себе. Сегодня мы сидим в протухшем рыбой трейлере, слушаем басни старого алкаша и дышим сгустками сигаретного дыма. И мне даже нравится задыхаться от этой невыносимой комбинации запахов. — Мы умрём, — со смешком коротко суммирует кто-то внутри этой непроглядной сигаретной занавесы, и я даже не узнаю его голоса. Винс только морщится и заливисто кашляет, будто бы выплёвывая по кусочкам свои прокуренные настежь лёгкие. Его синие губы растягиваются в пьяной улыбке, образуя на щеках ямочки. И, наверное, это выглядело бы мило, не будь это Винс. Старый добрый ворчливый Винс. — Мы не умрём, — его хриплый голос звучит как заезженная пластинка, которая возникает в моём больном воображении всякий раз, когда тело вздрагивает, погружаясь в сон, — Просто тихо уснём. Уголки губ растягиваются шире, а пьяный взгляд почти режет моё сознание на мелкие ровные ломтики, выкладывая их на блюдо солнышком. И хочется беспрерывно смеяться. Может дело в виски и абсенте, которые забавно объединились в моём бокале с джином, образуя дикий переплёт вкусового терроризма, а может просто я схожу с ума, ведь Винс никогда бы не притянул меня к себе поближе. — Мне кажется ты меня целуешь? — мой голос пьяный, но это не важно. Важно то, что мне слишком явно кажется, будто в шею бьётся горячее дыхание с запахом виски, а его тонкие пальцы растёгивают крохотные пуговки моей школьной блузки. И мне не страшно. Абсолютно. Только хочется беспрерывно смеяться. — Тебе не кажется, — звучит откуда-то в районе моей освободившейся от блузки груди. И я телом чувствую его улыбку на моей ключице. Винс веселится, как обдолбанный наркоман посасывая каждый сантиметр моей кожи, словно дорожку из кокаина. Он говорит: «Быть пьяным — это как продать себя в рабство спирту: продался всего один раз, а сбежать-то уже не выйдет». Он совершенно не умеет быть нежным, от того и поцелуями покрывает моё тело дико бездарно. Блядски лениво и, считай, чисто для галочки, потому что «Так было написано в инструкции». Инструкции по пользованию малолетними пьяными шлюхами, — это уже если вдаваться в подробности. Потому что я не имею ничего против продаться ему. Даже если в обмен мне ничего не заплатят. Наверное, я выгляжу дёшево. Точнее, на девяносто девять процентов моей больной головы я уверена, что тухлая рыба, уложенная рядами в холодильнике Винса, стоит в разы дороже. — Господи, я ужасна, — мой голос в ушах раздаётся эхом и звучит совершенно чужим. Особенно смешно слышать «Господи» из своих грязных губ, которые многое перепробовали. И я не сдерживаюсь, заливаюсь хохотом, как те весёлые ребята в усмирительных рубашках. Винс только снисходительно фыркает, что-то невнятно пробормотав себе под нос. Он подтягивает меня за руки и наваливается, словно я маленький загнанный в угол тушканчик, а он какой-нибудь голодный лев. Одно лишь отличие: мне плевать проглотят меня или выплюнут. — Ты просто не преукрашиваешь, — голос мурлыкающий, но опасный. Я точно знаю — так звучит его похоть. Винс внезапно кусает кожу в районе рёбер, и я извиваюсь под ним в приступе резкой боли, словно обезумевшая змея. Больно — чертовски. Смешно — дьявольски. А в голове по щелчку раздаётся мелодия моего звонка. И Винс, мурлыкая, напевает эту какофонию звуков. Противно вылизывая мой пупок, безбожно фальшивя и переигрывая, его вибрирующие на моём животе связки выдают пьяные переходы по нотному ставу. — Они фотографируют, — Винс смеётся пьяно, но в его голосе сквозит какой-то блядской заботой. Мне щекотно и абсолютно плевать что кто-то из этой пьяной компании снимает сейчас на камеру. И мне бы стоило переживать, ведь я как никто другой знаю цену подобного рода вещам. Доказательствам моей неидеальности. — Плевать, — мой голос холодный, как азот, а его горячая рука касается моего запястья и в этом жесте слишком много всего, — Я же блядь. То, что в последствии может стать крахом — почему-то выглядит забавным воспоминанием. Падение с высоты, на которую мне больше никогда не взобраться — давно уже не пугает, да и Винс говорит, что я всегда была бездарным скалолазом. А я верю Винсу. — Точно блядь, — он смеётся как проклятый. Я тоже. Проклята. Сместившись ниже, Винс мурлычет мне в бедро, пока я бессовестно зарываюсь пальцами ему в волосы, массирую кожу головы и еле сдерживаю себя чтоб не впиться точёными ноготками ему прямо в череп. Наверное, он подозревает мои нечистые мотивы, но тем не менее не уходит, а лишь подползает ближе, вцепившись длинными пальцами в мою руку. Его тяжеленная голова лежит у меня на животе, а мирное сопение доноситься прямиком в уши. Со стороны, наверное, я выгляжу как несовершеннолетняя мать, которая усыновила инфантильного великана. И от этой мысли мне становиться внезапно смешно. Потому что детей-то я ненавижу. Пускай это и Винс. Я внезапно, даже для самой себя, кусаю его за палец и ещё больше разливаюсь хохотом, от его вскрикнувшей моськи и злобного рыка в мою сторону. Но перед тем как укусить, я жадно облизываю и посасываю. Но об этом он уже никогда не узнает. — Чокнутая, — Винс сползает с меня, откидываясь в противоположном углу дивана, где мы лежим. Я верю Винсу. — Точно, — мой голос неприятно вибрирует. Порою больше, чем самой себе.