паутина

#np got7 — sign the neighbourhood — a little death

чжинхван покупает хлеб, пачку рамена и немного таблеток. озирается за кассиршу в поисках сигарет, но вовремя убирает руку со сдачей в карман пальто. уходит из магазина навстречу порывам ветра и собственному одиночеству, разбавленному чашкой быстрорастворимого кофе и горой конспектов в углу его рабочего стола. все, что нужно сейчас, это пачка крепких, хорошая компания и отсутствие учебных проблем. жаль, что чжинхван не курит, друзей у него нет, а сессия горит, и лето близится все быстрее. он думает, променял бы он историю даже не своей страны на зону комфорта, плед и не потраченные очевидно впустую нервы, но получается только глубоко вздохнуть и понять, что этими мыслями ему не удастся избежать диплома и защиты. жаль, что не своей защиты. у чжинхвана получается вообще много что. даже история японии получалась на отлично до тех пор, пока она не стала стимулом для оценок, а не главным увлечением в жизни. возможно, он делает что-то не так, но за конспектами и взглядами преподавателей вряд ли можно увидеть свое будущее. смотреть сквозь упорно не получается; чжинхвана едва ли не тошнит всеми его серыми и колкими «надоело», когда он видит обложки тетрадей, разбросанных по столу. дома пахнет пылью и винтажной музыкой — знаете, просто эдакий шлейф всевозможных песен ланы дель рей; не хватает только «великого гэтсби» на полке, но чжинхван прочел ее еще полтора года назад, а после, как законопослушный гражданин, вернул потертый старенький томик в библиотеку. чжинхван любит читать. особенно истории о любви, верности, отдаче, чести — неких атрибутах жизни настоящего современного героя. он любит читать настолько сильно, что временами даже задумывается — а не является ли сама его жизнь чьей-то весьма некачественной историей с множеством сюжетных дыр? и детство, и отрочество, и переезды с места на место, и гибель родителей — одно за другим, будто кадры из экранизированного романа, проносится у чжинхвана перед глазами каждую позднюю ночь, когда он тщетно пытается уснуть в доме, который ему не принадлежит. он принадлежит, скорее, тому старому чжинхвану — улыбчивому мальчику, который любил свежее клюквенное печенье матери, ее саму и отца, что по вечерам ставил в гостиной джаз на стареньком радиоприемнике. сейчас чжинхван — жалкое подобие былого себя. он — никто. пустота между строк, оборванная страница. моментами ему даже жаль себя. он бы даже и начал теряться в учебе до конца, вплетаться в абзацы и переставать быть человеком, но эта старая, потрепанная временем рана, которая — взгляд в книгу и всполохи воспоминаний, как невероятно быстрый показ слайдов, от которых кружится голова и хочется немедленно присесть. стул ему не даст никто, придется терпеть. а терпеть — не впервой. иногда кажется, что вся его никчемная жизнь состоит лишь из одного терпения. из одной только фразы: «все хорошо, тебе просто надо потерпеть, и все у тебя будет, ты непременно будешь счастлив». чжинхван давится ей каждое утро. за одним ожиданием он не видел стекающих в никуда водопадов, цветение сакуры и самую обычную ее. о той, что пишут в потертых библиотечных книгах. любовь? мать говорила ему однажды, что счастье приходит к тому, кто умеет его ждать. и как бы не было больно вспоминать ее теплые колени и вязаный свитер, он с любовью смахивает пыль с фотографии на полке и поджимает губы: начинает свое повседневное. ждать? чжинхван в этом мастер. только что? ответа он не находит. снова и снова не находит, а из разочарования только выкапывает усталую усмешку и вновь садится за стол. если он не может увидеть возвышающиеся небоскребы, то можно прочитать о них в книгах. если он не может прожить свою жизнь достойно, то можно открыть учебник по истории и прочитать биографии. и все на своих местах. как и должно быть. чжинхван садится за диплом, потому