disgust

Мир перед глазами фиолетово-серый, тёплый, почти горячий. Кажется, протянешь руку и вот уже почти поймал, а он растает, протекая между пальцами, словно масло, и исчезает. — Вставай, мне нужно на работу, — звучит прямо под ухом громко и неприятно. Винс опирается коленом с краю большой двуспальной кровати и нависает надо мной с какой-то странной улыбкой, а затем выпрямляется. Он стоит в одних протёртых джинсах, застёгивая молнию. И главный прикол в том, что джинсы эти у него реально одни. — Новые купи, — будто бы отмахиваясь от лаконичной просьбы свалить с территории, говорю, указывая на его столетний синий деним. Винс фыркает и бросает в меня рубашкой, той самой, что с первого дня нашего знакомства я ни разу не видела в стирке. Но меня это не останавливает чтобы нырнуть в неё голышом. — Даже готова заплатить, — выгибаясь в спине, я выуживаю из кармана школьной юбки чёрную платиновую карту. И в голове странным образом крутится продолжение лишь бы ты остался, его я, конечно же, не произношу вслух. Такие вещи не в духе Блэйк. Просто бросаю в дурака прямо напротив, целясь в лицо, но, увы, мимо. Банковская карта благополучно падает на серую простынь, ярко усеянную пятнами. — Господи, Аста, — Винс окидывает меня взглядом и затем останавливается на губе, что я старательно закусываю, — Прекращай. Мне хочется его ударить. Чертовски сильно избить до полусмерти. И плюнуть в лицо. Орать «Да пошёл ты, козлина!» как в старых нуарных фильмах о детективах и шлюхах-доносчиках. Но я просто ложусь спиной на пол его грязного трейлера и перекатываюсь. С копчика на лопатки, с лопаток на копчик. Как в детстве, блять. — Что ты делаешь? — Винс смотрит на меня краем глаза, потому что внимание его занято дорожкой из белого порошка, которая осталась после вчерашней тусы. — Зарядку, — мой голос громкий и звонкий, как колокольчик, а Винс загоняет в нос через трубочку свой любимый снег, — Блять. Он кашляет. Глубоко и простужено, не лечится и плевать, собственно. Всё равно мы все умрём рано или поздно, просто я и он не оттягиваем. Винс говорит что открывает глаза, если они открываются и плывёт по течению, если ещё не ушёл на дно. — Собирай манатки, Аста, — голос его звучит настойчивее, заставляя бежать мурашкам у меня по позвоночнику. И мне кажется, что вот оно — дно. Оказывается, мы каждый день ходим по нему ногами. И задыхаемся, отчаянно пытаясь что-то сделать со своими жизнями. — Не хочу, — лениво шепчу я, распластавшись на пыльном полу, как тюлень под лучами солнца, — И ты меня не сдвинешь. Даже на миллиметр. Мне блядски не хватает воздуха от всей этой духоты, запаха и отвращения. Последнее, пожалуй, главное в моём коротком списке причин, потому что хочется скрутиться калачиком и молча подыхать от дефицита кислорода. С Винсом или без — это уже не важно. Сам он, кстати, садится рядом на коленях. — Geh raus, — смотрит мне в глаза со всей его ебучей заботой, что хочется засмеяться. Проваливай. Винс говорит мне проваливай, потому что боится. Его зрачки расширены, руки трясутся, а сам он тянется к моей шее как к сраному библейскому Граалю чтобы отпить. — Miststueck! — холодные влажные пальцы касаются моей кожи, поглаживая сонную артерию. Кольцо рук смыкается и на моих губах застывает улыбка. Со стороны наверняка безумная, знаю. Я смотрю в его глаза как во вселенную с кучей ответов на бесконечные вопросы из моей безумной башки. Одинокая, бескрайняя и желанная. Моя вселенная в отражении его карих глаз, я её ищу. Но там пусто. Всегда, сука, пусто. — Gefälligst, — с трудом раздаётся мой слабый шёпот, потому что Винс прикладывает силу и мне становится тяжелее дышать. Горло сдавлено его руками, словно змеёй. Всё туже, крепче и ближе. Но я не дёргаюсь, смирно лежу, прикованная к полу, и радуюсь. Это же так прекрасно ощущать чужую кожу своей. Даже если это причиняет боль. — Kranke Schlampe! — пальцы плотнее сжимаются, и я уверена, Винс ощущает каждый миллиметр мышц и вен. Моя шея худая. Особого труда не составит вывихнуть, сломать или задушить. Что, впрочем, отлично в моей ситуации. Хватит всего-лишь немного усилий, и я мертва. На грязном полу, в окружении пыли, умершей крысы и мусора. Мой уровень, тут не поспоришь. — Ich werde dich vermissen, — почему-то вырывается из моего поганого рта, да так плачевно, что, кажется, по щекам и правда начинают течь слёзы. Прокладывая солёные дорожки, они затекают в уши и это, оказывается, дико неприятно, страшно противно и вообще гадость. Слёзы сами по себе штука отвратная. Проявление слабости, никому ненужных чувств и этой сраной ебучей никчёмности. Винс смотрит на меня как на загнанного тушканчика и хочет убить, сделать одолжение, спасти от всех монстров в моей голове и подарить покой. Он очень благородный, в каком-то смысле, потому что закрыть глаза на вечность было своего рода мечтой с тринадцати лет. И я сонно закрываю, мысленно прощаясь со всем. Перед глазами возникают знакомые образы, места и люди. В ушах звенит, но в этом звоне мне слышится музыка старинного рояля из «Мари-Кристин». Тихая, обволакивающая и вводящая в транс мелодия. Когда-то я там сыграла собачий вальс на свадьбе сенатора, просто чтобы позлить и растормошить все эти напыщенные лица. Больше всех, помню, хотелось взбесить отца и, кажется, у меня получилось. Он так смешно раздувал ноздри и сотрясался, словно бизон в гневе. Я была искренне счастлива. Но ярче всего в память врезался день, примерно год назад, когда мы встретились с Винсентом фон Файтом в мужском туалете. Он застукал как я курю красный Мальборо и даже слова мне не сказал, впрочем, как и все другие, ему было глубоко плевать что происходит вокруг до тех пор, пока это не касается его зоны комфорта. В тот день за окном на первом этаже, в кабинете мадам Беккер, буйно цвела вишня. Именно тогда я подумала, что хочу умереть весной.