что иначе не может и нет другого выбора. исписывает листы, которые падают на пол, когда они сбиваются в кучу, зачеркивает ненужные моменты, переписывает фразы на ноутбуке и отпивает из кружки кофе. он, безусловно, любит тратить добрую часть вечера на такую усердную работу, а после улечься усталым за просмотр легкого фильма и заснуть на спинке дивана. сегодня этот спектакль с мерзким названием «повседневность» решает отыграть сам себя и не по совсем привычному сценарию. чжинхван открывает помятую немного тетрадь по японскому, дабы среди хаотичных строчек, что ползут по диагонали и лезут друг на друга (спешка, дрожащие руки), отыскать абзац нужного материала. пролистав до самого последнего конспекта, чжинхван уже готовится вздохнуть обреченно и остервенело закинуть тетрадь в урну, как вдруг его взгляд спотыкается о нечто незнакомое. чужое. непривычное. кривоватые линии гелевой красной ручки поверх высохших черных чернил. чжинхван присматривается — исправления. некоторые слова зачеркнуты, некоторые переставлены местами, и повсюду эти странные красные стрелочки, напоминающие ядовитых змей. чжинхван невольно вздрагивает — он не помнит, чтобы давал кому-то свою тетрадь с конспектами. у него в университете даже друзей нет, которым можно было бы доверить свои записи на проверку. это определенно не поддается объяснениям и странно настолько, что чжинхван думает об этом постоянно с назойливой периодичностью: когда достает из холодильника клубничное молоко, пробует хоть немного прибраться в комнате (ночью в нем просыпается небывалая активность), долго и муторно вымывает выкрашенные волосы под струями еле теплой воды и чуть позже сушит их полотенцем, с ногами забравшись на кровать. взгляд неизменно падает на злосчастную тетрадь. чжинхван даже подумывает сжечь ее. но сдерживается, а на следующий день в универе ловит в коридоре за локоть один маленький безудержный вихрь. донхек смотрит на чжинхвана с немым вопросом и поправляет чуть накренившуюся на одну сторону красную бейсболку. моментами он смахивает на ребенка с этими своими большими растерянными глазами и невольной робкой улыбкой. с чжинхваном они не друзья хотя бы потому, что чжинхван не заводит друзей; он любит наблюдать за людьми со стороны, изучать их, моментами даже примерять какие-то их черты характера на себя. иногда гораздо интереснее быть простым зрителем, нежели непосредственно актером. — эй, — чжинхван серьезно смотрит донхеку в глаза и медленно отпускает его рукав. — ты у меня тетрадь по японскому не брал? — да зачем она мне? — фыркает донхек, будто самую малость оскорбился, что чжинхван к нему — просто вот так вот спонтанно, ни здравствуйте, ни до свидания. но он быстро перегорает и вздыхает задумчиво, наверняка размышляя, как чжинхвану можно помочь. — ты рядом с юно обычно сидишь, вот и спроси у него. «блин, точно». чжинхван бегло благодарит донхека и устремляется в сторону лестницы; он помнит — в такое время юно вероятнее всего будет в кафетерии. так и оказывается: тот сидит за своим излюбленным дальним столиком, перед ним две внушительные тарелки — с лапшой и каким-то салатом. здесь шумно и много людей, а у юно — много друзей, поэтому чжинхван хаотично пробирается через ряды, чтобы быстро спросить и исчезнуть до того, как ему придется оказаться в нежелательной компании. юно смотрит на него абсолютно бесстрастно, пожевывая свою лапшу. — привет, — чжинхван садится напротив и поправляет лямку рюкзака на плече. — ты у меня тетрадь по японскому не брал случайно? — а что случилось? — юно слегка хмурится. — брал или нет? — игнорирует его вопрос чжинхван. — ты в ней деньги что ли прячешь? — усмехается юно, откусывая кусочек пшеничного хлеба. — не брал, сдалась она мне. чжинхван только тяжело вздыхает — «ясно» — и спешит удалиться, потому что уже видит в другом конце кафетерия компанию шумных ребят, целенаправленно идущих прямо в сторону юно. он садится у аудитории и впервые приглядывается к исправлениям, ярко обозначенным красным. непонятно откуда берется стремление к постоянному преувеличению: как будто всю его жизнь перечеркнули. он вздыхает — снова — проводит взглядом по исписанному листу. ошибки, которые до невероятности глупые, ошибки, которые бы он не заметил, даже если бы перепроверял работу семь раз. всё путается перед глазами. — ты так сильно зацикливаешься на этом своем дипломе. донхек подходит незаметно, и чжинхван шарахается как от удара. его и без того потрепанная нервная система не выдерживает, и он с упреком смотрит на него, когда тот присаживается рядом. а он к нему — «разве я сделал что-то плохое, эй?». иногда чжинхван задумывается, каким образом жизнь столкнула его и с донхеком, и с юно, а потом откидывает прядь волос со лба и вновь не приходит ни к какому ответу. это становится привычкой. — потому что это вся моя жизнь. донхек фыркает и кладет руку ему на плечо. чжинхван, правда, расценил бы это как поддерживающий дружеский жест и успокоился бы хоть чуть, если бы японский не был следующей парой, а он бы выспался перед учебой. — ты явно преувеличиваешь, — в голосе так и сквозит пренебрежение ко всему тому, что связано с учебой, университетом и тем более японским. он бы не сказал, что они с донхеком общаются настолько, чтобы его пытались подбодрить, но это, он не может отрицать, придает сил и уверенности. хоть немного. — может, это сделал сам ты? слишком устал, увидел ошибки, начал исправлять первой пастой, что попалась под руку. чжинхван хмурит брови и кривит рот перед тем, как посмотреть на донхека, и, кажется, его вид довольно точно определяет, что чжинхван думает по поводу этого. а он об этом уже думал. напряженно вглядывался в листы, усиленно стараясь убедить себя в том, что исправления принадлежат ему самому. но в тетради абсолютно чужой почерк. и чувство, что над ним кто-то издевается, усиливается, когда он осознает, что буквы чужие. чужие. и он никого не впускал в дом. — принимаешь меня за дурака? донхек фыркает. возможно, его ответ был бы положительным, если бы в нем не сохранилось хоть какое-то уважение к старшим. — я просто предположил. исправления хоть верные? он берет тетрадь с колен чжинхвана и проходит взглядом по листу. — да, верные, — устало произносит чжинхван и несильно бьется затылком о стену. это задевает, если честно, профессиональную гордость. осознание того, что в единственном выбранном им пути он несовершенен, не идеален. он вздыхает — усталость и злость — и отпускает эту мысль подальше. тетрадь донхек возвращает ему после нескольких секунд осмотра, откидывает рядом и вздыхает так, будто перевыполнил свой рабочий план на этот день. к тетради чжинхван не возвращается — откладывает ее в портфель, предпочитая забыть и выкинуть. но не сделает этого. — я не силен в японском, ты знаешь, — усмехается. непонятно зачем брал, но это чжинхван пропускает и слабо давит понимающую улыбку. — предлагаю тебе воспользоваться этими заметками, если там все правильно. ты не знаешь, кто это сделал, но ничто не запрещает тебе использовать помощь. это ведь твоя тетрадь. с донхеком они познакомились на первом курсе, когда оба стояли в очереди в университетском кафетерии. у кого-то что-то упало, кто-то кому-то чем-то помог; события того периода расплываются перед глазами неясными разноцветными пятнами. за все те годы, что он знает донхека, они никогда не помогали друг другу по-настоящему. как это бывает: вытащить друга из беды, подставить плечо, разделить утрату. но. стало теплее. чжинхван благодарно поджимает губы. донхек жмет плечами и уходит, больше ничего не сказав, но даже этого чжинхвану достаточно, чтобы поникнуть и осмыслить все сказанное недавно. возможно, это вопрос его гордости, а возможно, недоверия. возможно, собственной выгоды. но то, что исписано красной ручкой на его записях, оставляет след и где-то глубоко внутри. на японском чжинхван сидит перед преподавательским столом, чтобы успевать следить за темой и подходить быстрее всех с вопросами. он сканирует спину учителя еще долго перед тем, как войти в аудиторию. он думает, не называется ли это списыванием или чем-то другим, более или менее обидным, но выбора не остается тогда, когда он осознает, что эти исправления он не сможет убрать за пять минут до пары. чжинхван думает, что он уже в тупике, в ловушке, на крючке; но ступает в злосчастный капкан он только тогда, когда преподаватель не без фирменного подозрительного взгляда подтверждает, что исправления в его тетради абсолютно верные. чжинхван пытается избежать дальнейших вопросов, благодарит тихо, спешит откланяться и вылетает в коридор, гонимый неясной вспышкой злости неизвестно на кого. он злится, когда чего-то не может понять. по дороге домой тетрадь в рюкзаке кажется тлеющим осколком упавшей на землю кометы, а не простой исписанной макулатурой. чжинхван, стаскивая пальто с одного плеча, бросает тетрадь на кровать остервенело и с сумасшедшей ненавистью — снова неясно к чему. он вплетает дрожащие пальцы в спутанные волосы, пробует дышать, спокойно дышать, отдышаться; страх ползет по спине противными скользкими змеями. кто посмел взять его конспекты? чжинхван идет на кухню. там едва ощутимо накурено и приоткрыта форточка, а он бросил курить еще в прошлом апреле; в холодильнике на одну бутылочку йогурта меньше, чем должно быть. чжинхван даже думает, что у него шизофрения. или необъяснимые провалы в памяти. — кто ты? — он чувствует себя неоправданно глупо, когда спрашивает это у потолочной лампы. но больше здесь обратиться не к кому и не к чему. от нелепости ситуации почти хочется смеяться, только вот мнимую комичность ситуации заменяет собой один большой, холодный, безудержный страх. чжинхван повторяется. — кто ты? ему не отвечают. он вздыхает, закрывает плотно форточку и возвращается в комнату. падает на кровать и снова берет в руки тетрадь, заглядывая в конспекты. чжинхван, наверное, скоро возненавидит японский. тишина в доме давит на виски, взбухает на лбу синей линией вен, оборачивается против него. дом и без того пугал и отталкивал, а сейчас — сжимает в тисках и не дает принять верного решения, только оступаться, только совершать ошибки. чжинхван ошибаться не любит, но в такой ситуации он оказывается впервые, поэтому он прощает себе напускную глупость — тянется за пугающей пачкой сигарет на подоконнике. не знает, как она тут оказалась, но обхватывает губами фильтр и поджигает. страх расползается вместе с крепким табаком по телу. раньше он курил сигареты слабее, поэтому жадно глотает воздух после затяжки и жмурится. ему все еще страшно, но сейчас он не в силах что-либо предпринять. думать — позже. он возвращается к японскому, когда завершает формальную уборку, просматривает нелепый фильм и бросает на пачку сигарет еще один испуганный взгляд. в конспектах все будто бы иррациональное, неправильное и ненужное, что чжинхван с трудом подавляет в себе желание поджечь их и выкинуть пепел в мусорное ведро. он берет в дрожащие руки тетрадь и просматривает еще раз, будто это может изменить хотя бы что-то: убрать назойливые витиеватые стрелочки ярким красным или стереть краткие примечания на полях. на японском. он должен в этом разобраться. в детстве мать говорила ему, что нельзя откладывать проблемы в дальний ящик, потому что время решает многое. что оно решает на данный момент, чжинхван не знает, но привычка следовать вложенным в него родителями правилам не исчезает никуда. в руках — бомба замедленного действия, и если он не сделает с этим что-то, то может грянуть взрыв; хотя бы в его голове. поэтому на раздумья времени уходит по минимуму. он найдет причину. он разберется с этим.

—

— выглядишь совсем паршиво, — приговаривает донхек почти ласково, пока чжинхван нервно скуривает уже третью за все время их прогулки сигарету (а ведь бросил же, бросил) и без конца пинает ногами маленькие камешки на асфальте. — ты хоть спишь? чжинхван поднимает на него хмурый взгляд. — а то по тебе не особо видно, — пожимает плечами донхек. на самом деле, мыслями чжинхван совсем не здесь. он думает только о злосчастной тетради с конспектами, которую он оставил открытой на кровати, прежде чем уйти. донхек ответил на внезапное и холодное «пошли погуляем» ровно через четыре минуты; чжинхван не очень хотел гулять (особенно когда можно учиться), но желание узнать, что за мистическая ерунда творится в стенах его дома в его отсутствие, оказалось сильнее любых принципов и предрассудков. вот, гуляют. чжинхван знает, что донхеку с ним скучно, но тот из вежливости не решается уйти. (ну хоть бы уже притворился, что мать звонит, или там кошка рожает, да что угодно…) — мне кажется, что я схожу с ума, — честно признается чжинхван, когда они присаживаются на пустующую лавочку посреди довольно шумной улицы. мимо снуют люди в странных костюмах и с листовками в руках, все куда-то спешат, говорят по телефону, разливают на асфальт горячий кофе, смеются, ругаются и плачут. здесь — самый эпицентр хаоса; чжинхвану непривычно настолько, что он ежится. слишком родными стали ему стены некогда родительского дома — хоть и грустные, но при этом напоминающие о многих светлых вещах. нет облегчения без боли, как и боли без облегчения, правда? — это из-за тетради? — уточняет донхек. чжинхван кивает, стряхивая пепел на асфальт. — да брось. может, действительно кто-то взял, а теперь не признается. — да кому она нужна? — фыркает чжинхван, а после только раздосадовано вздыхает. — ну, может, задроту какому-нибудь. чжинхван засекает время на наручных часах — сорок минут или около того; по их истечению он прощается с донхеком почти формально, как с деловым партнером, говоря, что диплом ждать не будет, и удаляется прочь по улице, с которой почти что и не знаком. названия ни о чем не говорят, так что чжинхван просто идет, куда видит, надеясь за очередным поворотом отыскать автобусную остановку или метро. что-то примерно похожее происходит, когда он пытается выйти на верный жизненный путь — в итоге лишь путается в хитросплетениях улиц, переулков, бульваров, но слепо и нагло шагает, просто чтобы не стоять на месте. и ветер гонит его в спину, и уличный шум бьет по ушам, и незнакомые голоса гудят в висках, и повсюду разруха, бардак, хаос… в его доме тихо, тепло и пахнет свежезаваренным кофе. чжинхван медленно прикрывает скрипучую дверь и стаскивает с ног ботинки. открывать дверь в собственную комнату сейчас почти страшно (хоть нож или баллончик перцовый с собой бери), но чжинхван делает это, стиснув зубы и затаив дыхание. не то с паникой, не то с облегчением он понимает, что тетрадь лежит на своем месте, незакрытая. правда, уже подойдя ближе, чжинхван замечает новые стрелочки между строк и какие-то размашистые сноски на полях. он безвольно падает на кровать и касается исписанных листов боязливо, будто они могут обжечь его пальцы. исправления, все новые и новые, тянутся сквозь предложения и целые абзацы. чжинхван чувствует себя обманутым? — кто ты? — снова спрашивает он, на этот раз не уверенно, а совсем наоборот. — кто ты? ему не отвечают. чжинхван остервенело бросает тетрадь в стену, но и это его не спасает. злость никуда не хочет деваться, она как будто ползет по венам, безудержная, закрадывается в самые потайные уголочки сознания — туда, куда вряд ли добрались бы одобрение, радость или даже любовь, на которую чжинхван способен едва-едва. сейчас он злится, и это — все, что он может чувствовать. на кухне в который раз накурено. из холодильника бесследно исчезла еще одна бутылочка молока. все, что может сделать чжинхван, это ждать. неизвестно чего, но больше ему ничего не остается сквозь опущенные руки, потускневший взгляд и крупные капли боли. все, что чжинхван предпринимает, когда клокочущая ярость в груди наряду со страхом утихает на пиано, это поднять помятую тетрадь с несколькими незначительными пятнами, бросить ее на рабочий стол, чтобы не забыть просмотреть новые исправления. а еще вздыхает так громко, как если бы желал, чтобы его услышали — тот самый, который курит крепкие сигареты и пьет молоко, забывает закрывать за собой форточки и, определенно, не имеет чувства такта. чжинхван не знает, чего хочет больше: чтобы это продолжалось или чтобы это закончилось. когда он мельком просматривает красные линии поверх конспекта, вновь обнаруживает, что все до омерзения правильно. он уверен, учитель скажет то же самое. «не знаю, зачем вам такой метод работы, чжинхван, ведь вполне достаточно той же пастой исправлять свои ошибки, но ваша методика работает. все правильно, можете не волноваться». а чжинхван будет волноваться. пока в его доме совершаются такие дела, которые он даже не в состоянии объяснить, он будет волноваться. на ум пришла неестественно смешная мысль, что это даже не его дом. не принадлежит ему душой, не является зоной комфорта — теперь страха и отчуждения. еще больше. и чжинхван снова вздыхает. устал биться об толстый лед в поисках ответов, как всегда не находя ничего. ни единой подсказки. что он должен делать? куда двигаться? зачем бороться и что-то решать? когда рука тянется к потертой пачке сигарет, в голове всплывает солнечный образ донхека на крыше, тот день, когда ему удалось вызволить чжинхвана из его крепкой социопатической темницы и увезти далеко-далеко, на море, где закаты сливались с водой, а воздух был таким влажным и чистым, что распирало от счастья легкие. чжинхван вспомнил. «если хочешь найти ответ, спроси у гугла, — чжинхван засмеялся в ладонь, стараясь не показывать всем своим видом, насколько это смешно и неловко. — серьезно, я всегда все там нахожу. гугл зе бест». это было давно и невероятно глупо. когда со дня смерти родителей прошло всего полгода, и чжинхван продолжал ныкаться по углам, вливаться в разные компании только чтобы найти себя. это было давно, а потому чжинхван не вспоминал об этой невероятно смешной фразе ровно до того момента, пока она не понадобилась. он чувствует, что это самая глупая вещь в его жизни, но фраза уже вбита в поисковик, а результаты постепенно высвечиваются на экране за счет медленного интернета. чжинхван качает головой — какой же он все-таки идиот — и кликает мышкой на первый сайт. бог знает, что выкладывают в глобальную сеть, но точно не то, что он ищет. на пятой вкладке его надежда вконец угасает, и он закрывает ноутбук; ровно дышит, старается не волноваться, как говорил учитель, и не сильно нервничать. разумеется, не получается. разумеется, он стискивает во влажной ладони пачку крепких и резко встает изо стола — к окну. выдыхать и вдыхать, ощущать, как тело пропитывает токсин и самого себя ненавидеть за это (ну, бросил же, почти получилось). а потому он идёт смывать с себя омерзение, соскребать короткими ногтями с кожи тонкий слой мерзкого дыма, смотреть на себя в зеркало и ощущать что-то, что позволяет его самообладанию падать все ниже и ниже. и он бы сделал это. если бы не наткнулся взглядом на одну интересную вещь. он вспоминает кольца на руке донхека и отцовский перстень, который потерялся здесь когда-то давно. находит логичным предположить, что пропажа нашлась, даже улыбается уголками губ, когда мысль бьётся назойливой мухой о стенки мозга — вот оно, то единственное, что осталось после их гибели. храни его. чжинхван берет в руки кольцо и рассматривает под разными углами, на это мгновение забывая, с какой целью он шел сюда. пальцы проходятся по линиям, мелким камням вдоль кольца. а потом он заглядывает во внутреннюю сторону и не находит ничего (снова). как-то слабо вспоминается, что отцовский перстень был с гравировкой — их с мамой годовщина. а потом осознание холодной, мерзко облепляющей водой. это не отцовское кольцо. это чужое. оно колется и жжет кожу. оно — что-то, что чжинхван начинает сразу же ненавидеть остатками своей души. и он делает второй логичный и на этот раз верный вывод. и в следующую секунду слышит негромкий грохот на кухне.